О чем бы ни писал Плутарх, он всегда восхитителен, но особенно в своихсуждениях о человеческих поступках. Взять, например, его замечательныесуждения, высказанные в его сравнении Ликурга с Нумой по поводу того, какнелепо оставлять детей на попечении и воспитании родителей. В большинствегосударств, как указывает Аристотель [2250], всякому отцу семействапредоставляется — все равно как у циклопов — воспитывать жен и детей как имвздумается, и только в Спарте и на Крите воспитание детей ведется поустановленным законам. Кому не ясно, какое важнейшее значение имеет длягосударства воспитание детей? И тем не менее, без долгих размышлений, детейоставляют на произвол родителей, какими бы взбалмошными и дурными людьми онини были.
Сколько раз, проходя по улицам, я испытывал желание устроить скандал,заступившись за какого-нибудь малыша, которого потерявшие от гнева головуотец или мать колошматят, дубасят, избивают чуть ли не до смерти! Поглядите,как они вращают глазами от ярости:
rabie iecur incendente, feruntur
|
|
Praecipites, ut saxa iugis abrupta, quibus mons
Subtrahitur, clivoque latus pendente recedit. [2251]
А ведь, согласно Гиппократу [2252], самые опасные болезни — это те, чтоискажают лица. Послушайте только, как неистово они орут на малютку, недавно,может быть, вышедшего из пеленок. В результате дети бывают покалечены илинавсегда оглушены ударами; а наше законодательство не обращает на это нималейшего внимания, словно эти вывихнутые суставы не принадлежат членамнашего общества:
Gratum est quod patriae civem populoque dedisti,
Si facis ut patriae sit idoneus, utilis agris,
Utilis et bellorum et pacis rebus agendis. [2253]
Ни одна страсть не помрачает в такой мере ясность суждения, как гнев.Никто не усомнится в том, что судья, вынесший обвиняемому приговор вприпадке гнева, сам заслуживает смертного приговора. Почему же в такомслучае отцам и школьным учителям разрешается сечь и наказывать детей, когдаони обуреваемы гневом? Ведь это не обучение, а месть. Наказание должнослужить для детей — лечением, но ведь не призвали бы мы к больному врача,который пылал бы к нему яростью и гневом.
Мы сами, желая быть на высоте, никогда не должны были бы давать волюрукам по отношению к нашим слугам, пока мы обуреваемы гневом. До тех пор,пока пульс наш бьется учащенно и мы охвачены волнением, отложим решениевопроса; когда мы успокоимся и остынем, вещи предстанут нам в ином свете, асейчас нами владеет страсть, это она подсказывает нам решение, а не наш ум.
Рассматриваемый сквозь призму этой страсти проступок приобретаетувеличенные размеры, подобно очертаниям предметов, скрытых туманом. Голодныйнабрасывается на мясо, но желающий применить наказание не должен испытыватьни голода, ни жажды.
|
|
Кроме того, наказания, продуманные и взвешенные, воспринимаютсянаказуемыми как заслуженные и приносят ему большую пользу. В противномслучае он не считает, что был справедливо наказан человеком, охваченнымгневом и яростью; наказуемый ссылается в свое оправдание на взвинченностьсвоего хозяина, на его горящие щеки, необычные бранные слова, на еговозбуждение и неистовую стремительность:
Ora tument ira, nigrescunt sanguine venae,
Lumina Gorgoneo saevius igne micant. [2254]
Светоний сообщает, что, когда Луций Сатурнин осужден был Цезарем, емуудалось путем апелляции к народному собранию добиться пересмотра приговора,так как он ссылался на вражду и неприязнь Цезаря, которыми продиктовано былоего решение [2255].
