Два итальянца в Индии

Как-то два итальянских писателя вместе отправились в пу­тешествие по Индии, причем каждый из них написал об этом кни­гу. Один увидел в Индии только то, что ее отличает, а другой -только то, что в ней напоминает другие страны.

Один из этих писателей, Альберто Моравиа, назвал свою рабо­ту «Мысль об Индии» (Un'idea dell'India). В ней он попытался по­казать, насколько Индия неповторима, но его разочаровало, что эта идея может быть передана лишь в самых абстрактных выра­жениях, дословно и через серию тавтологий. На основании собствен­ного опыта он усвоил, почему европейцы есть европейцы, а индий-Цьг остаются индийцами, но все это, как оказалось в результате, "wk трудно выразить словами! По его мнению, религиозные отли-^ч^я должны были помочь уточнить его видение. Согласно его объяснению, Индия - это по преимуществу земля религии. Там ре-^лигиозные течения не только отличаются от европейских анало-

163 Часть 2. Множество

гов, но в Индии религия буквально захватывает всю жизнь цели­ком. Религиозная идея полностью пронизывает существование. Иц. дищы проживают день за днем, подчиняясь бесчисленный стран­ным и непостижимым ритуалам во исполнение религиозньгх требований. Однако, как удается обнаружить автору, понятие проживаемой религиозной идеи тоже не передает искомого разли­чия удовлетворительный образом. Индийское своеобразие гораздо серьезнее. Фактически крайняя сложность его описания доказала Моравиа, что индийское своеобразие непередаваемо. Как он заклю­чает, обращаясь к своим согражданам, изобразить для них Индию он не в состоянии. Им нужно отправиться туда и самим испы­тать на себе ее тайны. Все, что он может сказать, так это то, что Индия есть Индия.

Другой писатель, Пьер Паоло Пазолини, назвал свою книгу «Дух Индии» (Eodore dellIndia). Он старается показать, как Индия по­хожа на другие страны. По ночам он бродит по многолюдным бом­бейским улицам, где воздух наполнен ароматами, напоминающими ему о родине. Это гниющие овощи, которые за день не удалось про­дать на рынке, кипящее масло у лоточника, который готовит еду прямо у дороги, и слабый запах нечистот. Писатель встречает семейство, которое выполняет изощренный ритуал на берегу реки, предлагая прохожим фрукты, рис и цветы. Это для него тоже не внове. У крестьян в его родном Фриули похожие привычки, не забы­тые за века древние языческие ритуалы. И потом, конечно же, там есть мальчики. Писатель игриво заговаривает на ломаном англий­ском со стайками парней, которые собираются на уличных пере­крестках. В конце концов в Кочине (Кочи) он знакомится с Реви, бедным сиротой, которого постоянно мучают и обирают стар­шие ребята. Прежде, чем уехать из города, писатель уговаривает католического священника, посулив прислать ему денег из Италии, взять парня к себе и защитить его, то есть он поступает точно так же, как поступил бы у себя на родине. Писатель обнаружива­ет, что все эти мальчики совершенно такие же, как те, которых можно увидеть в каждом бедняцком квартале Рима или Неаполя. По его заключению, которым он делится с итальянцами, индийцы в точности похожи на них. На деле, в его представлении, все индий­ские отличия рассыпаются и все, что остается - это еще одна Италия.

2.1. Опасные классы

Остается гадать, одну ли страну видели эти путешественни­ки Но, в сущности, оба ответа, хотя и полярно противоположные, прекрасно сочетаются как иллюстрация к двум ликам евроцент-шзма: «Они совершенно на нас не похожи» и «Они точно такие же как мы». Можно сказать, что истина лежит где-то между двумя крайностями - они в чем-то нас напоминают, однако так­же чем-то от нас отличаются, но в реальности подобный компро­мисс лишь затушевывает проблему. Ни один из двух итальянских писателей не избежал потребности применить европейскую иден­тичность в качестве универсального стандарта, мерила одинако­вости и различия. Даже индийцы (как и индонезийцы, перуанцы и нигерийцы) вынуждены сравнивать самих себя со стандартом ев­ропейского облика. Такова сила евроцентризма.

