Сновещание

Вода была чем‑то чуждым, противным и всепроникающим, она вкрадчиво просачивалась, пропитывая собой камуфляжную одежду, которая облепляла тело. Хисако набрала воздуха, нырнула, продираясь сквозь черную воду подальше от катамарана. Вокруг с барабанной дробью сыпались в воду пули. Сквозь эту дробь слышалось завывание подвесного мотора чужой надувной лодки.

Сапоги мешали плыть и тянули на дно. Она вынырнула, чтобы глотнуть воздуха, и, выворачивая шею, оглянулась на надувную лодку; до нее было все еще очень близко. Она подтянула сначала одну ногу, затем другую, освобождаясь от сапог. Осматриваясь, она старалась надышаться впрок; чужая лодка была не видна из‑за той, с которой она только что спрыгнула, но пули так и свистели над головой. Вокруг катамарана вода была белой от вскипающих фонтанчиков. Отворачиваясь и набирая воздух, чтобы снова нырнуть и отплыть подальше от катамарана, она сняла с пояса оставшуюся гранату и расстегнула пряжку ремня. Граната и ремень выскользнули из ее пальцев, исчезли в глубине темного озера.

Она плыла под водой до тех пор, пока не почувствовала, что не сможет удержаться, чтобы не открыть рот, а темнота в глазах не сменилась пульсирующей багровой пеленой, и тогда она начала всплывать, стараясь вынырнуть на поверхность как можно тише. Другой лодки все еще не было видно, но стрельба слышалась громче, а катамаран, на котором она плыла, наполовину скрылся под водой, трясясь и подпрыгивая от разрывающих его пуль; искры отлетали от корпуса подвесного мотора, и как раз в тот момент, когда она смотрела на лодку, там вспыхнул огонь; сначала он вспыхнул на корме, когда загорелся топливный бак, но затем очень быстро распространился по всему катамарану; канистры вполне могли и взорваться. Не зная, взорвется ли от огня пластиковая взрывчатка, она набрала воздуха, нырнула и поплыла прочь, слыша и чувствуя, как последние одиночные выстрелы ударили по воде. Затем стрельба прекратилась. Звук подвесного мотора стал глуше, медленнее. Она ожидала грохота взрыва и сотрясения воды, но их не последовало. Легкие опять начали болеть, и она снова осторожно всплыла. Оглянулась.

Вторая надувная лодка выделялась силуэтом на фоне горящего от носа до кормы катамарана; в ней сидело три или четыре человека. Взревел мотор, и чужой катамаран отвернул от горящих остатков лодки, направившись в ту сторону, куда она сначала поплыла, прыгнув в воду. Она снова нырнула как раз в тот момент, когда начали рваться боеприпасы на горящем катамаране. Череда мощных гулких взрывов заглушила мотор другой лодки.

Она плыла без остановки, пока не почувствовала, что вот‑вот потеряет сознание; на этот раз она двигалась под прямым углом к первоначально выбранному направлению. Звук подвесного мотора, когда она услышала его вновь, звучал теперь отдаленно.

В следующий раз, когда она взглянула в сторону горящего катамарана, боеприпасы на нем подошли к концу; трассирующие пули взметнулись в небо, как фейерверк. Другого катамарана нигде не было видно. Она вновь набрала воздуха. Тут ее настигла ударная волна, и она подумала, что взорвалась пластиковая взрывчатка; но за первым взрывом последовал второй, потом еще один, и шум мотора начал приближаться. Она вильнула, изменив курс, и догадалась, что боевики бросают гранаты.

Когда она снова вынырнула, то постаралась сделать это совершенно бесшумно. Катамаран, залитый светом пламени, был в двадцати метрах от нее. Четыре человека. В руках у одного – что‑то вроде тупорылого бинокля с толстыми линзами. Другой широко размахнулся, произвел бросок – и метрах в десяти – пятнадцати от нее раздался всплеск. Она хотела тут же нырнуть, но передумала. Следила, как человек с прибором ночного видения медленно поворачивается в ее сторону.

Граната взорвалась; она почувствовала удар, от которого ее чуть не сплюснуло. Она услышала свой собственный всхлип, хотя нос и захлестнуло поднявшейся от взрыва волной. В тот же миг, когда наблюдатель должен был взглянуть в ее сторону, она нырнула и скрылась под водой. Подвесной мотор прорычал и прочихал совсем рядом. Затем, набрав обороты, раскатисто взревел. Опять гранаты; достаточно близко, чтобы больно ударить по ушам, хотя уже не так сильно, как первый раз.