Слово и дело — разные вещи, и надо уметь отличать проповедника от егопроповеди. Те, кто в настоящее время старается подорвать основы нашейрелигии, ссылаясь на пороки служителей церкви, бьют мимо цели; истинностьнашей религии зиждется не на этом; такой способ доказательства нелеп испособен лишь все запутать. У добропорядочного человека могут быть ложныеубеждения, а с другой стороны, заведомо дурной человек может проповедоватьистину, сам в нее не веря. Разумеется, это прекрасно, когда слово нерасходится с делом, и я не буду отрицать, что, когда словам соответствуютдела, слова более вески и убедительны; вспомним ответ Евдамида, который,услышав философа, рассуждавшего о военном деле, сказал: «Эти рассужденияпревосходны. Плохо только то, что нельзя положиться на человека, который ихвысказывает, ибо его уши не привыкли к звуку военной трубы» [2256]. Клеомен же,услышав ритора, разглагольствовавшего о храбрости, громко расхохотался и вответ ритору, возмутившемуся его поведением, сказал: «Я повел бы себя также, если бы о храбрости щебетала ласточка; но если бы это был орел, я судовольствием послушал бы его» [2257]. Мне кажется, что в писаниях древнихавторов можно ясно различить следующее: автор, высказывающий то, что ондумает, выражает свои мысли более убедительно, чем тот, кто подделывается.Прислушайтесь к тому, как о любви и свободе говорит Цицерон и как о том жеговорит Брут; сами писания Брута неопровержимо доказывают, что это былчеловек, готовый заплатить за свободу ценою жизни. Послушайте отцакрасноречия, Цицерона, рассуждающего о презрении к смерти, и Сенеку,рассуждающего о том же: Цицерон говорит об этом длинно и тягуче, вычувствуете, что он хочет убедить вас в том, в чем сам не уверен, он непридает вам духу, ибо ему и самому его не хватает; Сенека же вдохновляет изажигает вас. Я всегда стараюсь узнать, что за человек был автор, вособенности когда дело касается пишущих о доблести и об обязанностях.
Если в Спарте какому-нибудь человеку, известному распутным образомжизни, приходило в голову подать народу полезный совет, эфоры приказывалиему молчать и просили какого-нибудь почтенного человека приписать себе этумысль и предложить ее [2258].
Писания Плутарха, если внимательно вчитаться в них, раскрывают нам егос самых разных сторон, поэтому мне кажется, что я знаю его насквозь; и темне менее я хотел бы, чтобы до нас дошли какие-нибудь воспоминания о егожизни; горя этим желанием, я с жадностью набросился на тот стоящий особнякомрассказ о нем, за который я необычайно благодарен Авлу Геллию [2259],оставившему нам закрепленное на бумаге сообщение о нравах Плутарха, как разотносящееся к трактуемой мной здесь теме о гневе. Один из рабов Плутарха,человек дурной и порочный, имевший, однако, понаслышке кой-какое понятие онаставлениях философии, должен был за какой-то совершенный им проступокпонести, по повелению Плутарха, наказание плетьми. Когда его стали бить, онсначала завопил, что его избивают зря, ибо он не виноват, но под конецпустился ругать и поносить своего хозяина, крича, что в нем нет ни на грошот философа, каковым он мнит себя; ведь твердил же он постоянно, чтогневаться дурно, и даже написал об этом целую книгу, но то, что он сейчас,обуреваемый гневом, заставляет так свирепо избивать его, полностьюопровергает его писания. Па это Плутарх с полнейшим спокойствием ответилему: «На основании чего, негодяй, ты решил, что я сейчас охвачен гневом?Разве на моем лице, в моем голосе, в моих словах есть какие-нибудь признакивозбуждения? Глаза мои не мечут молний, лицо не дергается, и я не воплю.Разве я покраснел? Или говорю с пеной у рта? Сказал ли я хоть что-нибудь, вчем мог бы раскаяться? Трепещу ли я, дрожу ли от ярости? Ибо именно таковы,да будет тебе известно, подлинные признаки гнева». И, повернувшись к тому,кто хлестал провинившегося, Плутарх приказал: «Продолжай свое дело, пока мыс ним рассуждаем». Таков рассказ Авла Геллия.
|
|
Архит Тарентский [2260], вернувшись домой из похода, где был главнымвоеначальником, нашел свое хозяйство в полном расстройстве: земли оставалисьне обработанными из-за нераспорядительности управляющего: «Убирайся с глазмоих, — сказал он ему. — Если бы я не был охвачен гневом, я бы отделал тебя,как следует». Сам Платон, распалившись против одного из своих рабов, поручилСпевсиппу наказать его, не желая сам и пальцем тронуть раба, поскольку онбыл сердит на него. Спартанец Харилл [2261], обращаясь к илоту, которыйслишком непочтительно, даже нагло, разговарил с ним, сказал ему:
«Клянусь богами, не будь я разъярен, я бы убил тебя, не сходя с места».