Но Индия не просто отличается от Европы. Индия (как и всякая местная действительность в этой стране) является осо­бенной - не отличной от какого-то общего стандарта, а в принци­пе другой. Если бы первый из итальянских писателей сумел освобо­диться от Европы как стандарта, он мог бы ухватить эту исключительность. Она не означает, впрочем, что мир - это не более чем собрание не способных к общению локалъностей. Как только мы признаем исключительность, начинает выявляться общее. Исключительности общаются, причем они способны к общению как раз в силу того, что у них есть общего. У каждого из нас есть тело с двумя глазами, десятью пальцами на руках и десятью - на ногах. Мы все вместе живем на Земле. У всех нас капиталистичес­кие режимы производства и эксплуатации. Мы вместе мечтаем о лучшем будущем. Кроме того, наше общение, сотрудничество и коо­перация не только опираются на то общее, что нас уже объединя­ет, но и, в свою очередь, производят общность. Мы создаем и пере-оелъшаем то общее, которое между нами есть, ежедневно. Если бы второй итальянский писатель мог освободиться от европейского ^С1пандарта, то сумел Ьы понять эту динамическую связь.

Уходящий от евроцентризма взгляд на глобальное множество состоит в следующем: это открытая сеть исключений; она пост­роена на основе того общего, что их объединяет, и того общего, ^к°торое они создают. Каждому из нас нелегко перестать мерить ^Мир европейским шаблоном, но понятие множества взывает имен-^{к эт}ому. Таков вызов. И он требует ответа.

165 Часть 2. Множество

Богатство бедных (Мы - бедняки!)

Когда мы говорим, что формирующаяся общность в труд_е является центральным условием, необходимым для создания множества, может показаться, будто те, кто не трудится за пла­ту, - нищие, безработные, бездомные, люди, работающие не по найму, и так далее, - тем самым по определению исключа­ются из множества. Однако это не так, поскольку эти классы фактически включены в общественное производство. Вопре­ки несчетному числу механизмов выстраивания иерархии и подчинения, бедняки постоянно проявляют колоссальную волю к жизни и продуктивность. Чтобы это понять, необхо­дима инверсия точки зрения. Конечно, нам следует вскрывать те способы, с помощью которых растущее число людей во всем мире лишается подобающего дохода, жилья, образования, здра­воохранения, и воспротивиться этому. Короче говоря, нужно признать, что бедняки - это жертвы глобального порядка Империи. Но еще важнее признать, что бедняки - это не только жертвы, но и мощные агенты. Все те, кто живет «без» - без работы, без регистрации, без крыши над головой, - в действи­тельности лишь частично выведены за круг. Чем пристальнее мы всматриваемся в условия жизни и деятельности бедных, тем яснее видим, насколько они креативны, сильны и, в сущ­ности, глубоко вовлечены в кругооборот общественного и биополитического производства. В той мере, в какой бедняки все активнее включаются в процессы общественного произ­водства, они наряду со всеми традиционными категориями трудящихся вовлекаются в публичное состояние и таким об­разом потенциально составляют часть множества. Подключе­ние бедняков к различным видам предоставления услуг, их все более важная роль в сельском хозяйстве, их мобильность в многочисленных миграционных процессах показывают, как далеко зашел данный процесс. На самом общем уровне биопо­литическое производство - в том числе производство знаний, информации, языковых форм, сетей коммуникаций и отноше­ний социального сотрудничества - обыкновенно охватывает все общество, включая его беднейшие слои.

2.1. Опасные классы

Коммунисты и социалисты привыкли полагать, что коль скоро нищие не участвуют в процессе капиталистического производства, непременно исключается и какая-либо цент­ральная их роль в политической организации. Вследствие это­го партия традиционно состоит главным образом из передо­вых рабочих, занятых в производстве доминирующего типа, а не из бедных работников и тем более не из безработной го­лытьбы. К беднякам относятся с опаской. Их считают сомни­тельной публикой либо с нравственной точки зрения, так как это ничего не производящие социальные паразиты - воры, проститутки, наркоманы и тому подобные лица, либо с поли­тической точки зрения, так как они дезорганизованы, непред­сказуемы и склонны к реакционным взглядам. Фактически тер­мин люмпены (или отребье пролетариата) порой использовался для того, чтобы демонизировать всех бедняков без исключе­ния. Наконец, чтобы полностью пренебречь беднотой, ее не­редко числят не более чем пережитком доиндустриальных общественных форм, своего рода историческими отбросами⁵⁵.

