Самостоятельный человек. Примаков

Прибегала Эля. В который раз за день. Первый испуг прошел, но тревога в глазах все та же.

— Как? Лучше? Что нужно, только скажи!

— Брюки принеси еще одни. Вдруг эти отберут.

— Не принесу. Ну потерпи, зачем рисковать, тебе же сказали...

— Ну я и так встану...

— Да ты можешь, чего доброго... Что поесть-то хо­чешь? К тебе ребята сегодня собираются. Чуть ли не все!

Она убегает, а он слушает, как затихают в коридоре ее шаги. Потом поднимается, садится, откидывает одеяло. Говорят, при травме позвоночника человек нередко обре­чен на полную неподвижность. Значит, ему еще повезло. Он смотрит на ноги. Мышцы — дай бог, бедра как со­сновые плахи, права нянечка, стыдно в больнице лежать, место занимать. Сам тоже вроде ничем не обижен, разве что жиринки ни одной нет. Да и как появиться ей, этой жиринке? Что-то на створе он не встречал упитанных. Все как борзые. Как гончие. Что рабочие, что инженеры. Вон Бушман. Один профиль. На створ первой машиной. Со створа последней. А спать ляжет, в головах телефон и будильник. От такой жизни проблема излишней полноты не возникнет, это уж точно!

—Нет-нет, батя. Это не колония, даже не флот...

Старик сосед смущенно отвел взгляд. Толя с досадой

еще раз глянул на ноги, и эта досада помогла преодолеть боль. Вот забота еще — наколки. Для того, впрочем, они и делались, чтобы производить впечатление, и именно та­кое! Но если когда-то, целую жизнь назад, этот эффект доставлял известное удовлетворение, то теперь только неловкость, мучение, вновь и вновь подстегивая желание лечь на операционный стол. Говорили, что эта процедура мучительна, но другое вынуждало медлить с визитом к хирургу: где взять столько времени, если его не хватает даже для гор?

Можно и в самом деле подумать, что татуировкой его наградила служба во флоте. Если б так! Морская роман­тика обошлась дешево, в скромный якорек. Все осталь­ное — самому не верится — появилось до флота, даже до ремесленного училища, хотя и там его изукрасили основа­тельно, не поленились. Все эти афродиты и змеи, орлы с красавицами в когтях и кинжалы засинели на плечах, на груди и бедрах еще раньше, не то в третьем, не то в чет­вертом классе, когда и плеч-то этих, считай, не было, куда только кололи?

Толя дружил с ребятами уличных окраин. Эти ребята ничего не боялись и все умели делать. Он тоже ничего не боялся и принес из дому книжку про греческих богов и героев. Сюжеты книги стали немедленно перекочевывать на плечи и спины его приятелей. Ну и на Толины тоже, разве он боится боли? Не боялся и трепки, которую зада­вали дома, когда обнаруживали очередную «репродукцию». Словом, к моменту поступления в Андижанское ремеслен­ное училище он выглядел вполне «солидно». К счастью, в училище умели делать главное. Его научили работать поч­ти на всех металлорежущих станках, научили понимать, чувствовать, что он есть человек рабочий, значительный и практически незаменимый. А когда через два года вернулся в Ош и поступил работать слесарем на автобазу, стал еще и самостоятельным человеком. Во-первых, получил паспорт, а во-вторых, зарплату.

Никогда не был обладателем таких колоссальных де­нег. Можно было купить сигарет. Купить вина и зайти в лагманную. Можно зайти на танцы или в кино, а потом снова в магазин, еще взять вина.

Да что там вино! Рядом, на токарном, одна девчонка работала, к ней шоферы с конфетами шли, если что сде­лать нужно. К нему шли с водкой. И когда он отказывал­ся, ему говорили, что мал еще не слушаться старших, не уважать их, брезговать людьми. Брезговать нехорошо, То­ля понимал. И он пил. И его хвалили, что вот, мол, дес­кать, только паспорт получил, а уже мужик, все понимает, значит, человек. Да и ему лестно было слушать эти слова, быть на равных со взрослыми, с теми, кто сегодня в Оше, а завтра на Памире и еще дальше, в Хороге, где начинает­ся граница и где рукой подать до Афганистана и даже до Индии.

