Улица. Отец. Сулейманка

—Балинский! Яшар Газиевич сказал, что, если вы еще раз встанете со стола, у вас отнимут штаны. Вы слы­шите, Балинский?

Балинский кивает головой. Ему и самому не очень хо­чется вставать, хватит с него, вчера попробовал, от этого тоже отлежаться нужно! На какой же он день поднялся? Неужели на четвертый?

Такой боли, пожалуй, он еще не испытывал. Страх испытывал. Стыд испытывал. Горе испытывал, гнев испы­тывал, а вот боли такой у него еще не было, впервые.

Сознание боялся потерять в коридоре. Боялся, что вот-вот и лопнет, перервется где-то внутри та тоненькая, ис­точенная болью жилка, которой он так ненадежно скреп­лен с жизнью, со всем белым светом. В Кара-Куле не жар­ко топят, уголь привозной, а тут вспотел. Пот закапал. Однако дошел до конца коридора, открыл дверь с черным силуэтиком элегантного мужчины во фраке и в цилиндре, сделал все, что нужно было сделать, а затем тем же по­рядком, с теми же остановками одолел коридор, водрузил­ся на щит и стал ждать сил, чтобы жить дальше.

Однажды они с Геной Ахсановым, давним ошским приятелем, заядлым бродягой, охотником и альпинистом, спускались с пика Семенова-Тян-Шанского. При спуске Гена сорвался, скользнул вниз, проскочил мимо, да как-то странно, в самой нелепой позе, на спине, с прижатым к груди ледорубом.

— На живот! — закричал Балинский. — Зарубись!

Куда там! На это тоже время нужно, чтобы сообра­зить. Балинский пытался травить веревку, но рвануло так, что самого выбросило вверх, к самому крюку прижало, хорошо еще, что крюк выдержал. Повернул голову, на­шел глазами Ахсанова. И в хохот. Да в какой, успокоиться не мог! А почему, непонятно. Ну лежит Ахсаныч. Ну ошалело смотрит в снег. Ну слетели у него очки и вотк­нулись перед самым носом дужками в наст. Вот и все. Но как показалось это тогда смешно!

А вот страшно не было. Страх свой главный он пере­жил не в горах — в детстве, когда Балинские жили на са­мой окраине Оша, в глинобитной узбекской мазанке, до­рожка к которой вела через высоченные, похожие на бам­буковые заросли кукурузы, а в кукурузе жила ведьма. Так все говорили. И Толик, пропадая с мальчишками то на берегах мутной Ак-Бууры, текущей через город, то на скалах Сулейманки, затейливым гребнем торчащей над окрестными кварталами, обычно старался попасть домой засветло, чтобы, стало быть, не встретиться с ведьмой. А тут забегался и возвращался в полной темноте. Шел не дыша, стараясь унять оглушительный стук сердца, то и дело оглядываясь в сторону затаившихся кукурузных джунглей. Потом не выдержал. Припустил бегом. В то же мгновение жесткая, словно из пыльной жести, листва за­скрежетала, зашуршала, и на дорожку с хряском вырва­лось что-то черное, стремительное, от которого, как в дурном сне, Толя так и не смог убежать.

Он даже закричал тогда от испуга, а ведьма в два прыжка подкатила под ноги, запрыгала вокруг, радостно разевая пасть и восторженно дыша. Вывалив язык, она упорно стремилась лизнуть Толю в лицо, взвизгивая от
нетерпения и преданности.

— Дружок! Дружок!

Так было покончено с детскими страхами. С прочими ребячьими слабостями: с робостью, неумением постоять за себя — быстро покончило то, что обычно называют «улицей». И когда ее подчас упрекают во всех смертных грехах, он не бросит в нее камень, рука не поднимется. Улица научила стоять на ногах, даже если тебя бьют.

Это умение понадобилось уже в детстве. Война нача­лась, когда Толе было семь лет. Мать перенесла трудные роды, болела и долгое время не могла работать. А отец, Павел Балинский, инвалид первой группы, не работал во­все. Когда-то сражался с басмачами, состоял в союзе шо­феров Востока, гонял машины по знаменитому Памирскому тракту, через головоломные серпентины Талдыка и снежные заносы Катын-Арта.

В те годы даже летом не любили на будущее загады­вать, когда в рейс уходили. А в 1936 году в самый раз­гар зимы шофер Павел Балинский в составе специальной автоколонны под командованием Оки Городовикова чуть ли не полмесяца пробивался на помощь к жителям вы­сокогорного Мургаба, отрезанного от всего мира небыва­лыми снегопадами. Тогдашние газеты много писали об ураганном ветре силой до двенадцати баллов, о снежных заносах в телеграфный столб высотой, о морозах, таких сви­репых, что шоферы по двое суток не глушили двигателей, боясь разморозить радиатор... В том памирском походе отец себя и застудил. Да так, что не смог вернуться к ра­боте. В руках появилась дрожь, не удавалось даже свер­нуть цигарки — все рассыпал. Когда подрос сын, он стал отцу цигарки скручивать. Ну и прикуривать. Так начал курить. Чуть раньше, чем научился читать.