Когда она всплыла снова, они оказались метрах в ста. Огонь на горящем катамаране был уже не таким ярким, и сквозь вернувшийся знакомый звон в ушах она слышала треск пожара. Бросив еще несколько гранат, четыре человека в надувной лодке решили посмотреть на то, что осталось от понтона «Надии».

Они плавали взад‑вперед вдоль корпуса судна и кричали тоненькими голосами: – Jefel Jefe! Сеньор Дендридж! Желая увидеть все своими глазами, она подплыла поближе. Огни с «Надии» и догорающий пожар на пробитом катамаране давали достаточно света, чтобы разглядеть понтон, на котором раньше находился Дендридж. Там уже догорали последние оставшиеся щепки настила и пустые бочки из‑под топлива. Один из боевиков, приплывших в лодке, оглядывал поверхность озера в аппарат ночного видения, другой светил вокруг фонариком. Темный корпус «Надии» возвышался над ними, как утес, поблескивая в последних оранжевых вспышках угасающего катамарана.

Они еще несколько раз выкрикнули имя Дендриджа, затем один из них указал на воду и что‑то закричал. Двигатель продолжал молчать, но лодка, сверкнув белым брюхом, рванула вперед, затем остановилась. Один из боевиков вытащил что‑то из воды. Они осветили находку фонариком. Что бы это ни было, находка оказалась невелика по размерам, и никто из них ничего не сказал; она со всплеском полетела обратно. Черный катамаран, блеснув белым днищем, развернулся и поплыл обратно к понтону; двое из боевиков, осторожно ступая по обломкам, подошли к трапу и поднялись наверх. Хисако оглянулась на сгоревший катамаран. Освещенный пламенем еще не до конца догоревших бортов, он кормой ушел в воду.

Работая ногами, она очень медленно продвигалась вперед, периодически ныряя и позволяя волнам накрывать ее. Фонарик на ожидавшем у искореженного понтона катамаране совершенно произвольно перемещался с места на место.

Поднявшимся на судно боевикам потребовалось время.

Однажды она ехала в поезде по туннелю, проложенному под морским дном.

Ветка от Хонсю до Хоккайдо была построена сравнительно давно; поезда регулярно ходили от одного острова до другого по тридцатикилометровому туннелю под водами Сунгарского пролива, над которым плыли туманы и бушевали осенние штормы. С начала зимы и до самой весны, а также при неблагоприятном прогнозе погоды она предпочитала вместо парома пользоваться поездом. В один прекрасный декабрьский день ее поезд сломался в десяти километрах от берега, под бушующим морем.

Люди нервно переговаривались. По внутренней связи им сообщили, что ремонтная бригада уже в пути; никакой опасности нет. По вагонам прошли охранники, успокаивая тех, кто все же перепугался. Между незнакомыми людьми начал завязываться разговор. Дети играли в проходе, а она все продолжала сидеть, уставившись в окно, в каменную темноту. Та была совершенно черной, когда они ехали; оставалась черной и теперь, когда они остановились. Хисако заметила, что пока никто не двигается, отражение в окне можно игнорировать. Футляр со Страдивари лежал на соседнем кресле.

Она не испугалась; ей показалось, что некоторые испугались просто потому, что прекратилось движение, а значит – что‑то случилось, дальше события могут принять нежелательный оборот, и все это окончится катастрофой, – но она не думала, что что‑нибудь подобное может произойти, предстоит только долгое и скучное ожидание, а затем путешествие возобновится, какие‑то разговоры продолжатся, какие‑то прекратятся. В конце концов, все приедут туда, куда надо, кто‑то сойдет на промежуточной станции, кто‑то в Саппоро; кого‑то встретят улыбки и заботливые руки, кто‑то, опустив голову, выпуская облачка пара изо рта и носа, быстро пойдет прочь искать такси, и наконец все разбредутся в разные стороны и уедут на машинах, автобусах или на метро.

Жизнь не богата экзотикой, иногда поневоле обрадуешься даже неприятностям. Она поставила на стол локти, подперла голову рукой и стала изучать в окне собственное отражение.

Она была рада этой задержке. Иногда дела идут слишком гладко.

Это был своего рода тайм‑аут, когда можно просто посидеть и подумать; на то, чтобы сесть и подумать, никогда не остается времени. Вся ее жизнь была распланирована, каждый месяц, неделя, день и даже час были расписаны по минутам в соответствии с той или иной функцией, они были наполнены обязанностями; некоторая же часть ее жизни, напротив, оставалась совершенно пустой – та, что не была связана с музыкой и предназначалась для друзей, для того, чтобы расслабиться и отдохнуть. Отдых. Большинству ее знакомых это понятие было, можно сказать, вообще незнакомо, но Хисако постоянно находила для отдыха дни и даже недели, не понимая, как люди могут обходиться почти без выходных. Она получала от своей работы огромнейшее наслаждение, но иногда ей требовалось от нее отдохнуть.