Гнев — это страсть, которая любуется и упивается собой. Нередко, будучивыведены из себя по какому-нибудь ложному поводу, мы, несмотря напредставленные нам убедительные оправдания и разъяснения, продолжаемупираться вопреки отсутствию вины. У меня удержался в памяти поразительныйпример подобного поведения, относящийся к древности. Пизон [2262], человек вовсех отношениях отменно добродетельный, прогневался на одного своего воиназа то, что он, вернувшись с фуражировки, не смог дать ему ясного ответа,куда девался второй бывший с ним солдат. Пизон решил, что вернувшийся солдатубил своего товарища, и на этом основании, долго не раздумывая, приговорилего к смерти. Когда осужденного привели к виселице, вдруг, откуда нивозьмись, появился потерявшийся солдат. Все войско необычайно обрадовалосьего появлению, и после того, как оба приятеля крепко обнялись и по-братскирасцеловались, палач повел их к Пизону, рассчитывая, что такой исход событиядоставит Пизону большое удовольствие. Но вышло как раз наоборот: со стыда идосады его еще не рассеявшийся гнев лишь еще более распалился и смолниеносной быстротой, внушенной яростью, Пизон решил, что ввидуневиновности одного виноваты все трое, и отправил всех на тот свет, первогосолдата во исполнение того смертного приговора, который был ему вынесен,второго за то, что он своей отлучкой явился причиной присуждения к смертиего товарища, а палача за то, что он ослушался и не выполнил отданного емуприказа.
|
|
Те, кому приходится иметь дело с упрямыми женщинами, знают по опыту, вкакое бешенство они приходят, если на их гнев отвечают молчанием и полнейшимспокойствием, не разделяя их возбуждения. Оратор Целий [2263]был по природенеобычайно раздражителен. Однажды, когда он ужинал с одним знакомым,человеком мягким и кротким, тот, не желая волновать его, решил одобрять все,что бы он ни говорил, и во всем с ним соглашаться. Целий, не выдержавотсутствия всякого повода для гнева, под конец взмолился: «Во имя богов!Будь хоть в чем-нибудь несогласен со мной, чтобы нас было двое!» Точно также и женщины: они гневаются только с целью вызвать ответный гнев — это вродевзаимности в любви. Однажды, когда один из присутствующих прервал речьФокиона и обрушился на него с резкой бранью, Фокион замолчал и дал емуполностью излить свою ярость. После этого, ни словом не упомянув опроисшедшем столкновении, продолжал свою речь с того самого места, накотором его прервали [2264]. Нет ответа более уничтожающего, чем подобноепрезрительное молчание.
По поводу самого вспыльчивого человека во всей Франции (гневливость —всегда недостаток, но более извинительный для военного, ибо в военном делебывают такие случаи, где без нее не обойдешься) я часто говорю, что этосамый терпеливый из всех известных мне людей, умеющий обуздывать свой гнев:ибо гнев охватывает его с таким яростным неистовством —
magno veluti cum flamma sonore
Virgea suggeritur costis undantis aheni,
Exultantque aestu latices; furit intus aquai
Fumidus atque alte spumis exuberat amnis;
Nec iam se capit unda; volat vapor ater ad auras, [2265] —
что ему приходится делать невероятные усилия, чтобы умерить его. Чтокасается меня, то я не знаю страсти, для подавления которой я способен былбы сделать подобное усилие. Столь дорогой ценой я не хотел бы обрести дажемудрость. Говоря об этом военном, я обращаю внимание не на то, что онделает, а на то, каких усилий ему стоит не поступать еще похуже.
Другой мой знакомый хвалился передо мной своим ровным и мягким нравом,и впрямь поразительным. В ответ я сказал ему, что в особенности для людей,занимающих, как он, высокое положение и находящихся у всех на виду,чрезвычайно важно всегда проявлять выдержку, но что главное все же в том,чтобы ощущать ее в себе, в глубине души; а потому, на мой взгляд, плохопоступает тот, кто тайком непрерывно гложет себя: можно опасаться, что онжелает поддержать эту видимость сдержанности, сохранить эту надетую на себяличину.
Пытаясь скрыть гнев, его загоняют внутрь; это напоминает мне следующийслучай: однажды Диоген крикнул Демосфену, который, опасаясь, как бы его незаметили в кабачке, поспешил забиться в глубь помещения: «Чем больше тыпятишься назад, тем глубже влезаешь в кабачок» [2266]. Я рекомендую лучше даженекстати влепить оплеуху своему слуге, чем корчить из себя мудреца,поражающего своей выдержкой; я предпочитаю обнаруживать свои страсти, чемскрывать их в ущерб самому себе: проявившись, они рассеиваются иулетучиваются, и лучше, чтобы жало их вышло наружу, чем отравляло насизнутри. Omnia vitia in aperto leviora sunt; et tunc perniciosissima, cumsimulata sanitate subsidunt [2267].
