Ссоры и брань до добра не доводятъ

Аще домъ на ся разделится не можетъ стати домъ той (Марк. 3, 25).

Наумъ Гавриловъ былъ мужикъ летъ подъ пятьдесятъ, здоровый и крепкiй собою нрава подчасъ крутого, но отходчивъ и сердиться долго не могъ; а когда простынетъ, такъ изъ него можно было сделать, что угодно. Въ семье у него былъ сынъ Сидоръ, жена Сидорова, Меланья, и трое внучатъ,—детей Сидоровыхъ. Самъ Наумъ года съ два назадъ овдовелъ.

Жизнь въ доме Наумовомъ шла обыкновеннымъ кре-стьянскимъ порядкомъ: Наумъ былъ большой и заправлялъ всемъ; Меланья хлопотала около печки и домашняго хозяйства; Сидоръ помогалъ отцу въ работахъ и никогда не выходилъ изъ-подъ его воли; дети Сидоровы

72 ССОРЫ И БРАНЬ ДО ДОБРА НЕ ДОВОДЯТЪ.

были еще малы и толкались у печки около матери. Если иногда Наумъ и вспылить за что на сына или на сноху, те смолчатъ, и черезъ пять минутъ онъ утихнетъ, и все пойдетъ опять тихо да мирно.

Къ сожаленiю, вдовецъ Наумъ вздумалъ жениться. Выборъ его палъ тоже на вдову, Федосью. Это была женщина лукавая, плутоватая, своенравная. Недолго она жила съ первымъ мужемъ своимъ, но и въ недолгое время умела подобрать его въ руки и командовала имъ, какъ хотела. Мужъ былъ человекъ нрава кроткаго и терпеливаго, до шуму и брани не охотникъ,—все сносилъ и терпелъ. Бывало, родная мать его, свекровь Федосьина, видя, что Федосья слишкомъ помыкаетъ имъ, скажетъ ему: „Ты, глупый, зачемъ потворствуешь ей? Ты бы ее хорошенько поучилъ. Что она тобою мытаритъ? Бабе далъ волю!" А мужъ Федосьинъ махнетъ рукой и уйдетъ изъ дому. „Дуру не переучишь, скажетъ онъ: пусть похрабрится!" Было отъ перваго мужа двое детей у Федосьи, но скоро умерли; затемъ умеръ и мужъ ея. Федосья и шести недель не прожила въ доме свекора и ушла къ своимъ роднымъ. Отъ роду ей было теперь летъ тридцать съ небольшимъ.

Науму Федосья нравилась, какъ женщина молодая и хорошая работница; на характеръ ея онъ мало обращалъ вниманiя. Слажу, думалъ онъ про себя: — меня не пере­учитъ". Наумъ вспомнилъ, что первая жена его, Настасья, мать Сидорова, никогда изъ воли его не выходила, была женщина нрава тихаго и кроткаго; слово его и взглядъ были для нея законъ.

Слухи о женитьбе Наумовой сделались уже громкими; все считали это дело решеннымъ; но дома Наумъ ни слова не говорилъ объ этомъ. Разъ Сидоръ во время обеда говорить отцу; „Что-жъ, батюшка, не скажешь намъ, что ты женишься?"

— А что-жъ толковать-то? Что языкъ-то попусту колотить? Женюсь, такъ женюсь; кому какое дело?

Науму, видимо, не нравился вопросъ сына.

ССОРЫ И БРАНЬ ДО ДОБРА НЕ ДОВОДЯТЪ. 73

— Да ведь мы не чужiе тебе, сказала, въ свою очередь, Меланья:—чай, можно бы сказать. Постороннiе все
какъ набатъ бьютъ; а мы словно въ другой земле живемъ:
ни слуху, ни духу.

Наумъ не отвечалъ. Прошло минутъ пять молчанiя; втихомолку занимались едою; только дети Сидоровы что-то кричали.

— Замолчите! крикнула на нихъ Меланья: вотъ погодите, новая бабушка придетъ, она вамъ не дастъ спуску.

Меланья сказала, и сама испугалась словъ своихъ.— Наумъ бросилъ ложку, весь затрясся, хватилъ по столу кулакомъ такъ, что все на столе запрыгало, и обозвалъ Меланью такимъ словцомъ, что та не знала, куда и деться.

Дети съ испугу пуще раскричались; Сидоръ вскочилъ изъ-за стола и началъ Богу молиться, чтобы поскорее убраться изъ избы; Меланья была ни жива ни мертва.

— Я тебя проучу, кричалъ Наумъ: — и съ ребятами
твоими! Я тебе задамъ спички ставить мне въ глаза.
Учить меня что-ль хочешь? Тебя что-ль во всемъ спра­шивать я долженъ?

Меланья встала и молча пошла къ печке готовить кашу. Она нарочно дольше не накладывала каши, чтобы дать пройти пылу Наумову; потомъ пошла за масломъ въ подполицу.

Наумъ проворчалъ еще словъ десятокъ и замолкъ; дети тоже примолкли. Меланья вышла изъ-подъ подполицы, налила масла въ кашу, поставила миску съ кашей на столъ и опять села молча на скамейку, не смея, впрочемъ, ложкой шевельнуть.

Дети запросили каши. Меланья молчала, искоса погля­дывая на свекора. Наумъ молча подвинулъ миску съ кашей къ детямъ. Это значило, что онъ утихъ. Меланья кашлянула разъ, два.

— Что не ешь? простынетъ! сказалъ Наумъ.

— Поди, зови Сидора-то.

Меланья тотчасъ поспешила за дверь и крикнула

74 ССОРЫ И БРАНЬ ДО ДОБРА НЕ ДОВОДЯТЬ.

мужа; тотъ вошелъ и, какъ будто ни въ чемъ не бывало селъ за столъ.

Прошло минутъ пять молчанiя.

Сегодня надо бы ленку посеять, сказала Меланья, не относясь отдельно ни къ мужу, ни къ свекору. Сидоръ молча взглянулъ на отца; Наумъ тоже молчалъ.

— Мама, а гороху-то хотели посеять, сказалъ который-то изъ ребятъ.—Васинъ отецъ посеялъ большой конецъ.

— И у васъ будетъ большой, сказали Наумъ.—Ешь кашу-то.

Дело, значитъ, уладилось, буря прошла. Пообедали, и все пошли по своимъ работамъ.

Скоро Наумъ отправился къ священнику объявить, что онъ женится на Федосье.

— Ладно-ль ты делаешъ, Наумъ? сказалъ священникъ.—Лета твои немолодыя. Пора подумать о душе.

— Что делать, батюшка, таска взяла; все одинъ да одинъ.

— Молись, постись, трудись, вотъ и тоска пройдетъ. Ведь дела-то, чай, въ домъ и около дома не мало.

— Конечно, дело есть; да ужъ очень скучно одному. Хозяйку надо.

— А сыну-то со снохой едва ли хочется, чтобы ты женился.

— Мне-то что? Они мне не указъ.

— Кого ты берешь-то?

— Федосью, сноху Ильину, после Степана-то.

— Знаю, знаю. Да ведь она молода, да кажется и съ норовомъ.

— За-то работница хорошая. А нрава ея не боюсь; самъ не трусъ.

— Не ошибись на старости-то летъ. Трудно найти жену, какъ была у тебя Настасья: покойница, знаешь, какая баба была, — тихая, кроткая, покорная, воды не замутитъ.

— Да ужъ, однимъ словомъ, — баба золото была, до-

ССОРЫ И БРАНЬ ДО ДОБРА НЕ ДОВОДЯТЪ. 75

говорилъ самъ Наумъ, вздохнувши:—дай Богъ ей царство небесное!—Онъ перекрестился, взглянувши на образа.

— То-то вотъ и дело: после такой жены да вдругъ
попадетъ съ иными свойствами, начнетъ помыкать тобою,
начнетъ вертеть всемъ домомъ: и тебе-то худо, да и
Сидору-то съ Меланьей невкусно будетъ. Смотри!

Наумъ поставилъ на своемъ, не послушалъ предостереженiй. Справили свадьбу. Федосья была радехонька, веселилась, сколько душе ея любо было; Наумъ тоже, подгулявши, молодился; только Сидоръ съ Меланьей голову повесили.

Вскоре Федосья показала себя, какова она: началось съ Меланьи. Доселе, во все время после смерти первой жены Наумовой, все хозяйство домашнее лежало на Меланье. Наумъ никогда ни во что не вступался, Сидоръ тоже: какъ мужчинамъ, имъ безъ того было много дела въ поле и около дома; у Меланьи же въ домъ все было въ исправности, чистоте и опрятности. Теперь Федосья захотела быть хозяйкой, Меланья знала это и тотчасъ же после свадьбы предложила ей взять на себя домашнее хозяйство и быть большою; такъ куда! Федосья, повидимому, ни за что не хотела этого.

— И, Христосъ съ тобой, невестушка, говорила она
Меланье.—Да что мне въ большинстве? Я человекъ новый
въ доме; куда мне?

Между темъ стала наговаривать мужу своему, что Меланья не экономна; не бережетъ добра, что оно у ней идетъ, Богъ знаетъ какъ, не впрокъ; что иного можно бы не делать, другого не трогать, третье поберечь; что Меланья ребятишкамъ своимъ пересуетъ и ни весть сколько яицъ и лепешекъ украдкой и втихомолку. Наума такiя речи только раздражали.

А не хотела Федосья действовать по-Божьему, по правде. Захотелось быть и пришлось быть большой въ доме,—ну и будь большой. Нетъ, принять прямо большину отъ Меланьи ей казалось какъ-то слишкомъ ужъ

76 ССОРЫ И БРАНЬ ДО ДОБРА НЕ ДОВОДЯТЪ.

