Оливер

Итак, только вы знаете, если говорят "Это было однажды...", то это — ложь.
Это произошло не один раз. И даже не два. Это происходило сотни раз, снова и снова, каждый раз, если кто— то раскрывал эту пыльную, старую книгу.
— Оливер, — говорит мой лучший друг. — Шах.
Я смотрю на шахматную доску, которая на самом деле не настоящая шахматная доска. Это только песок вечного морского берега, расчерченный на квадраты, а также несколько фей, который такие милые, что выполняют роль пешек, ферзей и королевы в игре.
Так как в этой сказке не упоминается шахматная доска, мы должны довольствоваться этим, и затем, конечно, мы должны стереть все следы, иначе кто— нибудь может прийти к мысли, что за этой историей спрятано что— то большее, чем он прочитал.

Я не знаю, когда я впервые заметил, что жизнь, которую я знаю, нереальна. Что роль, которую я играю снова и снова, является как раз именно только ролью.
И, что самое необходимое для спектакля, так это огромное, круглое лицо, которое каждый раз к началу истории закрывает наше небо. То, что стоит на страницах этой книги, не всегда соответствует действительности.
Если мы не заняты игрою роли, мы можем в принципе заниматься все, чем хотим. Это действительно довольно сложно. Я — принц Оливер, но одновременно с этим не принц Оливер.
Если книгу закрывают, я могу прекратить делать вид, как будто заинтересован в Серафиме или сражаюсь с драконом, а вместо этого околачиваюсь с Фрампом или наслаждаюсь одним из напитков, которые королева Морин так охотно смешивает на кухне.
Или могу попрыгать в море с пиратами, которые очень даже приятные ребята. Другими словами, по ту сторону жизни, которую мы играем, когда читатель открывает книгу, у каждого из нас другая жизнь. Всем остальным достаточно знать об этом.
Им не составляет труда играть свою роль снова и снова, а после того как читатели исчезают, быть пойманными за кулисами. Но я всегда думал об этом.
Все же это становится очевидным, если есть жизни вне этой истории, она связана с читателями, лица которых парят над нами. И они не пойманы между крышками переплета. Итак, где же они находятся? И чем они заняты, если книга закрыта?
Однажды очень маленький читатель, бросил книгу, она раскрылась и осталась так лежать на странице, на которой есть только моя роль. Таким образом, я смог смотреть на другой мир целый час.
Эти гиганты складывали куски древесины с буквами друг на друга и строили из них огромные здания. Они закапывали руки в глубоком ящике с точно таким же песком, как у нас на вечном морском берегу.
Они стояли перед мольбертом как Раскуллио, но эти художники имели своеобразный стиль: они опускали руки в краске и наносили цветные завитки на бумагу. Наконец, одно из существ, такого же возраста, как и королева Морин, склонилось, нахмурившись над книгой, и сказало:
— Дети! Так не обращаются с книгами, — а затем закрыло меня.
Когда я рассказал другим, что я видел, они только пожали плечами. Королева Морин предположила, что я должен поговорить с Орвиллем по— поводу моих странных мыслей и попросить у него напиток для сна. Фрамп, мой лучший друг, всегда, в сказке или за ее пределами, верил мне.
— И в чем же разница, Оливер? — спросил он. — Зачем растрачивать время и энергию на недостижимые места или личностей, которых никогда не будет, подумай? — я сразу пожалел, что завел речь об этом.
Фрамп не всегда был собакой, в истории Раскуллио превратил его в обычную собаку. Так как это упоминается только в начале, он появляется в тексте исключительно как собака, и поэтому он остается ей, когда мы покидаем сцену.
Фрамп съедает мою королеву.
— Шах и Мат, — торжествует он.
— Почему ты всегда выигрываешь? — вздыхаю я.
— Почему что ты всегда позволяешь мне выиграть? — спрашивает Фрамп и чешет за ухом. — Чертовы блохи.
Если мы работаем, Фрамп не разговаривает, так как только лает. Он бегает за мной как, ну да, маленькая, верная собачонка. Увидели бы его на сцене, никогда не подумали бы, что он командует нашей реальной жизнью.