С экономической точки зрения марксисты и другие уче­ные часто относили бедняков к «резервной армии промыш­ленности». Они считали их резервуаром для пополнения ря­дов промышленных работников, которые временно не заня­ты, что не мешает привлечь их на работу в любое время⁵⁶. Резервная армия труда составляет постоянную угрозу, нави­сающую над головами существующего рабочего класса. Во-пер­вых, ее нищета служит для рабочих ужасающим примером того, что может случиться с ними самими. Во-вторых, чрезмерное предложение рабочей силы снижает цену труда и подрывает влияние пролетариев в противостоянии нанимателям (так, в резервной армии труда можно усматривать потенциал штрейк­брехерства). Эти старые теории об индустриальном резерве вновь возродились в условиях глобализации, когда корпора­ции пользуются огромным разрывом в заработной плате и условиях труда в различных странах, осуществляя своего рода «демпинг», то есть перемещая рабочие места по всему миру, чтобы снизить плату за труд. Рабочие в ведущих странах жи-^вУт под постоянной угрозой, что их заводы закроются, а рабо­чие места будут экспортированы. Таким образом, бедный гло-

167 Часть 2. Множество

бальный Юг оказывается в положении индустриального р_е_ зерва, подчиненного глобальному капиталу в его противостоя­нии рабочим не только на всемирном Севере, но и в прочих районах глобального Юга. (Так, к угрозе переместить рабочие места в Китай прибегают, подавляя требования рабочих как на «Севере», так и в Южной Африке.) Точно так же, как преж­де многие коммунистические и социалистические проекты предполагали оградить рабочий класс от деструктивного дав­ления со стороны индустриального резерва внутри каждой отдельной нации, так теперь многие профсоюзы в ведущих странах применяют стратегии по защите работников от угрозы, которая исходит от бедных работников стран глобальной пери­ферии.

Независимо от того, был ли подобный ход рассуждений обоснован в прошлом, сегодня некорректно относить бедня­ков или глобальный Юг к индустриальному резерву. Во-пер­вых, уже нет «индустриальной армии», поскольку промышлен­ные рабочие больше не составляют компактного, связного единства. Скорее, они функционируют как один из видов тру­да среди многих других в сетях, подчиненных нематериаль­ной парадигме. На деле, если рассуждать в более широком плане, раскол общества на занятых и незанятых работников постепенно размывается. Как мы уже указывали выше, в пост-фордистские времена не осталось стабильной и гарантирован­ной занятости, на которую прежде могли рассчитывать мно­гие отряды рабочего класса. То, что называют гибкостью рынка труда, подразумевает: никакая работа не является гарантиро­ванной. Нет четкого деления, а взамен появилась серая зона, в которой кое-как - между занятостью и безработицей - пере­биваются все работающие. Во-вторых, нет и «резерва» в том смысле, что никакая рабочая сила не остается вне процесса общественного производства. Бедные, безработные и частич­но занятые в нашем обществе фактически активно вовлечены в производство, даже если не получают постоянной заработ­ной платы. Бесспорно, мнение, будто бедняки и безработные бьют баклуши, никогда не соответствовало истине. Сами по себе стратегии выживания часто требуют чрезвычайной изоб­ретательности и творческой инициативы⁵⁷. Однако сегодня в

2. /. Опасные классы

_тОй мере, в какой общественное производство подчиняется нематериальному труду, предполагающему сотрудничество или конструирование социальных связей и сетей коммуника­ции, деятельность всего общества, включая бедняков, стано­вится непосредственно производящей.

В сущности, бедняки во многих отношениях весьма бла­гополучны и продуктивны. Так, с точки зрения биологическо­го разнообразия, в некоторых из беднейших районов мира, а именно на глобальном «Юге», если мы возьмемся рассуждать в целом, сосредоточено наибольшее богатство различных видов растений и животных, тогда как на благополучном глобаль­ном «Севере» обитают сравнительно немногие виды. Кроме того, бедное население, в особенности коренное, умеет сосу­ществовать с такими растениями и животными, поддерживая их жизнедеятельность и пользуясь их ценными свойствами. Вспомним, например, коренных жителей бассейна Амазонки, которые знают, как обитать в джунглях. Их деятельность не­обходима для поддержания жизни лесов'⁸. Или, скажем, возьмем в расчет то, как много коренные жители знают о ме­дицинских применениях растений. Это богатство знаний и изобилие растительных и животных генетических ресурсов не транслируется в экономическое богатство - фактически, как мы убедимся в данной главе, некоторые из самых острых дис­куссий по поводу собственности сегодня имеют отношение как раз к владению туземными знаниями и растительными гене­тическими материалами. Тем не менее, важно признать, что даже с учетом того, что выгода утекает куда-то в другое место, это огромное богатство играет существенную роль во всемир­ном общественном производстве.

