Заключение. Классическая экономическая антропология основывалась на базовом противопоставлении дара и товара

Классическая экономическая антропология основывалась на базовом противопоставлении дара и товара. Это противопоставление подчеркивало не только разницу между типами обмена и между «традиционными» и «современными» экономиками [Mauss 1970], но и, что особенно важно, в данном случае, между разными уровнями экономической интеграции. Маршалл Салинс (1972), например, связывал разницу между даром и товаром с «дистанцией отношений родства» («kinship distance»). Родовые группы или местные общины делятся внутри своих самых малых единиц, обмениваются дарами в рамках более широкого социального круга, торгуют с географически или социально удаленными «иными», и грабят «врагов». В более поздней литературе такая классификация «дистанции родства» подвергалась критике. В цели данной работы не входит подробное обсуждение этой критики. Я отмечу лишь две линии аргументации, имеющие непосредственное отношение к моему этнографическому опыту.

Во-первых, современная литература ставит под сомнение различие между «традиционными» и «современными» экономиками. Критике подвергаются, в особенности, эволюционные или «историцистские» [Ferguson 1985:669] положения, которые лежат в основе идеи о том, что незападные безденежные формы обмена в хронологически современном мире представляют дорыночные, а, следовательно, прежде всего, несовременные, социально-экономические формации. Источником таких представлений является то, что Йоханнес Фабиан называет «отрицанием одновременности» [Fabian 1983:31] западных и незападных культур, при чем эта одновременность означает также и то, что многое из того, что классическая антропология называет «традиционным» и «несовременным» является культурным продуктом распространения капиталистической мировой системы [Wolf 1982; Gregory 1982; Hart 1987; Hugh-Jones 1992].

Во многих случаях эти работы опираются на примеры из Африки и Латинской Америки, однако Сибирь, безусловно, является также подходящим примером. В этой главе я показал, что российская меховая торговля в субарктической Сибири расширялась за счет взаимной дополняемости «дара» и «дани», и «дележа» и «торговли». Кратко повторю свои аргументы. На европейском рынке XVII в. Московия выступала в качестве капиталистического торговца. По другую сторону этих отношений (в Сибири, которая тогда стала основным источником меха для Московии) казна получала мех не в ходе торговли, а собирая пушной налог с местных охотников. Это налогообложение, в свою очередь, тонуло в хитросплетениях местных традиций обмена, от дани до дарения и негласной торговли. Московия действовало как государство «второго феодализма», наращивая свое присутствие на европейских рынках, одновременно усиливая «нерыночную» интеграцию своих старых и новых регионов в форме крепостного права и податных систем, которые активизировались между XVI и XIX вв. Советская аналитическая и политическая чистка обмена также вела к росту неоднозначности смысла сделок и сложности переключения регистров в ходе таких операций. А в последнее время делать бизнес для таких людей, как Турсунбай, стало невозможно без участия в таких отношениях, которые формально противоречат идее «делания» денег.

Вторая линия аргументации, уводящая нас от классической экономической антропологии, связана с утверждением, что смысл обмена – в «традиционной» или «современной» экономике, или на определенном уровне экономической интеграции – одинаково понимается его участниками. Во многих случаях это не так. Майкл Тоссиг [Taussig 1980] показал, например, что участники обмена могут оценивать его значение по-разному: что является товарной торговлей для одних может быть обменом церемониальных даров для других. Арджун Аппадурай идет еще дальше, предлагая понятие «режим ценности», причем «не подразумевается, что каждая обменная операция предполагает общность культурных предпосылок». Операция, по его словам, «будучи общественным явлением, может свести вместе участников, представляющих существенно различные культурные системы, объединенных самым минимальным взаимопониманием … по поводу предметов обмена, согласных только по поводу условий сделки» [Appadurai 1986:15]. От ситуации к ситуации, и от вещи к вещи, уровень взаимопонимания может варьироваться от весьма высокого до весьма низкого. Одним словом, обмен здесь рассматривается, скорее, как точка различия, чем точка согласия. Фергюсон [Ferguson 1992] наносит эти различия на то, что он называет «топография богатства», в которой культурная логика обмена дарами и торговли, а также различные понимания прибыли и потери, богатства и бедности, определяются потоками предметов и богатства вообще, и, в свою очередь, задают социальные идентичности вокруг себя.

Моя концепция в этой главе следовала этой линии аргументации: я рассматривал, как по-разному понимался смысл отдельной обменной операции или цепи операций. Далее я предполагаю, что, во-первых, одна и та же операция может иметь разный смысл в разном контексте, во-вторых, повседневная «политика ценности» [Appadurai 1986; Ferguson 1992] слишком изменчива, чтобы описываться только языком пространства (топографии). При царском, советском и постсоветском ценностных режимах «политика ценности» и политика идентичности слишком динамичны и «двусмысленны» [Gregory 1997:11], чтобы оперировать моделью ландшафта в каком-либо смысле, кроме археологического, – наша «топография» будет неизбежно отставать от творчества самих практик. Более того, следует осознавать, что эти практики являются историческим продуктом политического бегства как раз от таких картографических проектов – например, от податной системы в царское время или от ее «рационализации» – в советское. Я пользуюсь топографическими метафорами при описании общественного пространства или пространства идентичностей, порождаемого в ходе обмена; однако считаю необходимым добавить метафору времени и анализировать эти обменные практики и значение операций, используя понятие истории как потока, в который нельзя вступить дважды.

Пьер Бурдье показал значение времени для экономики дарения. Правильный интервал между подарком и ответным подарком необходим для сокрытия чувства должника, которое в противном случае могло бы неловко вылезти на поверхность и разрушить границу между щедростью дара и расчетом кредитора. Я продемонстрировал – особенно в эпизоде взаимодействия Андрея и Турсунбая, что время также актуально для игры на разнице между формами обмена и для изменения социальных границ между участниками. Я думаю, что именно это составляет повседневную «политику ценности», которая, согласно Бурдье (1991:11), действует через «чувcтво игры» – т. е. через набор привычных ситуаций, где действие «само собой разумеется», – и движется гораздо быстрее, чем ходы могут быть просчитаны и осознаны, – как в примере с теннисистом, о котором пишет Бурдье, который играет быстрее, чем он сам или его тренер способны обдумывать действия. Но и одна игра не совсем равна другой. Эпизод 1994 г. и отношения обмена в царский и советский периоды не повторяют друг друга, хотя все они построены вокруг социальной жизни меха. Траектории движения этих предметов — медвежьей шкуры и макарон — представляют собой пространство/время этих импровизаций и интерпретаций.