— Мне кажется на сорок седьмой странице я видел слезу, — замечаю я мимоходом настолько, насколько возможно, хотя, с тех пор как заметил ее, я горю желанием вернуться туда и узнать об этом больше. — Хочешь пойти со мной и посмотреть?
— Оливер, ты серьезно. Не снова, — Фрамп закатывает глаза. — Ты как цирковая лошадь, у которой только один фокус.
— Мне кто— то звал? — рысью подбегает Сокс.
Он — мой верный конь и, кроме того, ярчайший пример того, что внешний вид обманчив.
На страницах нашего мира он сопит и стучит копытом как гордый жеребец, но когда книга захлопывается, он превращается в комок нервов с самоуверенностью комара.
Я улыбаюсь ему, так как иначе он подумает, что я злюсь на него. Он очень чувствителен.
— Нет, никто...
— Но я определенно четко слышал слово лошадь...
— Это был просто оборот речи, — замечает Фрамп.
— Но так как я уже здесь, скажите честно, — просит нас Сокс и поворачивается боком. — С этим седлом мой зад выглядит очень жирным, или?
— Нет, — спешу я уверить его, в то время как Фрамп быстро качает головой.
— Ты состоишь из одних мускулов, — говорит Фрамп. — Я как раз хотел тебя спросить, занимаешься ли ты спортом.
— Вы говорите это для того, чтобы я чувствовал себя лучше, — пыхтит Сокс. — Я же знал, что во время завтрака должен был отказаться от последней морковки.
— Сокс, ты выглядишь отлично, — настаиваю я. — Правда, — но он все же трясет гривой и обиженно уходит рысью на другой конец морского берега.
Фрамп переворачивается на спину. — Если я еще раз услышу стоны этой старой клячи...
— Именно об этом я и говорю, — перебиваю я.
— Что, если бы ты не должен был бы? Что, если ты везде, если ты мог бы быть любым, кем ты хочешь?
Мне снится иногда сон. Он немного сумасшедший, но в этом сне я бегу по улице, которую никогда не видел, в деревне, которая мне не знакома.
Девушка бежит ко мне на встречу из— за всех сил, темные волосы развиваются как знамя, и из— за чистой поспешности она врезается в меня. Когда я протягиваю к ней руку, чтобы помочь, чувствую, как между нами пробегает искра.
Ее глаза цвета меда, и я не могу отвести от них взгляд. "Наконец— то", — говорю я, и когда целую ее, она на вкус как мята и зима, и вообще это не так как с Серафимой.
— Да, действительно, — прерывает меня Фрамп. — Как велики шансы получить профессию таксы?
— Ты — собака, потому что так стоит в книге, — возражаю я. — А если бы ты мог это изменить?
Он смеется. — Изменения. Историю меняют. Совершенно ясно, он был хорошим, Олли. Где ты принимаешь участие, почему бы тебе не превратить море в виноградный сок и сделать так, чтобы морские нимфы могли летать?
Возможно, он прав и все зависит только от меня. Все другие в этой книге, кажется, совершенно не ломали голову над тем, что они — часть сказки; то, что они прокляты, и должны делать одно, и тоже снова и снова, и говорить как в пьесе, которую уже вечность ставят в программу.
Вероятно, они верят, что люди в другом мире живот такой же жизнью как мы. Я же с трудом могу представить себе, что читатель встает в определенное время по утрам, ест один и тот же завтра, часы на пролет сидит на стуле и ведет одни и те же разговоры с родителями, идет в постель и снова встает, только для того чтобы все началось с самого начала.
Я считаю более вероятным, что они ведут невероятно замечательную жизнь, и под невероятно замечательно я имею в виду, что они сами принимают решения. Я все время задаюсь вопросом, каково это: Если бы книгу открыли, и я попросил бы королеву позволить, чтобы меня вытащили.

Если бы волшебницы не заманили меня в засаду, и я не должен был бы драться со злодеем. Если бы я влюбился бы в девочку с медовыми глазами. Если бы я встретил кого— то, кого не знаю, и кто не знает меня.