Когда шоферов стали брать на фронт, отец вернулся на автобазу. Но и тогда он редко куда выезжал, а чаще только ставил машины на смотровые ямы, возился по ре­монту. Однажды грузовик, которым он занимался, сорвал­ся с неловко подведенного домкрата. Отцу помяло груд­ную клетку, и с работой пришлось проститься навсегда.

Семью спасла мать. Едва поднявшись на ноги, она пошла работать на мясокомбинат. Там приходилось дежу­рить неделями. Работала то на погрузке, то в цехе и ино­гда приносила домой горсть внутреннего жира на ужин. В редкие часы, когда собирались вместе, мать читала вы­резки из газет, которые Толя хранил в небольшом чемо­данчике как самую большую и непреходящую семейную ценность. Про двадцать восемь панфиловцев и Клочкова-Диева. Про оборону Севастополя и героев-моряков. При­ходили соседки. Вздыхали и плакали. Вспоминали недав­нюю, но теперь такую далекую довоенную жизнь. Отсюда, из голодных сумерек сорок первого, сорок второго, сорок третьего, она казалась вполне безоблачной и счастливой, такой, о которой только и мечтать...

Наверное, для мальчишек она такою и была. Но и эти голодные дни войны имели не только цвет ожидания и нужды. Детство оставалось детством. А над детством Толи Балинского задиристым петушиным гребнем, весе­лым каменным парусом вставала древняя Сулейманка, священная для богомольцев гора Тахт-и-Сулейман. Внизу пестрела глиняная мозаика плоских крыш, узких улочек и тупичков Старого города, а с высоты скал видно было далеко-далеко вокруг, может, даже за сто километров.

Не иначе она была волшебной горой, эта Сулейманка! Кажется, кто-то очень добрый и всемогущий воздвиг для пацанов посреди городской тесноты такую замечательно большую игрушку из так и эдак выгнутых каменных пла­стов. Здесь были острые пики и грозные башни, сквозные арки и темные пещеры. В городе распутица, ног не выта­щишь, а на Сулейманке сухо, даже тепло, если спрятаться от ветра в уютной нише или разлечься на покатых плитах, обращенных к солнцу. В феврале появляется здесь первая травка, первые цветики, желтые-желтые и с ноготок рос­том. В Оше снег, а тут снимай обувку и бегай босиком. Или лазай по скалам. От них пахнет солнечным теплом и близким летом. Зацепки мелкие, незаметные, кажется, не за что ухватиться, а глядишь, прилепился к скале, да и много ли надо мальчишке — кончиками пальцев! Приле­пился, перехватил руку повыше, а там целый карниз. Наискось. Через всю гору. Можно подтянуться. Встать.
Прижаться грудью к стене. И, распластав руки, пойти, пойти с бьющимся сердцем, с пересохшим от азарта гор­лом, в безотчетном стремлении подняться еще выше, еще быстрей и там, где никто никогда не поднимался. Опом­нишься, глянешь назад, а назад ходу нет, уже не спус­тишься! А внизу крошечные фигурки людей, они испуган­но кричат, размахивают руками, а тебе только это и надо; вот блаженство, когда кто-то видит, какой ты ловкий и смелый и что тебе все нипочем!

Когда учился в четвертом классе, случайно попалась книжка о восхождении на пик Коммунизма. Книжки в ту пору были редки, так что каждая становилась событием, а тем более эта... Читал взахлеб, хотя многое и не пони­мал. Что такое «жандарм»? Что такое «бергшрунд»? Но все эти слова запомнил. Запомнил автора — Евге­ний Абалаков. Запомнил, что высота 7495 метров — выс­шая точка советской земли. Подумал: а ведь эти экспеди­ции, в которых Абалаков был, они ведь отсюда, из Оша, отправлялись!

Город, к которому так привык, в котором, казалось бы, не было и не могло быть ничего такого, чего не знал, вдруг приоткрылся с совершенно новой, необычной сторо­ны, загадочной, как потайная дверь... Ворота на Памир... Только теперь приблизился смысл примелькавшихся по рассказам отца слов. И рассказы отца, сто раз слушанные и переслушанные, вдруг обрели какой-то новый вкус, цвет, стали необходимыми... И сама Сулейманка!.. А что, если с Сулейманки Памир виден? С самой верхушки?

Он залезал на Сулейманку, на самую высокую гору, на верхний зубец ее петушиного гребня и смотрел на юг. За дорогой на Наукат, за пологими предгорьями и сум­рачным провалом теснины Данги вставали скалистые, за­снеженные и летом гряды Кичик-Алая, рассеченные си­реневым от дымки пропилом ущелья Ак-Бууры. За Кичик-Алаем — Чон-Алай. За Чон-Алаем — Заалай. Но Заалай... можно ли его увидеть? Да и Чон-Алай попро­буй разгляди! Где он, Памир? А спросить не у кого.