просто; нужно было похитрить, полукавить; а хитрость да лукавство не къ добру повели. И Наумъ не хотелъ понять, что домъ стоить и процветаетъ не столько отъ того, что въ немъ лишнее яйцо или горсть муки останется, сколько отъ единодушiя, мира, любви и согласiя живущихъ въ немъ. На Меланью онъ то и дело сталъ кричать: „мотовка, растащиха! тебе ничего не жаль; домъ не твой, — ты и рада все съ рукъ спускать!" Меланья сначала изумилась такимъ речамъ; она два года вела хозяйство и намеренно ничего не промотала и не потратила; потомъ поняла, откуда ветеръ дуетъ.

— Если я мотовка и растащиха, сказала она скромно свекру,—такъ, зачемъ мне велите вести хозяйство? Пусть другая приметъ на свои руки хозяйскiя хлопоты; я объ этомъ не стану плакать. Зачемъ меня корить и попрекать? А если когда и дамъ ребятишкамъ своимъ по яйцу или лепешке, такъ у насъ, слава Богу, есть изъ чего, и запрету до сихъ поръ никакого не было.

— Да ты у меня не говори много, сказалъ Наумъ и вышелъ изъ избы. Онъ понималъ, что Меланья говоритъ правду.

На утро нужно было печку топить; Меланья принесла дровъ, воды, затопила печку и ушла куда-то за деломъ, сказавши, впрочемъ, Федосье, чтобъ она шла хозяйничать, Федосья не шла, какъ ни рада была этому. Солнышко ужъ высоко поднялось, а печка все еще топилась, и Федосья не принималась за хозяйство. Наумъ и Сидоръ были въ поле, на работе. Меланья вернулась въ избу и видитъ, что дело плохо: быть опять брани.

— Матушка, сказала она Федосье,—коли ты хочешь быть хозяйкой, такъ что же ты около печки не убираешься? Ведь скоро придутъ завтракать; нечего будетъ подать на столъ.

— Охъ, невестушка! Ужъ куда мне хозяйничать, мол­вила лукаво Федосья: — ты вела два года большину, такъ ужъ ты и будь хозяйкой.

ССОРЫ И БРАНЬ ДО ДОБРА НЕ ДОВОДЯТЪ. 77

— Никакой я большины не вела; не было въ доме другой хозяйки, такъ поневоле я должна была хозяйничать. А теперь я вижу, что батюшке это непрiятно; такъ мне лучше отойти отъ греха. Онъ все ругается.

— Да онъ такъ... мало-ль что бываетъ.

— Нетъ, не такъ; когда онъ попрекаетъ меня мотовкой да растащихой, значитъ, я не хозяйка. Я и не стану хозяйничать, воля твоя. Вся стать тебе быть хозяйкой.

— Ужъ где мне? Я и не знаю, где что взять.

— Я все это скажу покажу.

Федосья, какъ будто нехотя, принялась за хозяйство. Пришли завтракать, сели за столъ; Федосья пошла къ печке, Меланья побежала за квасомъ.

— Ужъ не взыщите на молодой хозяйке, сказала
Федосья съ ужимками:—можетъ, и не такъ хорошо изго­товлено.

Сидоръ понялъ, въ чемъ дело; Наумъ только кашлянулъ. Меланья пришла и села около своихъ ребятишекъ. Они что-то запросили у матери, но та наотрезъ сказала: „молчать! не прежняя пора"!.. Этимъ только сорвала она свою досаду.

А досадовать, надо сказать правду, не на что было, да и не следовало.

Прошло недели три въ мире и тишине. Меланья мало горевала о томъ, что не она хозяйка въ доме и стала заниматься съ мужемъ работами и хлопотами полевыми. Наумъ былъ въ духе, Федосья—тоже.

Но вскоре Меланья стала замечать, что ребятишки ея, оставшiеся утромъ, дома, были заплаканы и исхудали.

— Мама, а мама! намъ бабушка-то яичка не дала; мы стали просить утромъ, а она кулакомъ пригрозила: „вотъ вамъ яичко,"—сказала.

— А вы бы, глупые, хорошенько у ней попросили, сказала Меланья ребятамъ, а между темъ приняла слова ихъ къ сведенiю.

— Мы просили, Ваня даже заплакалъ:—не даетъ.

78 ССОРЫ И БРАНЬ ДО ДОБРА НЕ ДОВОДЯТЪ.

Въ следующiй скоромный день Меланья, отправляясь утромъ на полевую работу, принесла сама три яичка и, отдавая ихъ Федосье, сказала:—Матушка, ужо свари ребя-тамъ-то по-яичку; они ведь глупы, до завтрака имъ долго ждать.

— Ладно, ладно, Меланьюшка, сказала Федосья.
Меланья ушла; но Федосья не сварила яицъ и не

дала ребятамъ, да еще выбранила при нихъ мать за жалость къ нимъ.

Меланья вернулась къ завтраку и, узнавъ отъ детей о поступке Федосьи, сначала вышла изъ себя: „Господи Боже мой, неужели мои дети не стоятъ и яйца куринаго?" Но она опять сдержала себя. Можетъ быть, Федосья забыла просьбу ея.

На утро она опять принесла три яичка и больше прежняго стала просить Федосью, чтобъ она не забыла сварить ихъ для ребятъ, какъ станетъ топить печку.

— Вчерась я говорила, сказала она кротко Федосье:
а яйца-то такъ и остались неваренными.

Федосья только отвернулась.

— Неужели она и нынче не сваритъ! сказала Меланья мужу своему, передавая ему всю эту проделку Федосьину.

— Охота тебе связываться! Велела бы ребятамъ хлеба поесть; ведь не умрутъ до завтрака-то.

— Да ведь она, пожалуй, и хлеба не дастъ.

Федосья сварила яйца и дала ихъ ребятамъ; но, во-первыхъ давая имъ яйца, она ткнула каждаго въ носъ и обругала какъ можно хуже; а, во-вторыхъ, когда сели завтракать, она, подавая на столъ, промолвила:—вотъ бы яичницу надо намъ сделать, да у насъ какъ скопить яйцъ? По сотне въ неделю выходитъ, не успеютъ куры накласть.

— Какъ по сотне? спросилъ Наумъ;—куда такъ много
идетъ?

— Да вотъ все невестушка таскаетъ. Меланья побледнела, какъ бересто.

— Куда-жъ это я таскаю? спросила она Федосью.

ССОРЫ И БРАНЬ ДО ДОБРА НЕ ДОВОДЯТЪ. 79

— Да ужъ нечего, нечего! не бережешь домика.

— Если я ребятамъ просила тебя испечь по яичку, это незначитъ, что я таскаю, и что по сотне у насъ выходитъ въ неделю;— ребятъ только трое.

Федосья старалась замять речь Меланьину и следила глазами своими за Наумомъ.

— Но, продолжала Меланья, — я не первый годъ
живу въ доме; я два года правила хозяйствомъ и, благодаря Бога, ничего не растащила, не размытарила. Всего,
слава Богу, есть: и детей своихъ я не обижала, и намъ
всемъ было довольно. И теперь вонъ целый коробъ стоитъ
съ яйцами въ подполице. А если тебе жаль дать моимъ
детямъ по яйцу, то заплати тебе Царица Небесная! —
Слезы хлынули у ней изъ глазъ; она вышла изъ-за стола.

Федосья ждала, что Наумъ вспылитъ на Меланью; но Наумъ только показалъ видъ неудовольствiя; ему, видимо, не нравилась выходка Федосьина; Сидоръ сиделъ какъ на иголкахъ; Федосья скоро смекнула, что она промахнулась.

— Ну, ну, не гневайся на меня, сказала она Меланье: —я такъ, пошутила.

Меланья плакала.—Мои дети объели васъ, говорила она сквозь слезы: — разве мы не работаемъ? Разве мы норовимъ только себе? Все въ вашъ же домъ.

— Да молчи ты, баба глупая, вспылилъ Наумъ.

Федосья встрепенулась: она подумала, что Наумъ под-

держитъ ее.

— Давно бы пора самому вступиться, сказала она: а то мне сладу нетъ съ ними.

— Кто васъ коритъ, что вы не работаете? продолжалъ Наумъ, обращаясь къ Меланье.

Федосья опять притихла; она увидела, что Наумъ не въ ея сторону гнетъ.

— Вотъ свои дети будутъ, — продолжала Меланья:
тогда не жалко будетъ ничего.

Федосье, действительно, хотелось иметь своихъ детей; чрезъ нихъ она не столько бы удовлетворяла материнскимъ

80 ССОРЫ И БРАНЬ ДО ДОБРА НЕ ДОВОДИТЬ.

чувствамъ своимъ, сколько упрочивала бы свою будущность въ доме Наума. Ведь, если Наумъ умретъ, и она останется бездетной, то ей придется плохо отъ Сидора и Меланьи. А не могла понять неразумная женщина, что искренняя любовь, взаимная доверчивость, миръ и тишина въ доме столь же прочно, или еще больше, обезпечили бы ея будущность и по смерти Наума, нежели сколько она надеялась видеть обезпеченiя отъ родныхъ своихъ детей.

— Ахъ, матушка, твоими бы устами да медъ пить, сказала, Федосья, не скрывая своей радости при напоминанiи о родныхъ детяхъ. И на Наума слова Меланьи произвели благотворное впечатленiе. Его гневъ, готовый разразиться бурею, затихъ: Науму тоже хотелось иметь детей отъ Федосьи.

— Ужъ на радости я бы по десятку яицъ далъ всемъ ребятамъ, да яичницу бы еще сделалъ, сказалъ Наумъ, обращаясь къ детямъ Сидоровымъ.—Слышите, глупые?

— Слышимъ, дедушка.

— Пошла, садись за столъ-то, сказалъ Сидоръ Меланье, видя, что Наумъ повеселелъ.

— Нечего реветь изъ-за пустяковъ-то.

Кончили завтракъ и разошлись снова все на работу.

Федосья прiобрела для себя одно соображенiе изъ этого случая, именно: она очень хорошо поняла, что и самому Науму, не только ей, очень хочется иметь отъ нея детей, и что тогда она вполне барыней заживетъ въ доме. Она стала шептаться съ кумушками и знахарками; она стала давать разные обеты Богу: „то сделаю, другое сделаю; туда схожу, къ угодникамъ схожу святымъ, въ другое место"; но детей все не было. Господь не внималъ ея мольбамъ и обетамъ.