Я действительно не разборчив. Для меня не составило бы труда вместо принца быть мясником. Или плавать через океан, чтобы меня встречали как легендарного атлета. Или поспорить с кем— нибудь, кто перейдет мне дорогу.
Я бы лучше делал что угодно чем то, что я делаю уже на протяжение целой вечности. Возможно, я просто должен верить, что на свете есть что— то большее, чем на страницах этой книги. Или я, вероятно, я просто хочу непременно верить.

Я бросаю взгляд на других. Если книга закрыта, открываются настоящие характеры. Один из троллей разучивает мелодию на своей флейте, которую он вырезал из куска бамбука.
Волшебницы разгадывают кроссворд, который для них выдумал капитан Краббе, но они постоянно жульничают и советуются с хрустальным, магическим шаром. А Серафима...
Она посылает мне воздушный поцелуй, и я заставляю себя улыбнуться.
Я считаю ее симпатичной, со своими серебристыми волосами и глазами, которые такие синие как фиалки, которые растут на лугу перед замком.
Но ее IQ оставляет желать лучшего. Например, она на самом деле верит, что я испытываю к ней серьезные чувства, только потому, что я снова и снова спасаю ее. При этом я просто делаю свою работу. Я хочу быть честным, поцеловать девушку — не такая уж и сложная работа.
Но через некоторое время это превращается в рутину. Я определенно не люблю Серафиму, но эта маленькая деталь, кажется, ускользает от нее. Поэтому я всегда испытываю угрызения совести, если целую ее, потому что знаю, чтобы она хочет от меня большего, чем я готов ей дать, когда книга будет закрыта.
Фрамп жалобно воет рядом со мной. Это вторая причина, почему я чувствую себя таким виноватым, если целую Серафиму. Он мечтает о ней, так долго как себя помню, и это делает все еще ужаснее. Каково это для него день за днем наблюдать, как я делаю так, как будто влюблен в девушку, которая ему нравится?
— Мне очень жаль, дружище! — говорю я ему. — Я хотел бы, чтобы она знала, что это просто шоу.
— Не твоя вина, — отвечает он кратко. — Ты только исполняешь свой долг.
Он как будто совершил вызов, яркий свет внезапно вторгается внутрь и наше небо раскалывает щель.
— Внимание! — лихорадочно шумит Фрамп.
— Все по местам! — затем он шумит, чтобы помочь троллям разобрать мост, чтобы они затем могли его восстановить.
Я хватаю накидку и кинжал. Волшебницы, которые были нашими шахматными фигурами, поднимаются в воздух как искры и пишут в воздухе слова "ДО СКОРОГО", прежде чем исчезнуть в лесу, оставив светлый след за собой.
— Да, и спасибо еще раз! — говорю я вежливо и быстро отправляюсь к замку, где начинается моя первая сцена.
Что бы произошло, спрашиваю я себя, если бы я опоздал? Если бы я помедлил или остановился у ворот замка, чтобы понюхать куст сирени, так что не был бы нас своем месте к открытию книги? Осталась бы она тогда не открытой? Или история началась бы без меня?
Для проверки я иду медленнее, давая себе время.
Но в одно мгновение я тянусь вперед за камзол как магнитом через книгу. Страницы шелестят, когда я прыгаю с одной на другую, и, бросив удивленный взгляд вниз, я понимаю, что мои ноги двигаются как в центрифуге.
Я слышу Сокса, который ржет в королевских конюшнях, плескания нимф, которые снова ныряют в море, и, внезапно, я стою на предназначенном месте, перед королевским троном в Большом Зале.
— Пришло время, — бормочет Трамп. Мгновение и вокруг нас становится светло, и вместо того, чтобы отвернуться, как обычно, я направляю взгляд наверх.
Я могу разглядеть лицо читательницы, по краям немного нечеткое, так похоже на солнце на морском дне. И также, как при взгляде на солнце я словно загипнотизирован.
— Оливер, — шипит Фрамп. — Сконцентрируйся!
Итак, я отворачиваюсь от этих глаз, цвета меда, от этого рта, губы которого слегка приоткрыты, как будто она произносила мое имя. Я отворачиваюсь и говорю в сотый миллион раз первую строчку моего текста.