Как бы там ни было, но эта задержка в поезде, застрявшем в туннеле под морским дном, в то время когда где‑то наверху рокочут волны, с которых штормовой ветер срывает брызги, была своего рода призом, подарком судьбы. Нежданно‑негаданно у нее появился шанс взглянуть на свою жизнь со стороны и спокойно подумать. Она чувствовала, что ей это просто необходимо.

Санаэ Наритоми хотел на ней жениться.

Вода была теплой; попав под одежду, она нагрелась до температуры тела. Хисако чувствовала себя достаточно сильной, чтобы плыть так часами, для нее это был практически отдых. Двое боевиков, которые поднялись на судно, вышли на палубу и, встретившись, нервно замерли у леера; испанских слов, тем более на таком расстоянии, она не понимала, но по голосам можно было догадаться, что они потрясены и разозлены. Снова и снова она слышала слово «muerto». Она знала, что это значит, вполне могла понять. Muerto, muerto, muerto, muerto, muerto, muerto, muerto, muerto.

Небольшой пожар на понтоне постепенно совсем угас. Боевики присоединились к своим товарищам на катамаране и повернули лодку обратно к «Ле Серклю»; она последовала за ними.

Ей предстоял заплыв на длинную дистанцию.

Они встретились на банкете, который оркестр устраивал в честь его возвращения в Японию после десяти почти беспрерывных лет в Европе; сначала он там учился, потом сочинял музыку и дирижировал, затем настал вдруг его звездный час и он сделался знаменитостью – парижской, европейской, всемирной. Его портрет на обложке «Ньюсуика»; всевозможные приглашения; телевизионные передачи; фильм о его поездке с оркестром Халле[57]по Советскому Союзу вышел на удивление занимательным, был тепло встречен критикой и получил приз в Каннах, а также принес немалые деньги, будучи выпущен в прокат; встречи со звездами и моделями, серия рекламных роликов с рекламой дорогого парижского одеколона. Плюс огромнейшая работа; коллеги‑дирижеры только качали головами: молодость молодостью, но он быстро сгорит.

Она видела обложку «Ньюсуика». Сан, как его решили прозвать гайдзины, даже выглядел словно кинозвезда. Буйная шевелюра черных, как вороново крыло, длинных кудрей – наследие его евразийской матери, – обрамляющая выразительное лицо, бледное и хищноватое; редкая фотография без улыбки, усмешки, ухмылки. Если же он не улыбался, то источал романтическую мечтательность. Тогда ему только‑только исполнилось тридцать, но выглядел он еще моложе. «Ньюсуик» заработал хорошие деньги на его портрете, ради которого многие девчонки посрывали со стен своих спален плакаты поп‑звезд, чтобы вместо них повесить портрет Сана, улыбающегося немного исподлобья одновременно дерзкой и застенчивой улыбкой и глядящего на них из‑под свесившейся на глаза густой челки.

Она была неприятно поражена. Его концерты, которые она слышала, были хороши; они были полны огня и драматизма и в то же время не казались вызывающими, при всем новаторстве в них чувствовалось уважение к исполнительской традиции. Да, конечно, дирижировать он умел, но к чему все остальное? Такая вызывающая самореклама казалась вульгарной, эгоцентричной. Еще не получив приглашения, она заранее решила, что не пойдет на банкет. Большинство музыкантов из оркестра, кроме разве что нескольких стариков, которых не вдохновила эта идея, горели желанием встретиться с ним, но она не входила в их число, она не собиралась идти на поклон к этому вундеркинду. Тридцать, думала она, совсем мальчишка! Она внезапно вспомнила то время, когда тридцать лет казались ей старостью. И вот уже ей тридцать шесть, но до сих пор она не ощущала себя старой.

Потом она подумала, что ведь пошла бы, будь это не он, а кто‑то еще; к тому же на банкете собирался быть один музыкальный критик, который недавно вернулся из Штатов и к которому она уже давно с интересом присматривалась, а тут как раз будет возможность с ним поговорить. Она пойдет, но не будет просить, чтобы ее представили этому мальчику с журнальных обложек. Она перерыла половину своего гардероба, прежде чем нашла то, что надо: не слишком просто, но и не настолько броско, чтобы можно было сказать, будто она хочет обратить на себя внимание этой звезды. Черный костюм западного покроя, жакет довольно короткий, как у танцовщиц фламенко, узкая юбка со скромным разрезом, скорее для удобства, чем для привлечения внимания. Белая шелковая блузка и гладкие черные чулки; черные туфли без каблука, так как журналист невысокого роста.