Прошло года три или четыре. Меланья стала свыкаться съ своимъ незавиднымъ положенiемъ. „Не все же будетъ она командовать нами. Ведь самъ-то старъ делается; а после его смерти и Федосье не царствовать надъ нами".

ССОРЫ И БРАНИ ДО ДОБРА НЕ ДОВОДЯТЪ. 81

У Меланьи промелькнула недобрая мысль: „Тогда и на нашей улице будетъ праздникъ; и мы надъ тобой поцарствуемъ".

Федосья между темъ не плошала. Видя, что у ней нетъ детей, она стала всячески действовать на Наума, чтобъ отделилъ сына со снохою и детьми и выгналъ изъ дома. Федосья повела дело решительно и напрямки. „Тесно мне съ ними: не хочу жить, да и только", толковала она мужу.

Наумъ сначала вспылилъ на Федосью: „Да я тебя самое со двора сгоню; у меня слетишь какъ разъ", но Федосья ужъ вызнала характеръ его. Когда пылилъ Наумъ, она молчала, а потомъ нашептывала ему разныя мерзости про Сидора и про Меланью. Она толковала ему, что ведь, все равно, житье будетъ имъ худое, когда придетъ старость; что Меланья заестъ ихъ; что и Сидоръ, хотя онъ и смотритъ теперь смиренникомъ, не пойдетъ на перекоръ жене своей и не променяетъ ее на отца иль на мачиху; а на внучатъ и полагаться нечего. Федосья действовала на мужа настойчиво. „Хочу, да и только, чтобъ ихъ не было".

Меланья съ Сидоромъ и не прочь бы отойти отъ отца, коли ужъ они ему стали не любы; да вопросъ: съ чемъ и какъ отойти? Ведь отецъ не братъ; делиться съ нимъ не станешь; что дастъ, то и ладно; чемъ благословитъ, темъ и будь доволенъ. Ну, а съ другой стороны:— какъ же бросить старика одного? Лета подходятъ старыя; кто будетъ работать за него? кто—поить и кормить? На мачиху надеяться нечего. Притомъ же, другой избы не было; итти нужно къ чужимъ людямъ, въ чужую избу.

Лучше всего, среди этого тягостнаго колебанiя Меланья съ Сидоромъ сходили бы къ своему духовному отцу и попросили его совета и посредства. Онъ могъ бы поговорить и Федосье и Науму, научить уму-разуму и самихъ Сидора и Меланью. Но они не догадались этого сделать; они втихомолку толковали и шептали, думая, что авось какъ-нибудь дело уладится. Но дело не уладилось.

82 ССОРЫ И БРАНИ ДО ДОБРА НЕ ДОВОДЯТЪ.

Разъ Федосья очень много и очень долго напевала Науму по-своему. Наума сильно разбирала злоба; на беду подвернулась Меланья,—и делу конецъ. Сидоръ съ Меланьей и съ своими малыми детьми удалены были вонъ изъ дому ни съ чемъ.

Дело началось съ пустяковъ. Меланья купила у коро-бочниковъ, которые обыкновенно ходятъ по деревнямъ съ разными мелочными товарами, два поясочка детямъ и платокъ себе, и всего-то копеекъ на двадцать или немного больше. За платокъ она отдала свои деньги, вырученныя ею за хлопоты свои; а за пояски — пять горстей льну, которыя взяла она безъ спросу Федосьи и Наума. Изъ-за этихъ пяти горстей загорелся сыръ-боръ.

— Расточительница ты этакая, весь домъ разорила! кричала Федосья. — Долго-ль, это терпеть-то? Въ-конецъ разорили!..

— Пятью-то горстями льну я разорила тебя? Опомнись! ответила Меланья.

Это было при Науме и Сидоре.

— А вотъ тебе „опомнись", закричалъ Наумъ: вонъ изъ дому! чтобъ вашего духу здесь не было!

— Давно бы такъ, сказала съ злобною радостiю Федосья,—давно пора!

— Вонъ, такъ вонъ, сказала Меланья, не думая, что дело дошло до чего-нибудь серьезнаго, и пошла вонъ изъ избы.

— Нетъ, ты постой, голубушка; ты не туда гнешь, говорилъ Наумъ, злобясь на сноху.—Полно вамъ здесь мутить; видишь ты: вотъ это Богъ,—Наумъ указалъ на иконникъ, а это порогъ, повернулъ онъ Меланью къ двери;— а это вотъ тебе на дорогу пирогъ.—Онъ далъ подзатыльника Меланье. Та чуть не ткнулась носомъ.

Сидоръ видитъ, что дело плохо.

— Что-жъ, батюшка, коли мы тебе нелюбы, коли мы
у тебя не заслужили пять горстей льну, отпусти насъ
по-Божески со двора.

ССОРЫ И БРАНИ ДО ДОБРА НЕ ДОВОДЯТЪ. 83

— Вонъ, сказано тебе.

— Ведь мы, чай, жили да работали вамъ; чай, и наша копейка есть въ доме?

— Что-о?.. Такъ ты считаться со мной? Такъ ты делиться? А! вотъ я тебя наделю, кричалъ Наумъ.

Онъ подбежалъ къ порогу, схватилъ голикъ и, обративши Сидора лицомъ къ двери, толкнулъ его въ шею и бросилъ впередъ ему голикъ.

— Вотъ твоя доля, глупецъ! Все—мое!

Меланья видела и слышала все это; она подняла голикъ и сказала: „и на этомъ спасибо".

Думали, что Наумъ утихнетъ и образумится; но Федосья нашептывала ему ежеминутно, что теперь только она увидела рай пресветлый; теперь только она чувствуетъ себя покойною и счастливою; что глупъ будетъ Наумъ, если дозволитъ опять Сидору съ Меланьей жить у нихъ.

Вечеромъ Сидоръ съ Меланьей вошли въ избу; но Федосья зашипела на нихъ, какъ змея, а Наумъ кинулся, какъ тигръ.

— Вонъ! сказано: вонъ!

Сидоръ съ семьей перебрался въ чужой домъ; отецъ не далъ ему ни коровы, ни лошади, ни овцы, ни телеги, ни сохи, ни бороны, словомъ,—ни борошинки изъ дому. Сидоръ вышелъ на белую землю, разореннымъ сиротой, съ малыми детьми своими.

Священникъ, узнавъ объ этой исторiи и увидевши Наума, сказалъ ему: „Что ты, Богъ съ тобой, натворилъ? Въ уме-ли ты? Какъ это ты Сидора-то съ Меланьей согналъ со двора? Видно, не смогъ ты ослушаться Федосьи".

— Не въ Федосье дело; не груби, проворчалъ Наумъ,— не тащи въ дома!

— Полно! грехъ тебе, старику, говорить это; слушаешься ты бабьихъ речей. Сколько летъ Сидоръ-то съ Меланьей работали тебе? а ты ихъ со двора долой!.. А чемъ благословилъ ты сына-то? Голикъ сунулъ ему! А еще старый человекъ. Не такъ христiане-то делаютъ. Ну, не любъ

84 ССОРЫ И БРАНИ ДО ДОБРА НЕ ДОВОДЯТЪ.

сынъ и сноха, отпусти ихъ съ милостiю Божiею и съ Божьимъ благословенiемъ. Ведь въ жилахъ-то Сидоровыхъ твоя кровь течетъ, а ты какъ сделалъ!..

Наума коробила эта речь, но дело уже было сделано.

Священникъ говорилъ и Сидору съ Меланьей: „Сходите, поклонитесь отцу,—авось проститъ".

— Да нашей вины нетъ.

— Нужды нетъ, что нетъ; вы дети, съ поклона голова не сломится. Онъ васъ отпуститъ изъ дому по-Божьему; онъ васъ благословитъ и наградитъ.

— Богъ съ нимъ и съ его добромъ.

— А можетъ быть, и опять станете жить вместе...

— Нетъ, ужъ полно, батюшка; Федосьинъ-то хлебъ вотъ где сидитъ, сказала Меланья, указывая на горло свое.

— Смотрите, Бога вы гневите.

Федосья зажила сначала барыней; но недолго пришлось ей барствовать. Наумъ сталъ запивать, работы остановились, домъ началъ падать, Федосья хотела остановить мужа отъ пьянства и не давала ему денегъ; онъ сталъ пропивать вещи; то стащитъ въ кабакъ оброть, то шлею, то рукавицы, то меру овса. Федосья злилась на него и ругала его, а онъ только больше пилъ. А находили и такiе часы на него, что онъ подъ пьяную руку изобьетъ жену до полусмерти, а самъ опять пойдетъ въ кабакъ.

И Сидоръ съ Меланьей и съ своей малолетнею семьей жили не очень сладко. Не было у нихъ сначала ни кола, ни двора, ни хлеба, ни скотинки; все нужно было вновь заводить; ко всему нужно было прилагать двойные, усиленные труды! Они оба трудились, и трудились, до упаду; но эти труды, среди недостатковъ и нуждъ, доели жизнь Меланьи. Въ нищете, горе и нужде она скончалась тридцати трехъ летъ отъ роду, оставивъ Сидору четверыхъ малолетнихъ детей! Умирая, она просила мужа Христомъ Богомъ выбирать себе въ жены женщину добрую, которая была бы вместо матери для сиротъ ея. „Детушки мои милыя! говорила она, прижимая ихъ къ истощенной

КРЕСТЬЯНСКIЙ СЕМЕЙНЫЙ РАЗДЕЛЪ. 85

груди своей: если бы можно, всехъ взяла бы я васъ съ собою въ сырую землю! Тамъ теплее бы для васъ было, чемъ жить съ мачихой!..,,

Крестьянскiй семейный раз-

делъ.

Безъ Бога ни до порога. (Русск. посл.).

(Разска з ъ).