Публичная природа творческой социальной активности проявляется и углубляется также ввиду того, что сегодня про­изводство сильно зависит от лингвистических компетенций и существования языковой общины⁵⁹. Все активные элементы общества выступают агентами языкового творчества и посто­янно генерируют общие языки. Во все большей степени язы­ковая общность влияет на прибыли, а также возведение ло­кальных и глобальных иерархий. Язык поддерживает ^Иерархические связи, по крайней мере, в трех отношениях:

169 Часть 2. Множество

внутри каждой языковой общины - обеспечивая сохранение знаков общественного превосходства и неполноценности; между языковыми общинами - устанавливая преобладание одного языка над другими, скажем, доминирование английс­кого языка в глобальном масштабе; и, наконец, в технических языках - где возникает взаимосвязь между властью и знанием. Однако мы обнаруживаем, что, несмотря на выстраивание подобных иерархий, те, кто находится в подчинении, нередко являются наиболее креативными агентами языкового обще­ния. Они придумывают новые лингвистические формы и со­четания, передавая их общине в целом. (Творческая роль аф-роамериканского жаргона в американской версии английского языка служит здесь весьма очевидным примером.) На деле именно противоречие между языковыми иерархиями и линг­вистическими производством и общностью превращает ныне языки в исключительно важный очаг конфликта и сопротив­ления. Этот парадокс позволяет поставить с головы на ноги традиционный облик бедняка: если бедняки участвуют в язы­ковой общине и помогают ее генерации, а затем она их исклю­чает и подавляет, то бедняки не только активны и продуктив­ны, но также антагонистичны и в принципе склонны к бунту. Парадоксальность положения бедных в рамках языковой об­щины указывает на их общую позицию в социальном произ­водстве. Фактически они могут служить в этом отношении по­казательным или, еще точнее, общим воплощением всякой коллективной креативной деятельности. Завершая инверсию традиционной картины, мы можем, наконец, сказать, что бед­няки олицетворяют собой онтологическое состояние не только со­противления, но и производственной жизни как таковой.

Мигранты составляют особую категорию бедноты, кото­рая демонстрирует подобные богатство и производительность. Прежде различные категории рабочих-мигрантов, в том чис­ле постоянные иммигранты, сезонные рабочие и бродяги, ски­тавшиеся в поисках случайного заработка, не включались в основное понятие и в политическую организацию рабочего класса. Культурные особенности и мобильность отделяли их от стабильных, ключевых персонажей труда. Однако в эконо­мике сегодняшнего дня и трудовых отношениях постфордис-

2.1. Опасные классы

тского типа мобильность становится присущей рынку рабо­чей силы как таковому, то есть всем видам труда присуще со­стояние мобильности и культурной пестроты, характерное для мигрантов. Рабочим не только приходится нередко менять ра­боту несколько раз в течение своей жизни. Им также требует­ся переезжать довольно далеко на длительные периоды вре­мени либо даже ежедневно ездить на работу и с работы, по­крывая при этом большие расстояния. Бывает, что мигранты часто путешествуют с пустыми руками, пребывая в крайней нищете, но и тогда у них полно знаний, языков, умений и твор­ческих способностей: каждый мигрант или мигрантка привно­сят с собой целый мир. В прошлом крупные европейские миг­рации в основном были направлены куда-то «прочь», к тому, что воспринималось как незаполненные пространства. Сегод­ня же многие масштабные миграции, напротив, устремлены в сторону «полноты» - к самым зажиточным и привилегирован­ным районам мира. Крупные метрополии Северной Амери­ки, Европы, Азии и Ближнего Востока как магнитом привле­кают мигрантов и, в свою очередь, эти регионы нуждаются в мигрантах, чтобы наполнить силой свое хозяйство. Точно так же, как в физике Демокрита, полнота привлекает дру­гую полноту.

