Рождение трагедии

Чтобы быть справедливым к "Рождению трагедии" (1872), надо забыть онекоторых вещах. Эта книга влияла и даже очаровывала тем, что было в нейнеудачного, - своим применением к вагнерщине, как если бы последняя быласимптомом восхождения. Именно поэтому это сочинение было событием в жизниВагнера: лишь с тех пор стали связывать с именем Вагнера большие надежды.Еще и теперь напоминают мне иногда при представлении Парсифаля, чтособственно на моей совести лежит происхождение столь высокого мнения окультурной ценности этого движения. - Я неоднократно встречал цитированиекниги как "Возрождения трагедии из духа музыки": были уши только для новойформулы искусства, цели, задачи Вагнера - сверх этого не услышали всего, чтоэта книга скрывала в основе своей ценного. "Эллинство и пессимизм": это былобы более недвусмысленным заглавием - именно, как первый урок того, какимобразом греки отделывались от пессимизма, - чем они преодолевали его...Трагедия и есть доказательство, что греки не были пессимистами. Шопенгауэрошибся здесь, как он ошибался во всем. - Взятое в руки с некоторойнейтральностью, "Рождение трагедии" выглядит весьма несвоевременным: и восне нельзя было бы представить, что оно начато под гром битвы при Верте. Япродумал эту проблему под стенами Метца в холодные сентябрьские ночи, средиобязанностей санитарной службы; скорее можно было бы вообразить, что этосочинение старше пятьюдесятью годами. Оно политически индифферентно - "непо-немецки", скажут теперь, - от него разит неприлично гегелевским духом,оно только в нескольких формулах отдает трупным запахом Шопенгауэра. "Идея"- противоположность дионисического и аполлонического - перемещенная вметафизику; сама история, как развитие этой идеи; упраздненная в трагедиипротивоположность единству, - при подобной оптике все эти вещи, еще никогдане смотревшие друг другу в лицо, теперь были внезапно противопоставлены однадругой, одна через другую освещены и поняты... Например, опера иреволюция... Два решительных новшества книги составляют, во-первых,толкование дионисического феномена у греков - оно дает его первую психологиюи видит в нем единый корень всего греческого искусства. - Во-вторых,толкование сократизма: Сократ, узнанный впервые как орудие греческогоразложения, как типичный decadent. "Разумность" против инстинкта."Разумность" любой ценой, как опасная, подрывающая жизнь сила! Глубокоевраждебное умолчание христианства на протяжении всей книги. Оно ниаполлонично, ни дионисично; оно отрицает все эстетические ценности -единственные ценности, которые признает "Рождение трагедии": оно вглубочайшем смысле нигилистично, тогда как в дионисическом символе достигнутсамый крайний предел утверждения. В то же время здесь есть намек нахристианских священников как на "коварный род карликов", "подпольщиков"... 2 Это начало замечательно сверх всякой меры. Для своего наиболеесокровенного опыта я открыл единственное иносказание и подобие, которымобладает история, - именно этим я первый постиг чудесный феномендионисического. Точно так же фактом признания decadent в Сократе дано быловполне недвусмысленное доказательство того, сколь мало угрожает уверенностимоей психологической хватки опасность со стороны какой-нибудь моральнойидиосинкразии, - сама мораль, как симптом декаданса, есть новшество, естьединственная и первостепенная вещь в истории познания. Как высоко поднялся яв этом отношении над жалкой, плоской болтовней на тему: оптимизм contraпессимизм! - Я впервые узрел истинную противоположность - вырождающийсяинстинкт, обращённый с подземной мстительностью против жизни (христианство,философия Шопенгауэра, в известном смысле уже философия Платона, весьидеализм, как его типичные формы), и рождённая из избытка, из преизбыткаформула высшего утверждения, утверждения без ограничений, утверждения даже кстраданию, даже к вине, даже ко всему загадочному и странному всуществовании... Это последнее, самое радостное, самое чрезмерное инадменное утверждение жизни есть не только самое высокое убеждение, онотакже и самое глубокое, наиболее строго утверждённое и подтверждённоеистиной и наукой. Ничто существующее не должно быть устранено, нет ничеголишнего - отвергаемые христианами и прочими нигилистами сторонысуществования занимают в иерархии ценностей даже бесконечно более высокоеместо, чем то, что мог бы одобрить, назвать хорошим инстинкт decadence.Чтобы постичь это, нужно мужество и, как его условие, избыток силы: ибо,насколько мужество может отважиться на движение вперёд, настолько по этоймерке силы приближаемся и мы к истине. Познание, утверждение реальности длясильного есть такая же необходимость, как для слабого, под давлениемслабости, трусость и бегство от реальности - "идеал"... Слабые не вольныпознавать: decadents нуждаются во лжи - она составляет одно из условий ихсуществования. - Кто не только понимает слово "дионисическое", но понимает исебя в этом слове, тому не нужны опровержения Платона, или христианства, илиШопенгауэра, - он обоняет разложение... 