У крестьянина Феодора Куликова было два женатыхъ сына: Феодоръ и Филиппъ. Старшiй—Феодоръ былъ очень коренастый и обладалъ не малою силою; онъ былъ очень прилеженъ къ своей крестьянской работе, которая спорилась въ его могучихъ рукахъ какъ на пашне, такъ и на гумне. Филиппъ же былъ слабаго здоровья отъ рожденiя, а после военной службы его здоровье еще более разстроилось,—и онъ частенько прихварывалъ. Онъ имелъ скромный характеръ, былъ набожнымъ, къ своему отцу онъ всегда относился съ почтенiемъ и любовью, за что и отецъ его любилъ гораздо более старшаго сына; за это Федоръ нередко упрекалъ отца, а брата Филиппа часто называлъ лентяемъ и лежебокомъ. Федоръ былъ характера вспыльчиваго и сварливаго, вследствiе чего въ доме Федора Куликова нередко происходили семейныя перебранки и ссоры. Федоръ, постоянно занимаясь своими крестьянскими работами, редко, очень редко бывалъ въ церкви даже и въ великiе праздники, за что часто получалъ отъ отца строгiе выговоры. Но Федоръ не вразумлялся этимъ; онъ обыкновенно съ грубостью отвечалъ отцу: „хорошо вамъ съ Филиппомъ, своимъ любимымъ сынкомъ, ходить въ церковь и размаливаться, когда обоимъ лень работать; я почти одинъ веду все наше хозяйство, а вы съ нимъ едите готовый хлебъ. Мне размаливаться Богу нетъ времени: у меня каждый день работы дома и на пашне конца

86 КРЕСТЬЯНСКIЙ СЕМЕЙНЫЙ РАЗДЕЛЪ.

нетъ." Эти дерзости старшаго сына очень оскорбляли отца, и онъ нередко плакалъ отъ нихъ. Федоръ ни одинъ уже разъ высказывалъ отцу, чтобы онъ его съ семьей отделилъ; но отецъ и слышать объ этомъ не хотелъ. Онъ всегда говорилъ: „пока я живъ, этого никогда не будетъ; нетъ тебе на это моего родительскаго благословенiя; когда умру, тогда, какъ знаете, делитесь съ братомъ, хотя я желалъ бы, чтобы вы до смерти жили съ нимъ вместе; но только жили бы по-детски, въ мире и согласiи, а не смешили добрыхъ людей своими семейными перебранками и ссорами, да не грешили бы предъ Господомъ Богомъ и не прогневляли Его милосердiя".

На эти наставленiя своего родителя Федоръ непочти­тельно и дерзко отвечалъ такъ:

— Ну, нетъ, я не желаю быть всегда батракомъ въ доме; я буду работать до поту и до мозолей на рукахъ, а твой „любимый сыночекъ" будетъ лежебокомъ; будетъ лежать на палатяхъ, да читать разныя книженки, которыхъ у него целая полка. Нетъ, ужъ спасибо, этого не будетъ,—такъ заканчивалъ всегда Федоръ.

Отецъ, бывало, махнетъ рукою и скажетъ; „ну, какъ тамъ знаешь, а все-таки при жизни моей тебе раздела не будетъ".

Часто происходили такiя пререканiя между отцомъ и сыномъ; часто въ доме Федора Куликова происходили перебранки и ссоры и между невестками—женами Федора и Филиппа. Все это тяжело отзывалось на сердце отца, и онъ часто плакалъ, горько плакалъ...

Къ Федору Куликову частенько захаживалъ его соседъ— глубокiй старичекъ Парамонъ, котораго все однодеревенцы уважали и любили; часто обращались они къ нему за советами въ своихъ тяжелыхъ обстоятельствахъ жизни.

Дедушка Парамонъ, слыша дерзкiя и оскорбительныя речи Федора отцу, говаривалъ: „Охъ, Федоръ, Федоръ! перестань накликать на свою голову гневъ Божiй; пере­стань оскорблять и обижать своего отца-старика!... Помни,

КРЕСТЬЯНСКIЙ СЕМЕЙНЫЙ РАЗДЕЛЪ. 87

что кто прогневить и не утешить своего земного — родного отца, тотъ прогневитъ и Отца небеснаго!... Кому Богъ обещаетъ благо—счастье въ жизни и долговечность? Только детямъ почтительнымъ къ своимъ родителямъ, а непочтительнымъ и дерзкимъ Онъ угрожаетъ Своимъ про-клятiемъ. Помни это—не забывай; одумайся и исправься!"

Эти благiя наставленiя дедушки Парамона не нравились грубому и черствому сердцемъ Федору,—и онъ говорилъ: „что тутъ, дедушка Парамонъ, мне начитывать разныя наставленiя? Ты вотъ ихъ читай нашему монаху— богомольцу, Филиппу, а мы и сами не меньше тебя знаемъ; а ученаго учить, какъ говорится, только портить".

— Ну, самъ знаешь, бывало, ответитъ дедушка Пара­монъ; ныне молодые люди стали очень умны, не любятъ
слушать нашего брата — стариковъ. Нетъ, милый сынъ,
векъ прожить —не поле перейти; после, можетъ быть и
вспомнишь мои слова старика,—да будетъ, пожалуй, уже
поздно. Мы встарину всегда слушались своихъ родителей
и боялись ихъ оскорблять, а потому и милосердый Господь
миловалъ насъ, несмотря на наши вольныя и невольныя
прегрешенiя, и благословлялъ долговечностью; вотъ я,
слава милосердому Господу доживаю до девяти десятковъ".

Эти последнiя слова дедушки Парамона окончательно, бывало, выводили изъ терпенiя Федора, и онъ, нахлабучивъ шапку, убегалъ изъ горницы на дворъ, сильно хлопнувъ дверью.

— Ну, не знаю, какъ ты, Федоръ, думаешь жить свой
векъ! — скажетъ, бывало, дедушка Парамонъ въ следъ
Федору, уходившему изъ горницы.

Такiя сцены бывали нередко въ доме Федора Куликова, и они поселяли глубокую скорбь въ отцовскомъ сердце.

Федоръ Куликовъ умеръ отъ холеры. После смерти отца — Федоръ еще больше началъ обижать своего брата Филиппа; онъ часто язвительно называлъ его монахомъ и богомольцемъ за то, что онъ почти всегда въ праздники

88 КРЕСТЬЯНСКIЙ СЕМЕЙНЫЙ РАЗДЕЛЪ.

ходилъ къ службамъ церковнымъ. Бывая въ церкви Филиппъ становился на клиросъ, где принималъ всегда участiе въ церковномъ чтенiи и пенiи за что батюшка о.Iоаннъ всегда хвалилъ Филиппа; часто о.Iоаннъ защищалъ Филиппа отъ оскорбленiй брата, отъ которыхъ ему приходилось очень жутко и невыносимо.

Наконецъ, Федоръ окончательно задумалъ разделиться съ своимъ братомъ Филиппомъ. При разделе Федоръ очень обиделъ своего брата: онъ отломалъ новую горницу, а ему оставилъ ветхую избу; взялъ лучшихъ лошадей и коровъ и лучшую крестьянскую снасть и утварь. Филиппъ „смиренникъ", какъ его называли все односельцы, погоревавъ и поплакавъ объ обиде братомъ, началъ жить со своею женою собственнымъ хозяйствомъ.

Филиппъ занимался хозяйствомъ очень прилежно, въ чемъ ему усердно помогала его трудолюбивая жена. Хотя онъ нередко и прихварывалъ, но все-таки хозяйство его значительно и очень заметно начало поправляться. Хлебъ у него каждогодно родился хорошiй, домашнiй скотъ заметно размножался. Изъ всего ясно усматривалось, что милосердый Господь, за его любовь и усердiе къ храму Божiю и усердныя молитвы, наградилъ его Своими благами и щедротами.

Напротивъ, Федоръ Куликовъ не имелъ успеха въ своихъ крестьянскихъ трудахъ, хотя и трудился неусыпно, не покладая рукъ ни днемъ, ни ночью,—не разбирая ни воскресныхъ, ни праздничныхъ дней. Скотъ, отобранный у брата съ обидою, весь попадалъ, спустя годъ времени после смерти отца; урожай хлеба былъ у него плохой. Видя, какъ благоустроялось хозяйство его брата, Федоръ съ завистью говорилъ: „богомольному монаху во всемъ удается, несмотря на его леность и лежебокость".

Въ Ильинъ день о. Iоаннъ, идя служить обедню встретилъ Федора Куликова, который ехалъ на пашню; онъ остановилъ его и сказалъ: „одумайся, Федоръ! сегодня следуетъ оставить всякiя работы и идти въ храмъ Божiй, чтобы

КРЕСТЬЯНСКIЙ СЕМЕЙНЫЙ РАЗДЕЛЪ. 89

тамъ прославить св. пророка Илiю, нашего молитвенника и помощника въ нашихъ делахъ. Сегодня, какъ и тебе хорошо известно, у насъ на селе будетъ крестный ходъ. Я тебе скажу, что работа въ праздникъ никогда не будетъ иметь желаемаго успеха; Самъ Богъ говоритъ: безъ Меня не можете делать ничего; безъ Божьяго благословенiя мы всегда будемъ безуспешны въ нашихъ трудахъ и предпрiятiяхъ. За последнее время ты, Федоръ, совсемъ забылъ храмъ Божiй—никогда не бываешь у службъ церковныхъ. Одумайся, Федоръ, пока правосудный Господь не наказалъ тебя за явное нарушенiе заповеди Божiей, которая повелеваетъ намъ святить воскресные и праздничные дни.

— Что же, батюшка, я сделаю, отвечалъ Федоръ, когда нужда и бедность меня заела? Тружусь я, усиленно тружусь до пота и мозолей, не знаю покоя ни днемъ, ни ночью, а успеха въ своихъ трудахъ я не вижу, остаюсь съ однимъ горемъ на своемъ сердце.