— Кого я должен спасти?
Строки, которые я говорю, написал не я, а получил их однажды, уже и не помню, когда это произошло. Мой рот формирует слова, тем не менее, их звук возникает в голове читателей, не в моем горле.
Подобным образом происходят и все движения, которые мы совершаем во время игры, что— то вроде фантазии другой личности. Это похоже на то, как будто действия и звуки с нашей крохотной сцены переносятся далеко в мысли читателя.
Думаю, я никогда не узнавал об этом, а просто всегда знал, также как я знаю,что цвет травы зеленый.
Я предоставляю возможность Расскулио рассказать мне, что он дворянин из далекой страны, любимая дочь которого была похищена. Из— за того уже так много раз слышал этот монолог, я иногда бормочу кое что себе под нос. Конечно, у него нет никакой дочери в этой истории.
Он просто устраивает мне засаду. Но я еще не могу знать об этом, даже если сыграл эту сцену бесчисленное количество раз. В то время как он рассказывает мне старую песню о других принцах, которые не хотят спасать Серафиму, мои мысли возвращаются к девочке, которая читает нашу историю.
Я уже видел ее однажды. Она не похожа на наших обычных читателей, которые обычно — женщины в возрасте как королева Морин, либо дети, которых еще впечатляют истории с принцессами в опасности.
Но эта читательница выглядит так, как будто мы ровесники. Но такого же просто не может быть. Она же определенно знает, как и я, что сказки, просто выдуманные истории.
Что в настоящем мире нет счастливого конца.
Фрам семенит по черно— белому мраморному полу, и когда он останавливается рядом со мной, начинает дико вилять хвостом.
Внезапно я слышу голос, вдалеке, как сквозь туннель, но все равно ясно и отчетливо.
— Делайла, я тебе уже в третий раз повторяю... мы опоздаем!
Время от времени такое происходит, когда я слышу читателя. Обычно они не читают вслух, но иногда беседуют, пока книга открыта. Так как я хороший слушатель, я много выучил из этого.
"Рассадник блох*" — очевидно выражение, чтобы сказать спокойной ночи, а также так говорят про помещение, в котором и день со днем не сыщешь ни одну блоху.
(* так говорят про плохую, грязную постель)
И я знаю о вещах из другого мира, которых нет у нас: телевизор (его родители не любят, так как книги); Хеппи Мил (очевидно, не все трапезы бывают счастливыми); и принимать душ (это делают, перед тем как пойти в душ и полностью промокают от этого)
— Дай мне дочитать до конца, — говорит девушка.
— Ты уже тысячу раз читала эту книгу и знаешь, как она заканчивается. И сейчас значит сейчас!
Я уже неоднократно слышал, как эта читательница разговаривала с более взрослой женщиной. Их разговоры о закрытии книги, должно быть это ее мама. Она всегда заставляет Делайлу закрыть книгу и идти на улицу.
Прогуляться и подышать свежим воздухом. Позвонить подруге (без понятия, что она имеет в виду) и пойти в кино (что бы это значило?). Каждый раз я жду, что она последует распоряжению ее матери, тем не менее, в большинстве случаев она находит отговорку.
А иногда она выходит на улицу и продолжает читать там. Я не могу вам сказать, как это разочаровывает меня. Я кисну здесь в этой книге и не желаю ничего более страстно, чем ускользнуть из этой книги, а она не может оторваться от истории.
Если бы я мог поговорить с этой Делайлой, почему она готова променивать время своего мира на мой, в котором я застрял.
Но я уже пытался громко поговорить с другими читателями. Поверьте мне, это было первым, что я попробовал, с тех пор меня преследуют мечты по другому миру.
Если бы я мог добиться от людей, которые читают книгу, чтобы они поняли меня, тогда, вероятно, у меня появился бы шанс сбежать.
Тем не менее, эти люди видят меня только, когда происходит действие, и тогда мне приходится придерживаться за текст. Даже если я хочу сказать, например:
"Пожалуйста, послушай меня" вместо этого изо рта вылетает "Я отправляюсь спасти принцессу!" как у марионетки. Я бы все сделал для того, чтобы читатель смог увидеть меня настоящего, которым я являюсь, а не роль, которую я играю.