3 В какой мере я нашёл понятие "трагического", конечное познание того,что такое психология трагедии, это выражено мною ещё в Сумерках идолов (II1032) [II 636]: "Подтверждение жизни даже в самых непостижимых и суровых еёпроблемах; воля к жизни, ликующая в жертве своими высшими типами собственнойнеисчерпаемости, - вот что назвал я дионисическим, вот в чём угадал я мост кпсихологии трагического поэта. Не для того, чтобы освободиться от ужаса исострадания, не для того, чтобы, очиститься от опасного аффекта бурным егоразряжением - так понимал это Аристотель, - а для того, чтобы, наперекоружасу и состраданию, быть самому вечной радостью становления, - тойрадостью, которая заключает в себе также и радость уничтожения..." В этомсмысле я имею право понимать самого себя как первого трагического философа -стало быть, как самую крайнюю противоположность и антипода всякогопессимистического философа. До меня не существовало этого превращениядионисического состояния в философский пафос: недоставало трагическоймудрости - тщетно искал я её признаков даже у великих греческих философов задва века до Сократа. Сомнение оставил во мне Гераклит, вблизи которого ячувствую себя вообще теплее и приятнее, чем где-нибудь в другом месте.Подтверждение исчезновения и уничтожения, отличительное для дионисическойфилософии, подтверждение противоположности и войны, становление, прирадикальном устранении самого понятия "бытие" - в этом я должен признать привсех обстоятельствах самое близкое мне из всего, что до сих пор былопомыслено. Учение о "вечном возвращении", стало быть, о безусловном ибесконечно повторяющемся круговороте всех вещей, - это учение Заратустрымогло бы однажды уже существовать у Гераклита. Следы его есть по крайнеймере у стоиков, которые унаследовали от Гераклита почти все свои основныепредставления. - 4 Из этого сочинения говорит чудовищная надежда. В конце концов у менянет никакого основания отказываться от надежды на дионисическое будущеемузыки. Бросим взгляд на столетие вперёд, предположим случай, что моёпокушение на два тысячелетия противоестественности и человеческого позорабудет иметь успех. Та новая партия жизни, которая возьмёт в свои рукивеличайшую из всех задач, более высокое воспитание человечества, и в томчисле беспощадное уничтожение всего вырождающегося и паразитического,сделает возможным на земле преизбыток жизни, из которого должно сновавырасти дионисическое состояние. Я обещаю трагический век: высшее искусствов утверждении жизни, трагедия, возродится, когда человечество, безстрадания, оставит позади себя сознание о самых жестоких, но и самыхнеобходимых войнах... Психолог мог бы еще добавить, что то, что я слышал вюные годы в вагнеровской музыке, не имеет вообще ничего общего с Вагнером;что когда я описывал дионисическую музыку, я описывал то, что я слышал, -что я инстинктивно должен был перенести и перевоплотить в тот новый дух,который я носил в себе. Доказательство тому - настолько сильное, насколькодоказательство может быть сильным, - есть мое сочинение "Вагнер в Байрейте":во всех психологически-решающих местах речь идет только обо мне - можно безвсяких предосторожностей поставить мое имя или слово "Заратустра" там, гдетекст дает слово: Вагнер. Весь образ дифирамбического художника есть образпредсуществующего поэта Заратустры, зарисованный с величайшей глубиною, -без малейшего касания вагнеровской реальности. У самого Вагнера было об этомпонятие; он не признал себя в моем сочинении. - Равным образом "идеяБайрейта" превратилась в нечто такое, что не окажется загадочным понятиемдля знатоков моего Заратустры: в тот великий полдень, когда наиболееизбранные посвящают себя величайшей из всех задач, - кто знает? призракпраздника, который я еще переживу... Пафос первых страниц естьвсемирно-исторический пафос; взгляд, о котором идет речь на седьмойстранице, есть доподлинный взгляд Заратустры; Вагнер, Байрейт, все маленькоенемецкое убожество суть облако, в котором отражается бесконечная фатаморганабудущего. Даже психологически все отличительные черты моей собственнойнатуры перенесены на натуру Вагнера - совместность самых светлых и самыхроковых сил, воля к власти, какой никогда еще не обладал человек,безоглядная смелость в сфере духа, неограниченная сила к изучению, без тогочтобы ею подавлялась воля к действию. Всё в этом сочинении возвещенонаперед: близость возвращения греческого духа, необходимостьанти-Александров, которые снова завяжут однажды разрубленный гордиев узелгреческой культуры... Пусть вслушаются во всемирно-исторические слова,которые вводят (I 34 сл.) понятие "трагического чувства": в этом сочиненииесть только всемирно-исторические слова. Это самая странная "объективность",какая только может существовать: абсолютная уверенность в том, что я собоюпредставляю, проецировалась на любую случайную реальность, - истина обо мнеговорила из полной страха глубины. На стр. 55 описан и предвосхищен споразительной надежностью стиль Заратустры; и никогда не найдут болеевеликолепного выражения для события Заратустра, для этого акта чудовищногоочищения и освящения человечества, чем на стр. 41-44.