— А потому и остаешься безъ желаннаго успеха въ своихъ трудахъ, сказалъ о. Iоаннъ, что ты забылъ Бога, а Богъ забылъ тебя. И св. Апостолъ поучаетъ насъ—христiанъ: приблизьтесь къ Богу, и Онъ приблизится къ вамъ (Iак. 4, 8), а если отречемся отъ Бога, и Онъ отречется отъ насъ (2 Тим. 2, 12). Одумайся Федоръ, и исправься! Помни всегда одно, что у Бога милосердiе и гневъ, и на грешникахъ пребываетъ ярость Его (Сирах. 5, 7). Сказавъ эти слова, о. Iоаннъ отправился въ церковь; Федоръ, къ душевному его огорченiю, не внялъ его пастырскому наставленiю; онъ, стегнулъ свою лошадь, поехалъ на свою пашню.

Жаркiй день клонился къ вечеру; черныя тучи на­двигались на деревню Сидорову, въ которой проживалъ Федоръ Куликовъ со своимъ братомъ Филиппомъ; слышны были раскаты грома. Черезъ часъ гроза усилилась, частые раскаты грома съ трескомъ раздавались надъ деревнею, сопровождаемые часто мелькающею молнiею. Наконецъ, последовалъ сильнейшiй ударъ грома, после котораго на

90 ГОРЕМЫЧНАЯ СЕМЬЯ.

деревне послышались крики крестьянъ: „пожаръ, пожаръ!"
Съ сельской колокольни, такъ какъ село Рощино было
смежно съ деревнею Сидоровою, раздался набатный звонъ;
крестьяне выбегли на улицу и, крича, бежали къ месту
пожара. Они увидели, что горитъ домъ Федора Куликова
со всеми пристройками. Когда Федоръ прiехалъ къ сво­ему дому, то увиделъ, что отъ него остались одне тлеющiя
головни. Увидевъ домъ свой сгоревшимъ, Федоръ палъ
безмолвно на землю и громко зарыдалъ, а рядомъ съ нимъ,
лежа на земле, голосила его жена. Крестьяне, находив-
шiеся на пожарище, какъ умели, утешали рыдающихъ.
Подошелъ, опираясь на старческiй посохъ, и дедушка
Парамонъ, онъ сказалъ рыдающему Федору: „Федоръ,
правосудный Богъ наказалъ тебя Своимъ праведнымъ
гневомъ за твою дерзость и непочтительность къ твоему
покойному отцу, отъ чего нередко онъ проливалъ горькiя
слезы; Богъ наказалъ тебя и за то, что ты, делясь съ
братомъ своимъ, сильно обиделъ его; а знаешь, что говоритъ премудрый Соломонъ? Онъ говоритъ: „наследство,
поспешно захваченное въ начале, не благословится впо-
следствiи". (Притч. 20, 21).

Стоявшiе на пожарище крестьяне, склонивъ голову, со вниманiемъ слушали мудрыя речи дедушки Парамона; а Федоръ, всхлипывая, говорилъ: „правда, дедушка Парамонъ, что Богъ наказалъ меня за грехи мои".

Горемычная семья.

„Не оставлю васъ сиротами, прiйду къ вамъ". (Iоан. 14; 18).

(Разсказъ).

Далека, глухая деревушка. Уныло и печально глядятъ бедныя избенки. Черезъ деревенскую улицу бежитъ узкая, проселочная дорога, и тянется дальше, за небольшой лесокъ, въ поле... Мелкiй снежокъ порошитъ въ воздухе. Пасмур-

ГОРЕМЫЧНАЯ СЕМЬЯ. 91

ные, туманные сумерки окутываютъ всю небольшую дере­вушку... Несколько ребятишекъ неутомимо бегаютъ по улице, оглашая ее своими звонкими голосами. Кроме ихъ на улице никого не видно. Точно дремлетъ въ сумеркахъ бедная, печальная, деревушка...

— Мама, мама! кричитъ вбегая въ покривившуюся старую избенку, стоящую недалеко отъ деревенской око­лицы, маленькiй, покрасневшiй отъ холода, мальчуганъ, мама, слышь, снегъ идетъ!

— Чего кричишь-то, Ваня? тихо останавливаетъ его мать, ну, снегъ, такъ и слава Господу... Зимушка идетъ, знать...

Въ избе темно и тихо. На лавке задумчиво сидитъ пожилая женщина, съ печальнымъ, морщинистымъ лицомъ. Около нея, прикурнувши на старомъ полушубке, дремлетъ небольшая девочка. На печи крепко спятъ еще двое ребя­тишекъ.

— Мама, слышь, я еще пойду, не унимается Ваня— весело, тамъ, на дворе-то... Ребятъ много... Пойду? А? Снегъ-то такъ и сыплетъ... Скоро зима-то придетъ, мама? Я больно люблю зиму! А? Станемъ бабу лепить... Андрей— мастеръ на это дело...

— Ну, иди, что ли, да смотри, недолго тамъ, — ужо, светъ зажжемъ, букварь свой почитай, да вонъ старое тятькино письмо читай,—послушать хочется, давно что-то и весточки, родимый, не шлетъ... Тихо звучитъ усталый, разбитый голосъ женщины.

Но Ваня не дослушиваетъ ея последнихъ словъ, и скрывается за дверью. А мать его погружается въ свои тяжелыя, неотвязныя думы... Долго длится тишина въ избе.

— Мама, тихо звенитъ голосъ девочки, мама!—„Что
тебе?" У насъ дровъ-то мало....а вонъ морозъ-то какой...
снегъ вонъ идетъ... тятька что же денегъ не шлетъ?

— Знать, нету, коли не шлетъ... А безъ дровъ горе
наше горькое! Можетъ, Владычица сжалится надъ нами!

92 ГОРЕМЫЧНАЯ СЕМЬЯ.

— А что тятька въ Москве делаетъ?—„Что! Известно, работу несетъ... Тамъ домъ что ли они подрядились строить... ну и онъ тоже тамъ... въ дому работаетъ... Домъ, слышно, огромный..."

— „И денегъ онъ, мама, много заработать можетъ?" опять спрашиваетъ девочка.

— Изввстно, можетъ... Пошли ему, Господи, здоровья, да силы! Безъ него пропали мы, горемычные... Ты бы, Маша, Богу молилась, да братьевъ бы учила...

Я молюсь, мама... Долго что-то тятька не пишетъ ныне... Весело такъ грамотки-то его читать...

— Пошли ему, Господи, и здоровья и силы! Вернется, глядишь, и денегъ принесетъ... и хлеба купимъ... и дровъ запасемъ, и всего будетъ у насъ!

— А мне, мама, платокъ на голову купишь? Да Ване надо рубаху! оживляется девочка.

— О-охъ, мы горемычные! вздыхаетъ женщина, и снова задумывается.

Опять наступаетъ въ избе тишина. Только съ печи слышится дыханiе разоспавшихся ребятокъ, да ихъ сонное бормотанье. Маша дремлетъ около матери.

А бедная женщина вся ушла въ свои невеселыя думы.

Вотъ ужъ месяцъ, какъ уехалъ въ Москву ея мужъ. Хотелось ему поработать до Рождественскихъ праздниковъ, чтобы сколотить денегъ, да помочь семье. А семья не маленькая. Четверо ребятъ есть, пить просятъ. Всехъ надо обуть, да одеть. Вонъ Ваня весь обносился, да и маленькимъ тоже бы надо по рубашке. А где возмешь?

Какъ уехалъ Михаилъ въ Москву, оставилъ онъ жене трешницу на все расходы. Мука-то была запасена, да и дрова были сперва.

Черезъ неделю вонъ и весточку отъ него получили. „Нашелъ, говорить, работу, слава Господу, сбережемъ что-нибудь! "

Вотъ теперь и дрова-то на исходе, и мучки немного осталось, а отъ него ни слуху, ни духу. Здоровъ ли ужъ,

ГОРЕМЫЧНАЯ СЕМЬЯ. 93

сердечный кормилицъ семьи? Ребята ростутъ, едятъ много. Набегаются за день-то. Выйдетъ мука, где еще взять ей? Горе, да и только. Хоть суму надевай, да по мiру иди! Тихiя слезы катятся по худымъ, впалымъ щекамъ Аграфены.

Жаль ей своихъ ребятокъ, такъ жаль, что и словами не выразить.

Сегодня особенно тяжело на сердце бедной Аграфены. Ноетъ сердечушко, словно чуетъ беду неминучую. Здоровъ ли Михаилъ? Что то онъ тамъ поделываетъ? Хватитъ ли ему рубахъ-то? Охъ, горюшко, да и только. И снова тихiя слезы текутъ по щекамъ Аграфены, снова тоска гнететъ ея сердце.

Но вотъ дверь избы быстро растворяется, и Ваня весь красный, запыхавшись, подбегаетъ къ матери.

Аграфена встаетъ, тихо зажигаетъ маленькiй сальный огарокъ, вставленный въ полуразбитую бутылку, беретъ шитье и садится къ столу. Слабо вспыхиваетъ огарокъ. Онъ освещаетъ низкiй, закоптелый потолокъ, огромную русскую печь, лавки, деревянный столъ, въ углу образъ, съ заткнутымъ за него пучкомъ вербы, и низенькое оконце, въ которое угрюмо глядитъ мрачный, осеннiй вечеръ.

— Садись, Ваня, читай что ли тятькину грамотку
последнюю, говоритъ Аграфена, проворно сшивая грубую,
холстяную рубаху.

Маша, съ чулкомъ въ руке, прiютилась около матери. Съ печи слышатся веселые голоса, проснувшихся отъ света, ребятъ.

— Мама, дай хлебушка? доносится оттуда детскiй
голосокъ.

Аграфена мрачно сдвигаетъ брови.—Маша, говоритъ она дочери, дай имъ краюху... тамъ вонъ на полочке лежитъ!

Ваня успелъ темъ временемъ скинуть полушубокъ и шапку, вытащилъ откуда-то засаленную бумажку, и уселся за столъ.

При свете весело улыбалось его свежее, румяное личико, съ курчавыми, белокурыми волосами.

94 ГОРЕМЫЧНАЯ СЕМЬЯ.

— Ну, читай, чего сидишь... какъ тамъ начало-то?
торопила сына Аграфена. Маша тоже внимательно уставила
свои большiе глаза на брата и приготовилась слушать.