Мать плакала. Пришлось уволиться, устроился в меха­нические мастерские при геологической экспедиции, в тру­бонарезной цех. Да так в нем и остался.

Народ здесь был постоянный, обремененный семьями и годами. Отработали — по домам. По дому управятся, сад или огородишко польют, выйдут, постучат в «козла». Раз­говоры ведут неторопливые, с продолжениями, про рас­ценки и нормы выработки, про болезни и виды на кар­тошку. Нужные, конечно, разговоры, но этого хватало и дома. Уходил в парк, к танцплощадке, часами выстаивая у решетки, покуривая, поплевывая шелухой семечек, по­глядывая по сторонам. Так дожил до повестки из воен­комата. И словно обрадовался ей. Служить пошел с охотой. Без всяких душещипательных прощаний, без битья в грудь, без слез по поводу трех или там четырех пропа­щих молодых лет.

Четыре года, если во флот. Он и попросился во флот. Сразу попал во Владивосток, увидел океан, узнал, что мир велик. Плавал на крейсере «Петропавловск». Палуба у него вороненая, надраивали ее как зеркало, и когда хо­тели проучить новичка, то посылали на камбуз с бачка­ми, подкарауливая, когда пойдет назад. Если на сталь плеснуть мазутом, ноги разъезжаются, как на льду. Ре­зиновая подметка от солярки мгновенно взбухает, и удер­жаться на ногах трудно, особенно если штормит. Надо хвататься за леера, а в руках бачки, и не дай бог, если не донесешь, старичков без ужина оставишь!

Так учился ходить заново. Учился ходить на веслах. В первую же весну попал на гонки, на одну из шестиве­сельных шлюпок, узнал, что это такое. Первого места не взяли, но гребли до конца, хотя руки уже не держали валек, а с бровей капал пот. Старичкам такая настырность понравилась, взяли в сборную корабля. Тут уж гоняли от души, но и это было в удовольствие, а когда все в удо­вольствие, тогда можно стать и чемпионом. Через год он был уже загребным. Сидел справа, первым от кормы, задавал темп. Стали чемпионами эскадры, получили по пять суток отпуска, а это тоже награда, да еще какая!

Своей морской специальности не любил. Учебная стрельба из зенитного автомата, тренаж, тренаж, изо дня в день одно и то же — все это никак к себе не располага­ло, хотя он и понимал, что иначе нельзя. И когда судовой мастерской понадобился токарь, ушел туда с радостью и до самого конца службы чувствовал себя как дома. Учился. Стал машинистом первого класса. Овладел ведением под­водных работ, по боевому расчету значился водолазом. Домой ехал с первым разрядом по гребле и вторым по парусу. Ехал и верил: будет жить совсем по-другому, нежели жил прежде.

Снова пришел в трубонарезной цех. Встал за фрезер­ный. Буровые штанги, муфты, переходники — изделия увесистые. К концу смены даже он рук не чувствовал, отваливались. Пять дней недели еще выдерживал. В суб­боту практически не работал, разве только делал вид, что работает. Когда приходил нормировщик, Толя садился на станину, вытаскивал сигареты и предлагал: покурим?

Нормировщик обижался, прятал секундомер, шел к начальству. Появлялся Примаков. Этот невысокий худень­кий человек, пожилой и белоголовый, до странного на­поминал тех потомственных старичков металлистов, кото­рые приходили на помощь к заблудшим героям иных кинофильмов и убедительно разъясняли, что к чему. Что ж, таким потомственным металлистом Примаков и был. Слесарь-путиловец, приехавший в Киргизию еще в три­дцатые годы, он действительно мог разъяснить, что к чему, но для начала, и это было правилом, сам вставал за станок. Конечно, начальнику мастерских необязательно вдохновлять подчиненных таким вот примером. Но При­маков и не вдохновлял. Он работал, а сам поглядывал на секундомер, и тот хронометраж, с которым не смог спра­виться нормировщик, вскоре появлялся на свет.