Частью богатства мигрантов является их стремление к чему-то большему, их отказ смириться с принятым порядком вещей. Конечно, большинством мигрантов движет потреб­ность уйти от состояния насилия, голода или распада. Но на­ряду с таким негативным состоянием, наличествует также по­зитивная тяга к благу, миру и свободе. Этот комбинированный акт отказа и выраженного стремления чрезвычайно силен. Бег­ство от жизни, полной постоянных угроз, и вынужденная мо­бильность - это хорошая закалка для того, чтобы иметь дело с типичными формами эксплуатации нематериального труда и противиться им. Ирония ситуации заключается в том, что круп­ные всемирные центры богатства, которые привлекают миг­рантов, дабы восполнить некий дефицит в хозяйстве, получа­ют больше, нежели они запрашивали, поскольку мигранты прививают всему обществу свои подрывные стремления. Опыт ^егства есть нечто вроде наращивания жажды свободы.

171 Часть 2. Множество

Кроме того, миграции дают нам новые знания относитель­но глобального разделения труда и иерархий во всемирной системе подчинения. Мигранты осознают сами и позволяют увидеть окружающим градиенты угрозы и безопасности, ни­щеты и богатства, рынков с высокими и низкими заработка­ми, а также ситуации, при которых образы жизни более или менее свободны. Вооруженные таким знанием, они тянутся вверх, стремясь к благополучию и свободе, к власти и радос­ти. Мигранты признают географические иерархии в системе и все же воспринимают мир как одно общее пространство, что служит живым подтверждением необратимого факта гло­бализации. Они демонстрируют (и помогают создавать) общ­ность множества в целом, так как преодолевают и тем самым отчасти подрывают всякое географическое препятствие. Это не означает, что каждый человек в мире находится в одинако­вом положении. Огромные различия в доходах, условиях тру­да и жизни не только являются причиной больших страда­ний, но и, как мы покажем в следующем разделе книги, крайне важны для управления нынешней глобальной экономикой. Наша точка зрения, если ее сформулировать точно, состоит в том, что к этим различиям нужно относиться не как к пробле­ме отверженности, а как к состоянию дифференцированного вовлечения, не как к черте, разделяющей рабочих и бедняков в национальных или глобальных масштабах, а как к иерархи­ям в рамках общего контекста бедности. Все множество про­дуктивно и все оно обездолено.

Мы вовсе не утверждаем, будто бедноте или мигрантам живется лучше других и что всем нам нужно отказаться от нажитого и отправиться скитаться. Напротив, со всяким ва­риантом нищеты связаны свои особые тяготы. В главе 3.2 мы еще поговорим о недовольстве, вызываемом чрезмерными и прогрессирующими формами нищеты и неравенства в глобаль­ной системе. С ними необходимо вести борьбу всеми возмож­ными способами. Однако, несмотря на нищету и отсутствие у них материальных ресурсов, пищи, жилья и тому подобного, бедняки все же обладают огромным богатством, которое зак­лючено в их знаниях и творческих умениях.

Качественное отличие, которое отделяло бы бедняков от

2.1. Опасные классы

разных категорий наемной рабочей силы, отсутствует. Наобо­рот, налицо все более сближающиеся условия существования _и творческой активности, присущие всему множеству. Для общественного производства принципиально важны креатив­ность и изобретательность, свойственные бедноте, безработ­ным, лицам с частичной занятостью и мигрантам. Точно так же, как общественное производство осуществляется сегодня внутри и за пределами фабричных стен, оно в равной мере присутствует в рамках отношений найма и вне таковых. Нет общественной черты, которая разделяла бы производитель­ных и непроизводительных работников. Пора полностью от­казаться от старого (и всегда выглядевшего сомнительным) марксистского противопоставления между производительным и непроизводительным, а также производящим и воспроиз­водящим трудом. Как и понятие индустриального резерва, эти различия тоже часто эксплуатировались, чтобы не допустить женщин, безработных и бедняков к центральным ролям в по­литике, доверив революционный проект мужчинам (с мозо­лями на руках от заводской работы), которые, как считалось, были главной производящей силой. Ныне мы создаем нечто, выступая в качестве активных личностей, сотрудничая в се­тях множества, то есть действуя сообща.