Не успелъ Ваня начать письмо, какъ въ сеняхъ послышались шаги, дверь растворилась, и въ избу торопливо вошелъ высокiй, плотный мужикъ, съ окладистой, седой бородой. Это былъ Иванъ Парменычъ, деревенскiй староста.

Чинно перекрестившись на образъ, онъ несколько минутъ переминался съ ноги на ногу, точно не решался что-то сказать. Лицо его выражало непривычное смущенiе. Аграфена и дети молча и удивленно глядели на старосту.

— Что ты, Парменычъ, заговорила, наконецъ Аграфена, здравствуй! Что надобно? Аль ты насчетъ недоимки? Такъ вотъ, право слово, выплачу... поверь, теперь не могу... хозяинъ вотъ воротится... тогда ужъ.

— Нетъ, я не затемъ, тихо вымолвилъ староста. Вотъ тебе, Аграфена, весточка... грамота... то-есть, примерно, не къ тебе... путался онъ, а оповещенiе... Да ты не горюй, Петровна... въ животе и смерти Богъ воленъ...

— Да что такое, чего случилось, Парменычъ?—бро­силась къ нему побледневшая Аграфена. Отъ мужа что ли недобрыя вести? Да говори, Христа ради... не мучь!

— Да, вишь ты... оповестили меня... изъ нашей деревни трое померли... Домъ они, видишь, строили въ Москве-то... стена-то и обрушься... и придавило ихъ, горемычныхъ...

— И моего тоже... придавило? задыхаясь спрашивала Аграфена.

— Н-н-етъ. Да ты, тетка, не того... право, Господь милостивъ! Видишь ты, трое изъ нашихъ-то совсемъ Богу душу отдали, а твоему то, говорятъ, ногу да руку сломало. Что-жъ, можетъ, и вылечатъ? Господь не оставить!

Но Аграфена не слыхала последнихъ словъ старосты. Печальная весть, что ея мужъ, кормилецъ семьи, калека и, быть можетъ, умретъ, оглушила и убила бедную жен-

СЕМЕЙН. СЧАСТIЕ ЕСТЬ ВЫСШЕЕ СЧАСТIЕ ЧЕСТН. ТРУЖ. 95

щину... Какъ громомъ пораженная, она тихо застонала и упала на полъ. Ваня и Маша, перепуганные, бросились къ матери. Мальчуганы на печке подняли ревъ. Староста едва могъ привести въ чувство бедную женщину съ помощью детей. Какъ истуканъ, сидела она на лавке, не шевелясь. Она не видела, какъ староста приласкалъ детей, и тихо, смахивая слезы, вышелъ изъ избы, не слыхала, какъ плачущая Маша унимала младшихъ братишекъ, не видала, какъ печально повесивъ голову стоялъ около нея ея любимецъ Ваня, горькiя слезы текли по исхудалому личику Маши. Ваня не плакалъ, только не детское горе, а мучительное страданiе отражалось на его лице, въ грустномъ, печальномъ взгляде. Стихло въ избе. Горе и печаль поселились въ несчастной семье. Какъ-то справится теперь съ хозяйствомъ бедная Аграфена? Какъ будетъ прокармливать она ребятъ и мужа калеку? Много тяжкаго труда, много мучительнаго горя впереди... Вся надежда бедной семьи на Милосерднаго Господа! Онъ не оставитъ бедняковъ... Быть можетъ, и добрые люди откликнутся и помогутъ семьямъ несчастныхъ страдальцевъ, погребенныхъ подъ стеной развалившагося дома. Помоги имъ, Боже!

Семейное счастiе есть высшее счастiе честнаго труженика.

(Разсказъ).

На дворъ стояла осень хмурая и неприветная. Жгучiй дневной зной последнихъ летнихъ дней сразу сменился ночными изморозками, а тамъ, вдругъ, дожди зарядили, да такiе, что, почти, недели три о красномъ-солнышке люди только по-наслышке поминали. Въ открытомъ поле въ эту ненастную пору и не весть что творилось! И днемъ страшно было заглянуть туда, а ночью—и врагу не приведи Господь побывать тамъ! Кругомъ зги не видно, ветеръ дикимъ зверемъ завываетъ и острыя капли мелкаго, на-

96 СЕМЕЙН. СЧАСТIЕ ЕСТЬ ВЫСШЕЕ СЧАСТIЕ ЧЕСТН. ТРУЖ.

сквозь пронизывающаго дождя, словно чрезъ ледяное сито, сыплются наземь.

И вотъ, въ этакую-то непогоду, въ этакую-то ночку, непроглядно-темную, непрерывно-дождливую случилось двумъ запоздалымъ путникамъ пробираться къ ближнему селенiю по размытому ливнемъ проселку. Ноги ихъ то — скользили по вязкой глине, то — по колено шагали въ разливанномъ море. Среди тьмы кромешной, захожему человеку и ощупью не найти бы дороги, но путники наши подвигались впередъ, если и не бодро, то уверенно. Места—не только знакомыя, но и родныя! Какъ бывалому въ пустыняхъ страннику — звезды небесныя, такъ этимъ путникамъ— каждый пригорокъ, каждая ракита придорож­ная, каждый огонекъ, въ безпредельной дали мелькнувшiй, не давали сбиться съ дороги.

— Гляди-ка... вонъ, вонъ, направо опять светъ за-
мелькалъ, — весело сказалъ шагавшiй впереди путникъ,
рослый крестьянскiй парень.—Такъ и есть, лачуга Антона—
побережника въ Замятьевомъ перелеске! Чай, сидитъ,
добрый старичекъ, да сети свои зачиниваетъ.... Ну, не
унывай, Сережа! Теперь и двухъ верстъ до Покутъ-горы
не осталось, а съ нея все село, какъ на ладони, видно.
Слава Тебе, Христе!—добрались во свояси.

Поснимали оба шапки, набожно перекрестились и, прiободрившись, двинулись далее. Не прошло и четверти часа, какъ остановились они на краю крутого обрыва, подъ которымъ, въ широкой лощине, раскинуто село, десяткомъ светящихся точекъ выделявшееся изъ мрака.

Загляделся Данило, парень веселый и говорливый, на мигающiе огоньки эти и пошелъ свои догадки по нимъ строить передъ молчаливымъ спутникомъ.

— Вонъ, зелена искорка, какъ разъ посередине, све­
тится: отецъ дiаконъ, стало-быть, за книжкой передъ
лампой своею сидитъ, а вонъ, на окраине, четыре огонька
подрядъ: это на Микулинскомъ постояломъ дворе бражни­
чаютъ. — чай, много пришлаго люда въ эту непогодь на

СЕМЕЙН. СЧАСТIЕ ЕСТЬ ВЫСШЕЕ СЧАСТIЕ ЧЕСТН. ТРУЖ. 97

ночевку въ селе осталось.... Смотри, смотри.., вонъ, за мельницей, еще два.... Э-э-э! Да знаешь, братъ, что? — Ведь это у тебя... ну, такъ и есть, у тебя въ избе светится. Съ места не сойти,—въ твоей! Гляди и ты, Сережа гляди!

Но Сергей уже давно тревожнымъ взоромъ вглядывался въ два огонька эти, не обративъ вниманiя на остальные.

„Светится, светится!"—не то—съ радостью, не то— съ тоскою думалъ онъ.—„Что же это значило бы? Почему не спятъ? Ведь уже заполночь, поди, перевалило. Меня ждутъ?—Да нетъ, и быть не можетъ! Уже съ месяцъ отъ насъ вестей въ селе не было".

Съ месяцъ вестей не было, а самихъ-то ихъ уже полгода въ селе не видано. Еще раннею весною, собрались Сергей съ Данилой за Волгу, на дальнiе заработки. А были они ровесники, и хоть не родня другъ другу, да неразлучные друзья прiятели съ детства. До двадцатаго года жилось имъ одинаково, но тутъ судьба толкнула ихъ по разнымъ дорогамъ. Сергей женился, и теперь было у него уже четверо ребятокъ — малъ - мала - меньше. Семейная жизнь успела уже провести две глубокiя морщины на челе прежняго безпечнаго парня и научила его, что значитъ трудовая, хозяйская долюшка и тяжелая отцовская думушка. А Данила вольнымъ соколикомъ остался и не могъ своей волюшке нарадоваться. Беззаботно и весело жилось ему, бобылю, и всякая наносная беда крестьянская, въ разоренiе вводившая семейныхъ хозяевъ, только краешкомъ задевала его. Этакому здоровому парню трудъ—не въ тягость, а въ пользу былъ: безъ него онъ, какъ рыба безъ воды, пропалъ бы. По уплате податей, каждый заработанный грошъ лишь на него на одного шелъ, а потому узнать нужду горькую на себе самомъ Даниле еще не приводилось. Только и было у него заботушки, что послаще поесть, да получше въ праздникъ Божiй нарядиться. Сборы его въ дальнiй путь были не

98 СЕМЕЙН. СЧАСТIЕ ЕСТЬ ВЫСШЕЕ СЧАСТIЕ ЧЕСТН. ТРУЖ.

долгiе, и на чужбине думушка о покинутой родной стороне ему не докучала. Въ избу свою онъ на лето погорелыхъ пустилъ и теперь съ Покутъ-горы не ее искалъ во мраке: съ умиленiемъ загляделся онъ на четыре огонька, что изъ оконъ постоялаго двора светились: „Тамъ теперь захожiе люди бражничаютъ!"—думалось Даниле, и вотъ, туда-то решилъ онъ свой путь въ эту позднюю пору направить. Звалъ онъ и прiятеля въ харчевню „обогреться хорошенько", да тотъ и не ответилъ на болтовню его, занятый своими думами.

— Светится, светится! —все еще шепталъ онъ про
себя, не отводя пристальнаго взора отъ двухъ огоньковъ,
самыхъ дальнихъ.—Не спятъ еще, родные мои, болезные...
Что-то детушки? — Подросли, чай!... А жена? Какъ-то,
бедная, одна съ хозяйствомъ управлялась? Занемогла
она еще, какъ я уходилъ.

