Песнь двадцать шестая

Восьмое, звездное небо (продолжение)

Пока я был смущен угасшим взором,

Осиливший его костер лучей^[1635]

Повеял дуновением, в котором

Послышалось: «Доколе свет очей,

Затменный мной, к тебе не возвратится,

Да возместит утрату звук речей.

Итак, начни; скажи, куда стремится

Твоя душа,^[1636] и отстрани испуг:

Взор у тебя не умер, а мутится.

В очах у той, что ввысь из круга в круг

Тебя стезею дивной возносила,

Таится мощь Ананииных рук».^[1637]

«С терпеньем жду, – моим ответом было, –

Целенья глаз, куда, как в недра врат,

Она с огнем сжигающим вступила.

Святое Благо неземных палат

Есть альфа и омега книг, чьи строки

Уста любви мне шепчут и гласят».^[1638]

И голос тот, которым я, безокий,

Утешился в нежданной слепоте,

Вновь налагая на меня уроки,

Сказал: «Тебя на частом решете

Проверю я. Какие побужденья

Твой лук направили к такой мете?»^[1639]

И я: «Чрез философские ученья

И через то, что свыше внушено,

Я той любви приял напечатленья;

Затем что благо, чуть оценено,

Дает вспылать любви, тем боле властной,

Чем больше в нем добра заключено.

Поэтому к Прасути, столь прекрасной,

Что все блага, которые не в ней, –

Ее луча всего лишь свет неясный,

Должна с любовью льнуть всего сильней

Душа того, кто правду постигает,

Проникшую мой довод до корней.

Ту правду предо мною расстилает

Мне показавший первую Любовь^[1640]

Всего, что вековечно пребывает;

Правдивый голос расстилает вновь,

Сам о себе сказавший Моисею:

«Узреть всю славу дух твой приготовь»;^[1641]

И расстилаешь ты, когда твоею

Высокой речью миру оглашен

Смысл вышних тайн так громко, как ничьею».

«Земным рассудком, – вновь повеял он, –

И подтверждающими голосами^[1642]

Жарчайший пыл твой к богу обращен.

Но и другими, может быть, ремнями

К нему влеком ты. Сколькими, открой,

Твоя любовь язвит тебя зубами?»

Не утаился умысел святой

Орла Христова,^[1643] так что я заметил,

Куда ответ он направляет мой.

«Все те укусы, – я ему ответил, –

Что нас стремят к владыке бытия,

Крепят любовь, которой дух мой светел.

Жизнь мирозданья, как и жизнь моя,

Смерть, что он принял, жить мне завещая,

Все, в чем надежда верящих, как я,

И сказанная истина живая^[1644] –

Меня из волн дурной любви спасли,

На берегу неложной утверждая.

И все те листья,^[1645] что в саду взросли

У вечного садовника, люблю я,

Поскольку к ним его дары сошли».

Едва я смолк, раздался, торжествуя,

Напев сладчайший в небе: «Свят, свят, свят!»

И Беатриче вторила, ликуя.

Как при колючем свете сон разъят

Тем, что стремится зрительная сила

На луч, пронзающий за платом плат,^[1646]

И зренье пробужденному немило,

Настолько смутен он, вернувшись в быль,

Пока сознанье ум не укрепило, –

Так Беатриче с глаз моих всю пыль

Прочь согнала очей своих лучами,

Сиявшими на много тысяч миль;

Я даже стал еще острей глазами;

И вопросил, смущенный, про того,

Кто как четвертый свет возник пред нами.

И Беатриче мне: «В лучах его

Душа, всех прежде созданная,^[1647] славит

Создателя и бога своего».

Как сень ветвей, когда ее придавит

Идущий ветер, никнет, тяжела,

Потом, вознесшись, вновь листву расправит, –

Таков был я, пока та речь текла,

Дивясь; потом, отвагу вновь обретши

В той жажде молвить, что мне душу жгла,

Я начал: «Плод, единый, что, не цветши,

Был создан зрелым, праотец людей,

Дочь и сноху в любой жене нашедший,^[1648]

Внемли мольбе усерднейшей моей,

Ответь! Вопрос ты ведаешь заране,

И я молчу, чтоб внять тебе скорей».

Когда зверек накрыт обрывком ткани,

То, оболочку эту полоша,

Он выдает всю явь своих желаний;

И точно так же первая душа

Свою мне радость сквозь лучи покрова

Изобличала, благостью дыша.

Потом дохнула: «В нем^[1649] я и без слова

Уверенней, чем ты уверен в том,

Что несомненнее всего иного.

Его я вижу в Зеркале святом,

Которое, все отражая строго,

Само не отражается ни в чем.

Ты хочешь знать, давно ль я, волей бога,

Вступил в высокий сад, где в должный миг

Тебе открылась горняя дорога,^[1650]

Надолго ль он в глазах моих возник,

И настоящую причину гнева,

И мною изобретенный язык.

Знай, сын мой: не вкушение от древа,

А нарушенье воли божества

Я искупал, и искупала Ева.

Четыре тысячи и триста два

Возврата солнца твердь меня манила

Там, где Вергилий свыше внял слова;^[1651]

Оно же все попутные светила

Повторно девятьсот и тридцать раз,

Пока я жил на свете, посетило.^[1652]

Язык, который создал я, угас

Задолго до немыслимого дела

Тех, кто Немвродов исполнял приказ;^[1653]

Плоды ума зависимы всецело

От склоннностей, а эти – от светил,

И потому не длятся без предела.

Естественно, чтоб смертный говорил;

Но – так иль по-другому, это надо,

Чтоб не природа, а он сам решил.

Пока я не сошел к томленью Ада,

«И» в дольном мире звался Всеблагой,

В котором вечная моя отрада;

Потом он звался «Эль»; и так любой

Обычай смертных сам себя сменяет,

Как и листва сменяется листвой.

На той горе, что выше всех всплывает,

Я пробыл и святым, и несвятым

От утра и до часа, что вступает,

Чуть солнце сменит четверть, за шестым».^[1654]