Сопротивление бедняков своему нищенскому состоянию -не только мощная форма протеста, но и заявка на биополити­ческую власть как явление общего «бытования», более влия­тельное, чем их жалкое «обладание». На протяжении XX века в ведущих странах мира движения бедноты преодолели фраг­ментацию, уныние, смирение с судьбой и даже панику, кото­рую может провоцировать нищета. Они выступили с претен­зиями к национальным правительствам, требуя перераспре­деления богатства™. Сегодня битвы бедноты обретают самый общий, биополитический характер и обычно разворачивают­ся на глобальном уровне. Эшвин Десаи подробно пересказы­вает, к примеру, как разворачивалось современное движение протеста против выселений и прекращения подачи воды и ^Эдектричества, которое началось в ЮАР в Чатсворте, близ Дурбана. В этом движении заслуживает внимания его коллек­тивная основа. Южноафриканцы-негры и южноафриканцы

173 Часть 2. Множество

2.1. Опасные классы

индийского происхождения маршируют вместе, скандируя-«Мы не индийцы, мы бедняки!», «Мы не африканцы, мы бед. няки!»⁶¹. Еще одним удивительным аспектом здесь является то, что бедняки выбирают глобальный уровень, чтобы гово­рить о своем недовольстве. Конечно, они направляют свои про­тесты против местных чиновников и правительства Южной Африки, которое, как они утверждают, после слома системы апартеида лишь усугубило мучения большинства бедняков. Но они выступают и против неолиберальной глобализации как источника своей нищеты, причем они нашли возможность вы­разить это и в Дурбане во время Всемирной конференции ООН против расизма в 2001 году. Нет сомнения, что южноаф­риканские манифестанты правы в своем лозунге «Мы - бедно­та!», причем, вероятно, даже в более широком смысле, нежели тот, который они подразумевали, выдвигая его. Все мы уча­ствуем в общественном производстве. В конечном счете, в этом и состоит богатство бедняков.

Когда-нибудь в политических проектах, вырастающих из протестов против нищенских условий, должна будет проявить­ся эта всеобщая продуктивность. Так, требования о «гаранти­рованном доходе», то есть таком доходе, который предостав­ляется всем гражданам вне зависимости от занятости, в тече­ние нескольких лет циркулировали в Европе, Бразилии и Северной Америке. Это и есть один из таких конституирую­щих проектов, нацеленных против нищеты^1й. Будучи распро­странен за пределы национальной сферы и превратившись во всемирное требование о гарантированном доходе для всех, он мог бы составить часть проекта демократического управ­ления глобализацией. Такая общая схема распределения бо­гатства находилась бы в согласии с общественной продуктив­ностью бедняков.

Наше утверждение относительно богатства, продуктив­ности и общности бедноты имеет непосредственное отноше­ние к организации профсоюзов. Старая форма профсоюзной организации, зародившаяся в XIX веке и настроенная глав­ным образом на ведение переговоров о заработной плате в определенной отрасли, отныне не актуальна. Прежде всего, как мы уже говорили, старые профсоюзы не способны пред-

ставлять безработных, бедноту и даже мобильных постфорди-стских работников с кратковременными контрактами на ру­ках, которые, все без исключения, активно участвуют в обще­ственном производстве и наращивают богатство социума. Во-вторых, прежние объединения делятся соответственно производству разнообразных товаров и задачам, ставившим­ся в период расцвета индустриального производства - тогда создавались союзы шахтеров, слесарей-водопроводчиков, ма­шиностроителей и так далее. Сегодня в той мере, в какой тру­довые условия и отношения становятся всеобщими, такое тра­диционное (или даже по-новому перекроенное) деление теряет смысл и только мешает делу. Наконец, старые профсоюзы пре­вратились в чисто экономические, а не политические органи­зации. В ведущих капиталистических странах организациям рабочего класса предоставлялся правовой, конституционный статус в обмен на то, чтобы они сосредоточились на узких сю­жетах обеспечения рабочих мест и заработной платы, отка­завшись от каких-либо социальных или политических требо­ваний. Однако после того как возобладала парадигма неовеществленного труда, а производство во все большей мере становится биополитическим, подобное вычленение хозяй­ственных проблем все менее оправданно.