Я предупреждаю тех моих домашних, которые имеют право раздражаться, оследующем. Во-первых, чтобы они сдерживали свой гнев и не впадали в него повсякому поводу, ибо он не производит впечатления и не оказывает никакогодействия, если проявляется слишком часто. К бессмысленному и постоянномукрику привыкают и начинают презирать его. Крик, который слышит от вас слуга,укравший что-нибудь, совершенно бесполезен; слуга знает, что это тот жекрик, который он сотни раз слышал от вас, когда ему случалось плохо вымытьстакан или неловко подставить вам скамеечку под ноги. Во-вторых, япредупреждаю их, чтобы они не гневались на ветер, то есть чтобы их попрекидоходили до того, кому они предназначены, ибо обычно они начинают бранитьсяеще до появления виновника и продолжают кричать часами, когда его уже и следпростыл;
et secum petulans amentia certat. [2268]
Они воюют уже не с ним, а с тенью его, и эти громы разражаются уже там,где нет тех, против кого они направлены, где никто больше ничем неинтересуется, кроме того, чтобы кончилась эта суматоха. Я также против тех,кто спорит и возмущается, не имея перед собой противника; следует обращатьсвои филиппики против тех, к кому они относятся:
Mugitus veluti cum prima in proelia taurus
Terrificos ciet atque irasci in cornua tentat,
Arboris obnixus trunco, ventosque lacessit
Ictibus, et sparsa ad pugnam proludit arena. [2269]
Когда на меня находит гнев, он охватывает меня со страшной силой, новместе с тем мои вспышки носят весьма кратковременный и потаенный характер.Сила и внезапность порыва не доводят меня все же до такого помрачениярассудка, при котором я стал бы извергать без разбора всякие оскорбительныеслова, совершенно не заботясь о том, чтобы мои стрелы попадали в самыеуязвимые места, — ибо я обычно прибегаю только к словесной расправе. Моислуги легче расплачиваются за крупные проступки, чем за мелкие, ибо мелкиепроступки застают меня врасплох, и со мной в таких случаях происходит то же,что с человеком, находящимся на краю глубокого обрыва: стоит ему сорваться —и он сразу же покатится и, какова бы ни была причина его падения, будетпродолжать катиться вниз со всевозрастающей скоростью, пока не достигнет днаоврага. В случае серьезных проступков я получаю то удовлетворение, чтокаждый считает оправданным вызываемый им гнев; в таких случаях я горжусьтем, что действую вопреки его ожиданиям: я беру себя в руки и накладываю насебя узду, ибо в противном случае, если я поддамся приступам гнева, онимогут увлечь меня слишком далеко. Я стараюсь поэтому не поддаваться им, и уменя хватает силы, если я слежу за этим, отбросить довод к гневу, каким бызначительным он ни был; но если мне не удалось предупредить вспышку и яподдался ей, она увлекает меня, каким бы пустячным поводом она ни былавызвана. Ввиду этого я сговариваюсь с теми, кто может вступить со мной впререкания, о следующем: «Если вы заметите, — говорю я им, — что я вскипелпервым, предоставьте мне нестись, закусив удила, а когда настанет вашаочередь, я поступлю так же». Буря разражается только из столкновения вспышекс двух сторон. Но это может произойти лишь добровольно с обеих сторон, ибосами по себе вспышки эти возникают не в один и тот же момент. Поэтому, еслиодна сторона охвачена гневом, дадим ей разрядиться, и тогда мир всегда будетобеспечен. Полезный совет, но как трудно его выполнить! Мне случается иногдаразыгрывать гнев ради наведения порядка в моем доме, не испытывая на деленикакого раздражения. По мере того, как с годами я становлюсь болеевспыльчивым, я учусь преодолевать такого рода настроения и буду стараться,если хватит сил, впредь быть тем более мягким и уступчивым, чем больше будету меня законных оснований раздражаться и чем простительнее мне это будет; донастоящего же времени я был в числе тех, кому это наименее простительно.
В заключение еще несколько слов. Аристотель утверждает, что иногда гневслужит оружием для добродетели и доблести [2270]. Это правдоподобно; но все жете, кто с этим не согласны [2271], остроумно указывают, что это — необычноеоружие: ведь обычно оружием владеем мы, а этот род оружия сам владеет нами;не наша рука направляет его, а оно направляет нашу руку, не мы держим его, аоно нас.