Въ раздумьи долго еще простоялъ бы Сергей на краю обрыва, да Данила, потерявъ терпенiе, уже силой потянулъ его къ спуску. Заслонились чемъ-то огоньки на несколько минутъ, но когда путники сошли въ лощину, два красноватыхъ глаза за мельницей блеснули еще ярче.

— Такъ и есть, у меня! — уверенно сказалъ теперь
Сергей.— „Светится!"—снова подумалось ему, и уже не
отрадою, а ноющею болью отозвалась мысль эта въ его
сердце.—Неужто, захворалъ кто? Неужто, опять горя, да
тяжелой заботы въ семье прибавилось?!... Эхъ, детушки,
безъ вины виноватые, жизнь мою загубившiе! Если бы не
семья, разве этакимъ былъ бы я ныне? Вонъ онъ, казакъ-
то вольный, впереди идетъ: шапка и въ ненастье на
бекрень, а въ томъ, что подъ шапкой, и въ ведро ветеръ
разгуливаетъ! Усердно трудился онъ все лето да еще
усерднее на свой заработокъ себя ублаготворялъ. А у меня
что? — только и было, что трудъ упорный, на покосахъ,
либо на плотахъ, а на смену ему ночка безсонная съ тяжелою заботою о техъ, кого я дома покинулъ, да откладыванiе,
ради нихъ, грошей заработанныхъ. Правда, и я этакъ-то,

СЕМЕЙН. СЧАСТIЕ ЕСТЬ ВЫСШЕЕ СЧАСТIЕ ЧЕСТН. ТРУЖ. 99

какъ Данила, раскутиться могъ, да ведь сердце-то мое— вотъ оно, не дома оставлено, не при дороге брошено! Страхъ Божiй, совесть въ немъ есть... Развъ злодей я окаянный, чтобъ семью голодную бросить, да въ недоимкахъ, запутать?... Не въ отраду честному отцу хмель, семейной бедой купленный. Во всемъ себе отказывалъ, ни отдыха, ни веселiя, ни отъ заботъ покоя во все лето не ведалъ. Удалось за то, слава Богу, деньгу скопить: будетъ на что старыя прорехи исправить и на зиму семью обрядить. Да дальше-то что? Какъ при этакихъ неурожаяхъ жить?... Руки-то одне, а потребы въ семье ростутъ. Ужели же изъ году въ годъ жизнь этакая каторжная? Где силы, где бодрости взять, чтобы все въ семье трудомъ безустаннымъ обладить?...

Еще за часъ предъ темъ, какъ Сергей, поглядывая на огоньки, думу свою безотрадную думалъ, — широкимъ пламенемъ засветились огоньки эти на очаге въ убогой избенке за мельницей. Четверо малыхъ ребятъ, сбившись въ кучу на палатяхъ испуганными глазами поглядывали на печку, затопленную въ эту необычную пору и чего-то ждали.

Чутко прислушивались, забытые въ суматохе, ребятишки къ шуму, доносившемуся изъ боковушки, но ничего понять не могли. Вдругъ, что-то милое, знакомое, понятное и для самаго малаго братишки, послышалось имъ оттуда, раздался детскiй пискъ, сначала слабый, а потомъ все смелей, да задорней, и, при звукахъ его, прiободрились, даже весело переглянулись ребятишки. Куда и страхъ въ детяхъ девался! Чуть не кубаремъ скатились съ полатей и поскакали въ соседнюю горенку, едва не сбивъ съ ногъ на бегу бабусю, спешившую къ нимъ съ радостною вестью.

Тесную боковушку наполнилъ веселый детскш гамъ, къ которому присоединилъ свой задорный голосокъ и новый полноправный членъ семейки. Облокотясь рукою на подушку, мать нежнымъ, любящимъ взоромъ смотрела на шумливую ватагу, затеявшую на радостяхъ плясь вокругъ ея постели. Всею душою любила она своихъ детей, и

100 СЕМЕЙН. СЧАСТIЕ ЕСТЬ ВЫСШЕЕ СЧАСТIЕ ЧЕСТН. ТРУЖ.

никто изъ нихъ не былъ ей дороже прочихъ. Не въ тягость, а въ радость были для нея кропотливыя заботы о ребятахъ, и если бы Господь послалъ ей еще столько же, не возроптала бы она на Бога, а отъ всего сердца возблагодарила бы Его. При здоровье, нужда не страшила ея: молитва матери и со дна моря достанетъ, а отъ нужды уберегутъ детушекъ ея трудъ и забота. Себя безъ куска оставитъ, съ себя последнюю одеженку сниметъ, а ужъ ребятъ отъ голода и холода оградитъ. Въ сердце, материнскомъ,—въ этомъ роднике бодрой силы, глубокой любви, самоотверженiя и всякой правды житейской,—не можетъ быть места унынiю! Случись беда, не станетъ матушки— великое горе; да ведь все подъ Богомъ ходимъ! Светъ не безъ добрыхъ людей: вспомнятъ они и о своемъ смертномъ часе,—о своихъ детяхъ, и не дадутъ пропасть на мiру сиротинкамъ.

Любуясь на своихъ „птенчиковъ, вполне счастлива была бы жена Сергея, если бы не одна мысль ее тревожила; „что-то скажетъ онъ, когда домой воротится?" Новая прибыль въ семье не порадуетъ его, вечно со страхомъ заглядывающаго въ будущее. Онъ-то и на чужбине, поди, все только о родимыхъ своихъ болеетъ, а семья-то вонъ какое горе ему ко встрече приготовила.

— Горе?!... Этакiй-то мальчуганъ, да „горе"? — молвила про себя мать, съ любовью взглянувъ на него.—Ну, да когда-то еще кормильца нашего новою вестью смутимъ!.. Авось, Господь все къ лучшему устроитъ! А теперь, вотъ мое счастье, вотъ моя радость—мои детушки ненаглядный, воробушки непоседливые...

Осторожный стукъ съ улицы въ оконце прервалъ ея размышленiя. Оторопели, но не испугались, смекнувъ, что запоздалый путникъ забрелъ на огонекъ просить о ночлеге. Да какъ его пустить! И самъ пойметъ, что не место ему теперь въ этой избе и что не до гостей хозяйке. Не взыщетъ добрый человекъ на невольномъ отказе: село большое,— безъ крова не останется.

СЕМЕЙН. СЧАСТIЕ ЕСТЬ ВЫСШЕЕ СЧАСТIЕ ЧЕСТН. ТРУЖ. 101

Подняла бабуся оконце, высунулась на улицу, чтобы переговорить съ путникомъ, да какъ услышала его голосъ— въ конецъ оторопела, отскочила назадъ и не знала, пугаться ли ей, либо радоваться. Словно бы языка лишившись, не нашла она и слова въ ответъ на разспросы родильницы, потопталась на одномъ месте и вдругъ, со всехъ ногъ пустилась во дворъ отворять калитку. Звякнулъ запоръ въ воротахъ, тяжелые шаги послышались во дворе, заскрипели ступеньки и дверныя петли въ сеняхъ,—и въ горницу ввалился кто-то, страшный для ребятъ, закутавшiйся отъ ненастья, кажись во всю одеженку, что въ котомке его дорожной нашлась. Вода въ три ручья такъ и льетъ съ него на полъ.

После бабуси, Даша—семилетка первая узнала отца, когда сталъ онъ свои покровы распутывать.

— Тятя!—радостно взвизгнула она, бросаясь къ нему, а вследъ за нею, съ темъ же крикомъ, подскочили къ отцу и сынишки.

Ребята, въ уровень съ головенками своими, хватались за батьку, обнимали мокрыя ноги его и цепко повисли на нихъ, не давая ему сделать и шагу.

Роднымъ тепломъ, живительною отрадою пахнуло на Сергея. Смекнулъ онъ, что будь горе въ семье, не такъ встретили бы его ребятишки. Повеселелъ отецъ, уверившись, что не беду предвещали ему огоньки среди поздней ночи, и сталъ ласково возиться съ детьми, поочереди подымая каждаго къ своему лицу и шутливо отбиваясь отъ копошившихся внизу. Отбиться ему, однако, не удалось, и на ногахъ своихъ протащилъ онъ ихъ до боковушки, куда за рукавъ тянула его бабуся. Детскiй гамъ не давалъ ему разслышать слова тещи, но когда оглянулъ онъ горенку, то сразу все понялъ. Острая, какъ шило, мысль больно кольнула его въ сердце, но сейчасъ же унялась и безследно исчезла боль эта. Тревожнымъ взоромъ следила жена его затемъ, какъ приметъ онъ нежданную весть, и виделъ Сергей, что уловила она минутное

102 СЕМЕЙН. СЧАСТIЕ ЕСТЬ ВЫСШЕЕ СЧАСТIЕ ЧЕСТН. ТРУЖ.

скорбное чувство, мелькнувшее на лице его. Виноватымъ почувствовалъ онъ себя передъ нею и удвоилъ свои ласки и къ жене, и ко всей семье на радостяхъ долгожданной встречи.

Снова яркимъ пламенемъ вспыхнулъ потухавшiй уже огонекъ въ печи и снова ходуномъ заходила изба отъ веселаго детскаго гомона. Не только бабуся, но и больная жена, и ребятишки, кто во что гораздъ, наперерывъ старались услужить дорогому „тяте", обсушить его, обогреть, приголубить. Младшiй парнишка—храбро обхватилъ сбро­шенный отцомъ мокрый сапогъ и, пыхтя, потащилъ его въ сени.