Сегодня возможным и необходимым является такой тип трудовой организации, который преодолевает все разделитель­ные линии между старыми профсоюзами, с успехом представ­ляя настающую общность труда в самом обобщенном виде -то есть в экономическом, политическом и социальном планах. Если традиционные профсоюзы защищают экономические интересы ограниченной категории работников, то нужно со­здавать трудовые организации, способные представлять всю сеть личностей, совместно производящих общественное бо­гатство. Например, одно из скромных предложений, указыва­ющих в данном направлении, предполагает открытие суще­ствующих профсоюзов для представителей других сегментов общества за счет их слияния с мощными социальными движе­ниями, появившимися в последние годы. Это позволило бы создать некий «юнионизм социальных движений»'⁸. Более во­инственный пример подают «пикетерос» (piqueteros) - дви-

175 2.1. Опасные классы

Часть 2. Множество

жение незанятых работников в Аргентине, которые стали деадИ ствовать как весьма активные и политизированные союзы бе&Я работных. Еще один образец трудового активизма вне тради­ционных рамок профессиональных союзов можно усмотреть в стачках 2003 года, которые проводили во Франции «заме­щающие» работники (intwimaires). Речь идет о частично заня­тых в сфере развлечений и средствах массовой информации, а также о работниках культуры¹⁵⁴. В любом случае, трудовой союз,Я достойный такого наименования (а также достойный насле-<Я дия трудовых битв), должен служить организованным выра­жением множества. Ему следует заниматься всей глобальной сферой общественного труда без изъятий. Беднякам не нуж-J ны законы для бедняков - в сущности, прежние законы для | бедняков так и оставляли их в бедности.

Теперь легко увидеть, почему все эти категории труда столь опасны с точки зрения капитала и глобальной структу- 1 ры власти. Если бы они были просто выключены из кругообо- ] рота всемирного производства, они не представляли бы больше шой угрозы. Если бы они были всего лишь пассивными жертвами несправедливости, подавления и эксплуатации, они ] не вызывали бы особых опасений. Но они опасны как раз поМ тому, что не только работники нематериальной сферы и пров мышленности, но также сельскохозяйственные рабочие и даже беднота и мигранты вовлечены в биополитическое производив ства в качестве активных субъектов. Их мобильность и общ- t ность составляют постоянную угрозу дестабилизации глобалья ных иерархий и противоречий, на которых построена всемирная власть капитала. Они проскальзывают сквозь пре­пятствия и прорывают соединительные тоннели, чем разру­шают разделительные барьеры. Более того - эти опасные груп­пы постоянно нарушают онтологическое устройство Империи: на каждом пересечении линий креативности или линий утеч-1 ки общественные субъекты обретают все большую разнород­ность, пестроту и разноплеменность, им все проще ускользатя от контроля слипающихся властных структур. Они перестают быть идентичностями и становятся личностями. Мы уже ная чали замечать, как в аду нищеты и в ходе миграционной оди<Я сей проявляются некоторые черты общего облика множества

Языки перемешиваются и взаимодействуют, чтобы сформи­ровать не один унифицированный язык, а всеобщую способ­ность к коммуникации, а также обеспечить сотрудничество личностей в рамках множества.

Демонические множества: Достоевский читает Библию

У множества есть и темная сторона. Хорошо известное инос­казание из Нового Завета о бесноватом из Гергесина, которое сраз-ньши вариациями пересказывают евангелисты Марк, Лука и Мат­фей, проливает некоторый свет на дьявольский облик множества. Иисус встречается с человеком, одержимым дьяволом, и спрашива­ет, как его зовут, ибо нужно знать имя, чтобы изгнать нечистую силу. Бесноватый отвечает загадочно: «Имя мне Легион, потому что нас много». Бесы просят Иисуса изгнать их в стадо свиней, пасущееся неподалеку. Свиньи, взбесившись, бросаются с отвесной скалы и тонут в воде, тем самым совершив акт массового само­убийства. Человек, освободившись от бесов, с благодарностью при­падает к ногам Иисуса.

Эта притча вьгзьшает любопытство и беспокойство в силу грамматического смешения единичных и множественных субъек­тов. Бесноватый одновременно «я» и «мы». Тут присутствует множество. Возможно, что эта путаница между единичным и множественным субъектом сама по себе есть бесовское свойство. Угрозу подчеркивает имя одержимого - Легион. Латинское слово legio (легион) широко применялось в арамейском и греческом языках для обозначения большого числа, а также относилось, как и ныне в современнъи языках, к воинскому соединению римлян, включавшему примерно шесть тысяч человек. Почему Легионом стал называть­ся бесноватый? Не потому ли, что у него столь большая разруши-^тельная сила"? Или потому, что множество внутри него способно действовать совместно! Вероятно, подлинная угроза со стороны этого бесовского множества имеет в большей мере метафизичес­ки характер: коль скоро оно одновременно и единично, и множе-^сгпвенно, оно уничтожает численное различие как таковое. Вспом- ^Цл' о том, сколько сил потратили теологи, дабы доказать, что '^ог°в не много, что Он один. Так и языковедов издавна беспокоили