Я кричал изо всех сил. Я бегал по кругу. Меня же превращали в горящий факел. Вот таким меня и видят.

Вы можете себе представить, каково это знать, что ваша жизнь — бесконечная последовательность дней, совершенно одинаковых, что вы пойманы во временной петле? Вероятно, как принц Оливер я получил, однако самый дорогой подарок... но у меня никогда не было шанса пожить настоящей жизнью.
— Иду, — сказала Делайла через плечо, и я с облегчением вздыхаю. Я даже и не заметил, что задержал дыхание. Мысль о том, что не придется снова проигрывать все эти сцены, кажется мне благом.
Когда книга начинает закрываться, нас слегка пошатывает, но мы уже привыкли к этому.
Мы цепляемся за что— нибудь: люстру, ножки стола, по необходимости даже за буквы с крючками как "у" или "з", пока страницы не будут полностью закрыты.
— Ну, — говорю я и отпускаю занавеску, за которую держался. — Пожалуй, мы снова отделались.

Едва я закончил предложение, как я снова кувыркаюсь и лечу через страницы, так, как книгу листают дальше. Незадолго до конца нашей книги наш мир снова открывается. Как по мановению колдовства я снова оказываюсь на вечном пляже, и рядом со мной стоит Серафима, сверкая и блистая в своей светящейся одежде.
На шее Фрампа серебристый ошейник, на котором прикреплены кольца. Тролли натянули свадебный балдахин, домовые спряли шелковые ленты, которые намотаны на низ и раздуваются морским бризом. Морские нимфы собираются в воде и с отвращением смотрят, как мы будем жениться.
Я смотрю на землю, и меня охватывает паника.
Шахматная доска. Она все еще здесь. Волшебниц в виде шахматных фигур, конечно, нет, но квадраты, которые я нарисовал на песке, доказательство того, что в книге присутствует своя жизнь, если никто не читает, все еще видны на песке.
Я не понимаю, почему книга не восстановила сама себя. Никогда раньше она не совершала таких ошибок, при каждом перелистывании мы оказываемся в нужном месте в костюмах и полной готовности, а также в кругу соответствующих партнеров.
Насколько я понимаю, возможно, такое уже происходило, и я просто этого не заметил. Но, если я вижу, то и кто— нибудь другой может заметить.
Например, читатель.
Делайла.
Сделай глубокий вздох, Оливер, успокойся.
— Фрамп, — шиплю я.
Он рычит, но я отлично понимаю его: "Не сейчас."
"Все прекрасно," — говорю я себе. Это не катастрофа. То, что интересует людей в сказках, это счастливый конец, он не начинают искать едва заметную шахматную доску, которая нацарапана на дальней стороне пляжа.
Все равно я пытаюсь притянуть Серафиму ближе, чтобы шахматную доску было не видно из— за огромной юбки ее платья. Серафима неправильно понимает мой жест и думает, что я хочу быть поближе к ней. Он поднимает подбородок и закрывает глаза, так как ждет, что я ее поцелую.
Все ждут. Тролли, волшебницы, морские нимфы. Пираты, которые крепко обмотали швартовной канат вокруг дракона Пиро, чтобы держать его связанным.
Читательница тоже ждет. И если я ей дам то, что она хочет, она захлопнет книгу, и тогда все.
Ну, прекрасно.
Я наклоняюсь вперед и целую Серафиму, закапываю пальцы в ее волосах и прижимаю свое тело к ее. Она тает от моих прикосновений, и я заключаю ее в крепкие объятия. Даже если она не в моем вкусе, нет никаких причин, почему работа не должна доставлять удовольствие.
— Делайла!
Когда девушка склоняется еще больше над нами, небо темнеет. — Как странно, — бормочет она.
Ее палец опускается к нам, прижимается к нашему миру, деформирует сцену, на которой мы стоим. Я задерживаю дыхание, так как думаю,что она схватит меня. Вместо этого она прикасается к месту, где нацарапана шахматная доска.
— Этого, — говорит она, — никогда здесь не было.