На фоне музыки (Бетховен «Лунная соната»)

Октябрь уж наступил - уж роща отряхает

Последние листы с нагих своих ветвей;

Дохнул осенний хлад – дорога промерзает.

Журча, еще бежит за мельницу ручей,

Но пруд уже застыл; сосед мой поспешает

В отъезжие поля с охотою своей,

И страждут озими от бешеной забавы,

И будит лай собак уснувшие дубравы.

Дни поздней осени бранят обыкновенно

Но мне она мила читатель дорогой

Красою тихою: блистающей смиренно.

Так нелюбимое дитя в семье родной

К себе меня влечет. Сказать вам откровенно.

Из годовых времен я рад лишь ей одной,

В ней много доброго: любовник нетщеславный

Я нечто в ней нашел мечтою своенравной.

***

Унылая пора! Очей очарованье!

Приятна мне твоя прощальная краса –

Люблю я пышное природы увяданье,

В багрец и в золото одетые леса.

В их сенях ветра шум и свежее дыханье,

И мглой волнистою покрыты небеса,

И редкий солнца луч, и первые морозы,

И отдаленные седой зимы угрозы.

(Музыка заканчивается)

Здесь, в Болдине, Пушкин нашел главное, чего ему недоставало в столичной жизни, - свободу, пусть кратковременную, но полную от полицейского надзора, от журналистской травли, светских сплетен и суеты, скандалов будущей тещи, ненужных, но обязательных мелочей, отвлекавших и раздражавших его в Москве и Петербурге.

Время шло…

Пора было двигаться в обратный путь, но возникли неожиданные затруднения: распространилась эпидемия холеры, и всюду на дорогах были установлены карантины.

Пушкин оказался в их плену. Предполагая задержаться здесь лишь на двадцать дней и вернуться в Москву в конце сентября, он смог вырваться из карантинных заграждений лишь в самом конце ноября. Он знал, что холера уже проникла в Москву, и тревожные мысли о судьбе друзей и невесты не покидают его.

С горькой шуткой писал он Плетневу:

«Хоть я и не из иных прочих, так сказать, - но до того доходит, что хоть в петлю. Мне стихи в голову не лезут, хоть осень чудная, и дождь, и снег, и по колено грязь».