177 Часть 2. Множество

существительные, которые в английском языке имеют неопреде­ленное число, одновременно единственное и множественное, такие как deer (олень, олени) и sheep (овца, овцы). Угроза политическому порядку, скорее всего, еще более ясная: политическая мысль с древ­них времен основывалась на различении единого, немногочисленного и многочисленного. Бесовское множество разрушает все численные различения подобного рода. Оно единично и множественно в одно и то же время. Неопределенная численность множества создает угрозу (кя всех принципов порядка. Подобное трюкачество -работа дьявола. Федор Достоевский пытался побороть источник сомнений, по-рождаемых бесовскими множествами, в своем великом романе «Бесы», появившемся в 1873 году⁶⁵. Россию Достоевского осажда­ют темные, опасные силы. Крепостное право отменено, традици­онный социальный порядок рушится, внешние веяния ведут к нрав­ственной и общественной катастрофе. Порядочные русские люди ведут себя, будто одержимые - но что или кто одержал над ними верх? Кто такие бесы Достоевского? Действие романа разворачи­вается в тихой российской провинции, где мы встречаем вдовца Степана Верховенского, который проводит свои сумеречные годы, добиваясь расположения вдовы Варвары Ставрогиной, самой бога­той женщины в округе. Сын Верховенского Петр, только что вер­нувшийся из путешествия по европейским столицам, длившегося несколько лет, очаровывает уездных барышень. Вероятно, он мог бы влюбиться в достойную молодую женщину по соседству, и тогда общественный порядок был бы восстановлен, как это происходило издавна. Однако по мере разворачивания сюжета романа мы узна­ем, что под покровом неизменных ритуалов русской провинциаль­ной жизни создается сверхсекретная псевдореволюционная полити­ческая организация, подчиненная плану бездумного уничтожения. В нее входят представители некоторых лучших местных семейств, с самим Петром Верховенским в качестве ее самонадеянного главы. Деятельность этой таинственной группы приводит к ряду ката­строфических последствий. Каждый в городе как будто бы, так или иначе, становится, сам того не ведая, объектом манипуляции или влияния со стороны участников зловещего заговора. Но к концу романа все члены подпольного сговора либо совершают самоубий­ство, либо их убивают их же сотоварищи, либо они скрываются от греха в тюрьме или ссылке. Степан Верховенский на заключитель-

2.1. Опасные классы

ны страницах романа размышляет о библейской притче, расска-гывающей о гергесижком бесноватом. Он восклицает, что она в точности напоминает ему Россию, уже не одно столетие пора­женную чертями. Возможно, мы и есть те свиньи, говорит он, которые одержимы бесами, и потому теперь мы бросимся со ска­лы чтобы утонуть в водах, дав России возможность спастись у ног Иисуса!

Степан Верховенский (как и сам Достоевский) пытается ус­мирить свои страхи наивными мыслями об изгнании бесовских множеств и христианском спасении России^т. Классифицировав политический заговор и в особенности его коварного главу как фигу­ру демоническую, он может тем самым изолировать их от подлин­ной, небезнадежной сущности России. Вероятно, такая концепция утешительна, однако он отказывается видеть, что настоящую демоническую силу составляет само по себе русское множество. Да­рование свободы крепостным и крупные радикальные движения 1860-х годов подняли волну возбуждения, которая стала угрожать прежнему порядку и в последующие годы полностью разрушила его. Во множестве особенно пугает его неопределенная численность, когда в нем одновременно присутствуют один и многие. Если бы суще­ствовал только один-единственный заговор против старого обще­ственного порядка, как это воображал себе Достоевский, то о нем можно было бы прослышать, с ним сразиться и его победить. Если же, напротив, существовало бы много отделънъчх, изолированных угроз для общества, то и с ними можно было бы совладать. Но множество есть легион, в него входят бесчисленные элементы, ко­торые сохраняют свое своеобразие и тем не менее понимают друг друга, сотрудничают и действуют вместе. И это действительно дьявольски необыкновенно!