— Устал, Толя? — присаживался после этого При­маков, вызывая Балинского на разговор. — Да-а? — Он так по-своему выговаривал это «да-а?», то ли спраши­вая, то ли утверждая, что и Толя перенял невзначай это
словечко и настолько привык к нему, что без него не обходился.

— Почему устал? — ершился Толя. — Просто не люблю, когда над душой стоят. Вы можете работать, ког­да под руку смотрят? Я про писателя одного читал. Так он черной шторой окно занавешивал, чтоб свет солнечный
не отвлекал. А если ему нормировщика у письменного стола поставить с хронометром в руках? Он много тогда наработает, писатель, да-а?

И ждет, что ответит Примаков. А Примаков тоже по­спорить может. Да и не спорить, он твердо знал одно, и при всяком случае любил повторить, что, дескать, как бу­дем работать ты, я, он, они, так и жить будем.

Он имел право так говорить, Иван Андреевич. В те дни экспедиция вела большие буровые работы и требовала от своих служб десятки тысяч всяческих муфт и переход­ников, которые почему-то не поставлялись заводами и без которых, однако, нельзя было бурить. Мастерские работа­ли в три смены. Без отдыха визжал наждак, на котором правили резцы, безостановочно гудел вентилятор, вклю­чавшийся одновременно с наждаком. Вой вентилятора слышен в домике Примакова, и ночью Иван Андреевич мог спать только под эту музыку. Едва вой обрывался, Примаков вскакивал и в час, в три ночи бежал в мастер­ские, чтобы выяснить, почему остановка. Никогда не кричал. Говорил спокойно, с добросердечием, держа раздра­жение и усталость при себе. Может, потому Толя и вернулся в механические, что там был Примаков?

БУШМАН. ЗДРАВСТВУЙТЕ, ДМИТРИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ!

—...Здесь он, Дмитрий Владимирович! Выписали бы его скорей, что ли? Все равно не лежит. Он бегает, а мне краснеть перед Яшаром Газиевичем. Хоть вы повлияйте, Дмитрий Владимирович, — жалуется нянечка.

Это пришел Бушман. В строгом темном костюме, в строгом галстуке, худой, высокий, с прямым вниматель­ным взглядом глубоко посаженных серых глаз. Тронул пальцем очки. Протянул руку.

— Здравствуй, Толя.

— Здравствуйте, здравствуйте, Дмитрий Влади­мирович!

Бушман младше Балинского на год. Но он начальство, и потому, если смотреть со стороны, форма их обращения друг к другу едва ли может привлечь внимание, таких взаимоотношений пруд пруди. Но в том-то и дело, что Бушман, которого еще со времени Уч-Курганской ГЭС многие привыкли звать просто Димой, в общем-то, без­укоризненно вежлив, особенно с подчиненными, до ледяно­го корректен и официален, когда человек чужд, антипати­чен, провалил работу. А Толя, в свой черед, начальствен­ного тыканья органически не переносит, аллергия у него на это дело, он тут же отвечает соответствующим обра­зом, кто бы ни вздумал похлопать его по плечу.

Но Бушману он говорит «вы».

А Бушман ему «ты».

И это, наверное, что-то да значит.

— Что, Толя, отдохнуть решил?

— Не все же вам, Дмитрий Владимирович, другим тоже полежать охота.

— Один — ноль, — Бушман скупо улыбнулся, — гово­рят, бегаешь уже? В горы не собираешься?

— Как же не собираться? Собираюсь. На Победу готовлюсь.

— Понятно, — сказал Бушман, — только я по делу. Есть должность мастера. Хотели бы тебя пригласить. Давай выздоравливай и выходи. Хватит пижонить, в рядовых отсиживаться. Возраст, Толя. Пора!

