Песнь тридцать первая

Земной Рай – Лета

Ты, ставший, у священного потока, –

Так, речь ко мне направив острием,

Хоть было уж и лезвие^[1006] жестоко,

Она тотчас же начала потом, –

Скажи, скажи, права ли я! Признаний

Мои улики требуют во всем».

Я был так слаб от внутренних терзаний,

Что голос мой, поднявшийся со дна,

Угас, еще не выйдя из гортани.

Пождав: «Ты что же? – молвила она. –

Ответь мне! Память о годах печали^[1007]

В тебе волной^[1008] еще не сметена».

Страх и смущенье, горше, чем вначале,

Исторгли из меня такое «да»,

Что лишь глаза его бы распознали.

Как самострел ломается, когда

Натянут слишком, и полет пологий

Его стрелы не причинит вреда,

Так я не вынес бремени тревоги,

И ослабевший голос мой затих,

В слезах и вздохах, посреди дороги.

Она сказала: «На путях моих,

Руководимый помыслом о благе,

Взыскуемом превыше всех других,^[1009]

Скажи, какие цепи иль овраги

Ты повстречал, что мужеством иссяк

И к одоленью не нашел отваги?

Какие на челе у прочих благ

Увидел чары и слова обета,

Что им навстречу устремил свой шаг?»

Я горьким вздохом встретил слово это

И, голос мой усильем подчиня,

С трудом раздвинул губы для ответа.

Потом, в слезах: «Обманчиво маня,

Мои шаги влекла тщета земная,

Когда ваш облик скрылся от меня».

И мне она: «Таясь иль отрицая,

Ты обмануть не мог бы Судию,

Который судит, все деянья зная.

Но если кто признал вину свою

Своим же ртом, то на суде точило

Вращается навстречу лезвию.^[1010]

И все же, чтоб тебе стыднее было,

Заблудшему, и чтоб тебя опять,

Как прежде, песнь сирен не обольстила,

Не сея слез, внимай мне, чтоб узнать,

Куда мой образ, ставший горстью пыли,

Твои шаги был должен направлять.

Природа и искусство не дарили

Тебе вовек прекраснее услад,

Чем облик мой, распавшийся в могиле.

Раз ты лишился высшей из отрад

С моею смертью, что же в смертной доле

Еще могло к себе привлечь твой взгляд?

Ты должен был при первом же уколе

Того, что бренно, устремить полет

Вослед за мной, не бренной, – как дотоле.

Не надо было брать на крылья гнет,

Чтоб снова пострадать, – будь то девичка

Иль прочий вздор, который миг живет.

Раз, два страдает молодая птичка;

А оперившихся и зорких птиц

От стрел и сети бережет привычка».

Как малыши, глаза потупив ниц,

Стоят и слушают и, сознавая

Свою вину, не подымают лиц,

Так я стоял. «Хоть ты скорбишь, внимая,

Вскинь бороду, – она сказала мне. –

Ты больше скорби вынесешь, взирая».

Крушится легче дуб на крутизне

Под ветром, налетевшим с полуночи

Или рожденным в Ярбиной стране,^[1011]

Чем поднял я на зов чело и очи;

И, бороду взамен лица назвав,

Она отраву сделала жесточе.

Когда я каждый распрямил сустав,

Глаз различил, что первенцы творенья^[1012]

Дождем цветов не окропляют трав;

И я увидел, полн еще смятенья,

Что Беатриче взоры навела

На Зверя, слившего два воплощенья.^[1013]

Хоть за рекой и не открыв чела, –

Она себя былую побеждала^[1014]

Мощнее, чем других, когда жила.

Крапива скорби так меня сжигала,

Что, чем сильней я что-либо любил,

Тем ненавистней это мне предстало.

Такой укор мне сердце укусил,

Что я упал; что делалось со мною,

То знает та, кем я повержен был.

Обретши силы в сердце, над собою

Я увидал сплетавшую венок^[1015]

И услыхал: «Держись, держись, рукою!»

Меня, по горло погрузи в поток,

Она влекла и легкими стопами

Поверх воды скользила, как челнок.

Когда блаженный берег был над нами,

«Asperges me»,^[1016] – так нежно раздалось,

Что мне не вспомнить, не сказать словами.

Меж тем она, взметнув ладони врозь,

Склонилась надо мной и погрузила

Мне голову, так что глотнуть пришлось.^[1017]

Потом, омытым влагой, поместила

Меж четверых красавиц^[1018] в хоровод,

И каждая меня рукой укрыла.

«Мы нимфы – здесь, мы – звезды в тьме высот;^[1019]

Лик Беатриче не был миру явлен,

Когда служить ей мы пришли вперед.^[1020]

Ты будешь нами перед ней поставлен;

Но вникнешь в свет ее отрадных глаз

Среди тех трех, чей взор острей направлен».^[1021]

Так мне они пропели; и тотчас

Мы перед грудью у Грифона стали,

Имея Беатриче против нас.

«Не береги очей, – они сказали. –

Вот изумруды, те, что с давних пор

Оружием любви тебя сражали».

Сто сот желаний, жарче, чем костер,

Вонзили взгляд мой в очи Беатриче,

Все на Грифона устремлявшей взор.

Как солнце в зеркале, в таком величье

Двусущный Зверь в их глубине сиял,

То вдруг в одном, то вдруг в другом обличье.^[1022]

Суди, читатель, как мой ум блуждал,

Когда предмет стоял неизмененный,

А в отраженье облик изменял.

Пока, ликующий и изумленный,

Мой дух не мог насытиться едой,

Которой алчет голод утоленный, –

Отмеченные высшей красотой,

Три остальные, распевая хором,

Ко мне свой пляс приблизили святой.

«Взгляни, о Беатриче, дивным взором

На верного, – звучала песня та, –

Пришедшего по кручам и просторам!

Даруй нам милость и твои уста

Разоблачи, чтобы твоя вторая

Ему была открыта красота!»^[1023]

О света вечного краса живая,

Кто так исчах и побледнел без сна

В тени Парнаса, струй его вкушая,

Чтоб мысль его и речь была властна

Изобразить, какою ты явилась,

Гармонией небес осенена,

Когда в свободном воздухе открылась?