Никогда прежде не думалъ Сергей, что такъ отрадно, такъ уютно и покойно можетъ ему быть подъ ветхою кровлею, при одномъ видъ которой болезненно сжималось его сердце, вечно полное тревоги. Отъ недавнихъ страховъ его и следа не осталось: растаяли они, какъ при свете весенняго солнышка, острыя ледяныя глыбы, грозившiя съ застреховъ обрушиться на голову. Светло было теперь у него передъ глазами, светло на душе, светлымъ казалось ему и будущее. Безграничнымъ счастьемъ, что въ семейномъ кругу испытывалъ онъ, при виде горячей любви къ нему, „кормильцу-тяте", съ избыткомъ вознагражденъ былъ Сергей и за „трудъ упорный", и за „ночки безсонныя", и за лишенiе покоя въ страдное время его работы на чужбине. Стыдно стало ему при мысли, что завидовалъ онъ бобылю Даниле и его волюшке. Да разве на постояломъ дворе, среди хмельнаго веселья, въ кругу неведомыхъ захожихъ людей, испытываетъ Данила хоть сотую долю того счастья, которымъ полно сердце отцово въ избенке за мельницей?

Где силы, где бодрости взять къ труду безустанному"?—вспомнилъ Сергей недавнiй вопросъ свой, и тутъ же далъ ответъ на него.—„А вотъ где, вотъ въ комъ: въ семье своей, слепо полагающей на тебя свою надежду и видящей въ тебе своего кормильца,—въ своей любви къ

БЛАГОРАЗУМНЫЙ, ХОЗЯЙСТВЕННЫЙ КРЕСТЬЯНИНЪ. 103

детушкамъ, плоти и крови твоей, нуждающимся въ твердой опоре и благомъ примере на заре своей труженической жизни, — въ святомъ упованiи на милосердiе Того, Кто благословилъ бракъ твой „детушками" и еще этою ночью напомнилъ тебе о Своемъ благоволенiи!"

Счастье семейное—это высшее счастье честнаго тру-женника! Оно даетъ ему радость тихую, но истинную и прочную, даетъ охоту и силу къ труду, ограждаетъ его отъ веселья порочнаго, доставляетъ ему облегченiе въ болезни, утеху въ скорби и, какъ запоздалому путнику въ ненастную, осеннюю ночь, еще издалека светится ему путеводнымъ огонькомъ, манящимъ къ теплу, свету и покою.

Благоразумный, хозяйственный крестьянинъ.

(Разска з ъ).

Хозяйственнаго крестьянина можно найти не въ каждой деревне черноземныхъ губернiй, но зато, встретившись съ нимъ и изучивши его, невольно беретъ охота описать такого человека, затерявшагося среди остального крестьянства. „Среднiй" крестьянинъ той же черноземной полосы довольно своеобразно смотритъ на зажиточность и богатство вообще.

— На большой дороге подделъ!.. говоритъ онъ о
какомъ-нибудь односельце, орудующемъ теперь на снятiи
земель, на ссуде подъ проценты и проч.

Или:

— Съ ворогами знался, вотъ и скопилъ... Ты думаешь
хребтомъ-то много намозолишь?.. Нетъ, братъ, этимъ мане-
ромъ только горбы наживаютъ, а не деньги... Отъ трудовъ
праведныхъ не наживешь палатъ каменныхъ... Была голь,
первая беднота на селе, а теперь вишь ты! и посевы, и
сладкая еда, и домъ полная чаша...

104 БЛАГОРАЗУМНЫЙ, ХОЗЯЙСТВЕННЫЙ КРЕСТЬЯНИНЪ.

Двадцать летъ назадъ государственный крестьянинъ села Куксова, Фома Евстигнеевъ слылъ подъ именемъ Фомахи Евстюхина. Въ то время Фома былъ въ ужасной бедности. Жилъ онъ въ кривой и гнилой лачуге, державшей тепло только потому, что зимой Фома заваливалъ ее отъ земли до крыши навозомъ. Въ этой лачуге теснилась вся семья изъ десяти человекъ, малъ-мала-меньше. На дворе изъ полуразрушенныхъ плетней, кое-какъ прикрытыхъ соломой, шлялась скелетообразная лошадь, напоминавшая более заморенную козу, которая съ тоски и безкормицы обрывала крышу и лениво пережевывала пучки камыша и соломы. Ни коровы, ни овецъ, ни свиней Фома не водилъ—не на что было купить.

— Здорово, захудалъ ты, Фома! немножко съ упрекомъ, немножко съ сожаленiемъ замечалъ ему тесть его, прiезжавшiй иногда наведаться къ дочери.

— Куда подашься? отвечалъ зять съ веселой улыбкой на лице.—Вишь сколько этого добра у меня!.. указывалъ онъ на белоголовыхъ ребятишекъ. Одного хлеба не успеешь наготовиться... а тамъ подати... Спасибо еще кумъ Митрiй выручилъ, внесъ... стало быть, три десятины взялся у него ржи убрать... Дастъ Богъ и мы поправимся... Такъ ведь, Арина?..

— Ты, Фома, какой-то чудной! Другому на твоемъ месте плакать бы... а ты только смеешься!..

— О чемъ плакать-то? удивлялся Фома. Ты думаешь, я горюю, что у меня детей много? Нисколько!.. Кому другому ребята горе, а намъ съ Ариной они въ радость... Гляди, отъ детей и жить начнемъ...

И Фома принимался ласкать свою детвору осаждавшую его со всехъ сторонъ.

Отъ природы онъ былъ немножко созерцатель, любившiй въ праздникъ полежать на задворкахъ, въ тени отъ солнечнаго припека. Тутъ, полузакрывши глаза, Фома предавался мечташямъ о будущемъ. Не озлобляясь на свою бедность, недостатки и на то высокомерное, съ оттенкомъ

БЛАГОРАЗУМНЫЙ, ХОЗЯЙСТВЕННЫЙ КРЕСТЬЯНИНЪ. 105

полупрезренiя, отношенiе, которое встречалъ онъ отъ зажи-точныхъ односельчанъ, — Фома просто любилъ рисовать картину обыкновенной трудовой семьи, въ которой каждый на своемъ месте, при своемъ собственномъ деле.

Разработывая эту картину во всехъ подробностяхъ, Фома составилъ целый планъ, имеющiй поднять и построить его благосостоянiе на самыхъ прочныхъ основахъ. Фома какими-то непостижимыми путями пришелъ къ умозаключенiю, что истинная, действительная сила лежитъ въ знанiи, въ ремесле, въ искусстве. Богъ его ведаетъ, что помогло ему самостоятельно додуматься до этой счастливой мысли. Но разъ додумавшись, Фома прилепился къ ней душой и сердцемъ, лелеялъ ее словно святыню.

— Пусть только выростутъ Павелъ, Михаилъ, Семенъ
да Герасимъ, думалъ мечтатель,—сейчасъ отдамъ ихъ въ
мастерство... Потому мастерство нашему брату первое
дело... Павла обучу полушубки шить... Михаилъ поступитъ
къ сапожнику... Семена къ бондарю... Герасима хорошо бы
пустить по тележной части... Землю делить будутъ, на
нашу долю достанется десятинъ пятнадцать... Соломы этой,
кормовъ...

Однажды Фома размечтался до того, что не вытерпелъ, вскочилъ и побежалъ отыскивать Арину.

— Слышь, Арина, началъ онъ излагать жене свои умствованiя, а ведь я, значить, такъ полагаю... мы, тово, каменную избу непременно выстроимъ, а?

— Охъ, Фома, Фома!.. залилась добродушнымъ смехомъ Арина. Молчишь ты по-долгу, зато уже такъ скажешь, что только смейся. Намъ ли каменную избу строить? Хотя бы ужъ бревенчатую-то построить... Ведь эта—гнилье... почти светится...

— Я тебе дело говорю, продолжалъ Фома, нисколько не обижаясь словами Арины. Посуди сама; кирпичъ я делать умею... Не даромъ три года выжилъ у Струковыхъ... Ребята наши выростутъ.., ну хоть подлетками будутъ... Вотъ мы и примемся съ ними помаленьку кирпичики

106 БЛАГОРАЗУМНЫЙ, ХОЗЯЙСТВЕННЫЙ КРЕСТЬЯНИНЪ.

делать... Нынче пять или шесть тысячъ... на другой годъ столько же... А черезъ три-то года въ рукахъ у насъ и вся изба, право!..

— Хорошо бы такъ-то...

— И вовсе не дорого она станетъ, увлекся Фома собственной мыслiю. Каменьщика мы наймемъ одного, потому сами помогать будемъ... Лесъ къ тому времени разделятъ общественный... потолокъ, стропила, перерубы, все свое... Эхъ, заживемъ мы съ тобой, разлюбезное дело!..

— То-есть, если сказать объ этомъ людямъ—смеху конца не будетъ! пошутила Арина, втайне сочувствовавшая мечтамъ супруга.

— А ты, того, не говори по-пусту, предупредилъ Фома. Люди сами по себе, мы сами по себе... Имъ бы только издеваться...

И правду, каждый изъ мужиковъ посмеялся бы отъ чистаго сердца, услыхавши, что беднякъ тихоня - Фома Евстюхинъ серьезно думаетъ о возведенiи каменной избы, да еще не простой, а пяти-стенной, съ сенями и крыльцомъ. Задушевныхъ прiятелей на селе у Фомы не было, потому что молодость онъ скороталъ въ батракахъ по чужимъ людямъ, а подъ тридцать летъ заводить ихъ уже поздно. Въ деревенскiй клубъ, т.е. кабакъ, где завязываются знакомства и дружба, Фома не ходилъ, на мiрскихъ собранiяхъ онъ появлялся не всегда и старался держаться подальше отъ горячихъ споровъ, сопровождавшихся бранью, укорами, обидными попреками и т.п. Сельская общественная жизнь мало занимала Фому, ибо своихъ делъ по горло.

— Что, Фома, на сходку нейдешь? спроситъ его соседъ, отправляющiйся къ сборной избе.

— Тамъ и безъ меня все разсудятъ, ответитъ Фома.
У кого дома остались двое—трое работниковъ, тому бол­таться до вечера легко: безъ него все сделаютъ. А тутъ
вотъ управляйся со всемъ одинъ: ты и телегу почини, и

БЛАГОРАЗУМНЫЙ, ХОЗЯЙСТВЕННЫЙ КРЕСТЬЯНИНЪ. 107

резки лошадке нарежь, и соху поправь, и косу отбей... Надеяться не на кого... Вотъ