— Не получится, наверно, Дмитрий Владимирович. С освобождением трудно будет. Сами же не отпустите.

— С каким освобождением? Куда?

— Так на Победу! Я же говорю!

Бушман удивленно посмотрел поверх очков.

— На Победу... После такой травмы?

— Прецедент есть... Я что, только пример беру...

Балинский довольно хохотнул. Приятно, когда шутка получается, когда человек, для которого она предназна­чена, может ее оценить. У Бушмана тоже была своя Побе­да. Он тоже отлежал свое в больнице, только все выгля­дело мрачнее и шансов на выздоровление не оставалось совсем. Сотрясение мозга. Возвращались после воскресной прогулки к Карасуйским озерам, решили подъехать на попутном грузовике. Через пять минут машина переверну­лась. Его доставили в больницу, он был без сознания целую неделю, три недели отдежурили у постели жена, друзья, товарищи по работе, потому что он держался только на кислороде. Эля тоже дежурила, когда Ира Буш­ман вконец валилась с ног. Так все вместе его и вытащили. Домой Диму перевезли 30 сентября 1968 года. Число это запомнилось еще и по той причине, что в тот день в основание плотины уложили первый куб бетона и на пло­щади Гидростроителей народ собрался на митинг. Ревели карнаи, гремел оркестр, а площадь рядом с домом, все слышно. Бушман с тревогой вслушивался в трубный глас карнаев и все спрашивал, что происходит. Он не мог дер­жать голову. Не мог стоять на ногах. На него было боль­но смотреть, но он рвался из рук, и Ира ничего не могла сделать.

—Там что-то случилось, — говорил Бушман, — я должен быть в котловане!..

Дважды в неделю на пустыре возле дома Бушмана садился вертолет санитарной авиации. Это прилетал ней­рохирург из Фрунзе. Потом он стал прилетать раз в неделю, потом визиты с неба прекратились. Все, что могли, врачи сделали. Теперь Бушмана должен был вытаскивать сам Бушман.

Он был почти здоров. Почти, но в положении человека, у которого нет прошлого, который в самых обычных делах не уверен в том, правильно ли поступает. Он не решался принимать участие в разговорах, боясь сказать что-либо невпопад. Боялся спрашивать, опасаясь спросить что-либо не то. Будь Бушман личностью менее заметной, было бы, наверное, проще. А его в Кара-Куле знали все, и десяти­классники писали сочинения на тему: мой любимый ге­рой — Дмитрий Бушман. В него верили. Как и в любом другом коллективе, в Нарынгидроэнергострое было не­сколько светлых голов, идеями и энергией которых питалась стройка, одна из них Бушмана. И потому каза­лось диким, что этот человек вот уже восемь месяцев ничего не «выдает на-гора», бездействует, что он — надо же такое — сомневается в себе. Ему стали предлагать приступить к работе. Просили. Даже ворчали, дескать, в Управлении основных сооружений форменный «мертвый сезон», все болеют: и начальник управления Хуриев, и главный инженер Татаров, а Бушман в такой момент экскурсии себе устраивает! Хватит экскурсий, Дима! Рабо­тать некому!

Он сам так называл свои поездки — экскурсиями. На створ приезжал, как всегда, раньше всех и проводил там весь день. Ходил. Смотрел. И ни о чем никого не спрашивал. Только слушал. И постоянно проверял себя. Изощренно, казуистически расставляя себе ловушки с тщанием впавшего в маразм экзаменатора, получающего наслаждение от тех затруднений, которые испытывал уче­ник. Потом начал выдавать первые рабочие предложения. Но, опять-таки не прямо, не от себя, он настраивал на них собеседников, подводил к этим решениям и, когда товари­щи нащупывали окончательный вариант, получал возмож­ность самым объективным образом убедиться в том, что в системе его логических построений нет западающих звеньев.

— Я про врача одного читал, — с невинным видом продолжал Балинский, — он два года на столе пролежал. А потом надоело, встал и пошел в горы. Может, и у меня получится, а, Дмитрий Владимирович?