Она пришла попозже, на тот случай, если вначале была предусмотрена какая‑то официальная часть. Журналист был сильно простужен и сразу ушел, она едва успела обменяться с ним любезностями и проверить, не пришел ли он сюда с кем‑нибудь еще. Она чуть было не ушла вслед за журналистом, но осталась.

Побродила в толпе, чем‑то угостилась в буфете, поговорила с разными людьми. Она решила вернуться домой и почитать книжку, как только кто‑нибудь начнет приставать со скучными разговорами.

Когда она отходила от буфета, держа в руке маленькую бумажную тарелочку, ей поклонился господин Окамото. Рядом с ним, улыбаясь ей ослепительной улыбкой, стоял Санаэ Наритоми, одетый, как она подумала, на манер шулера с берегов Миссисипи. Он протянул ей длинную белую руку, в то время как Окамото сказал:

– Наритоми‑сан просил меня представить его вам…

Она взяла тарелку в другую руку. Он пожал ей руку и поклонился:

– Спасибо, господин Окамото. Госпожа Онода, я уже несколько лет мечтал познакомиться с вами. У меня есть все ваши записи.

Он сверкнул белозубой улыбкой, совершенно естественным жестом откинул назад волосы, с непринужденным «Разрешите?» взял с ее тарелки кусочек лосося и отправил себе в рот; она даже не заметила, как ушел господин Окамото.

– Вкуснотища! – сказал Наритоми. – М‑м‑м. Надеюсь, мы сможем вместе поработать. Я бы счел это за честь.

– Ну, – неуверенно сказала она, отставив тарелку на стол у себя за спиной, но тут же забрав ее обратно из страха показаться невежливой – вдруг он подумает, что она отставила тарелку только для того, чтобы он больше с нее ничего не взял.

Ее бросило в жар.

– Ну, – снова сказала она, чувствуя себя такой косноязычной дурочкой, какими, вероятно, всегда делались женщины, разговаривая с ним. – Я ведь играю в оркестре. И раз уж вы будете с нами гастролировать, мы обязательно будем вместе играть.

– Не то, – щелкнул он пальцами и быстро покачал головой. – Я имел в виду более тесное сотрудничество. Я бы счел за честь как‑нибудь выступить вашим аккомпаниатором; и у меня есть несколько пьес… они, возможно, не так уж хороши, может быть, ненамного лучше моей чисто дилетантской игры на рояле… – Она слышала его чисто дилетантскую игру на рояле; он вполне бы мог сделать карьеру концертного пианиста, если бы не избрал стезю дирижера. – Но я бы был просто… – Он покачал головой и порывисто стиснул ладони. Интересно, подумала она, чем это от него пахнет; уж не тем ли самым одеколоном, который он рекламирует? – … Я был бы в восторге, если бы их сыграли вы. Я всегда любил виолончель, особенно ваше исполнение. Нет, совершенно серьезно! Я действительно надеюсь, что вы сделаете это для меня. Но что ж это я! – Он хлопнул себя по лбу, сам усмехнувшись театральности своего жеста. – Не стоило мне так пускаться с места в карьер, да? Как же я забыл, что нужно было начать со светской болтовни, так ведь? Надо было вас сперва умаслить, смутить комплиментами, потом сказать, как я рад, что вернулся в Японию, и что, мол, да, я очень хорошо долетел, да, я сам пользуюсь теми вещами, которые рекламирую на телевидении, и ни один гайдзин на самом деле не… но сейчас я, кажется, слишком уж заболтался, да? Это от нервности. А знаете, эта лососина действительно очень вкусная, вы не возражаете?…

Он стоял, улыбался и ел.

Она поймала себя на том, что тоже улыбается, и еще шире, чем он, и мысленно спросила себя, как давно она уже стоит с таким видом. Кивнула и прикусила слегка губу, чтобы взять себя в руки.

– Я уверена, что мы сумеем что‑нибудь организовать.

Они разговорились. В конце концов его утащили встретиться с какими‑то большими шишками из фирмы «Сони», которая спонсировала некоторые концерты.

– Не вздумайте улизнуть, не попрощавшись! – крикнул он ей, уходя.

Она кивнула. В горле у нее пересохло, лицо горело, глаза расширились. Она пошла искать какой‑нибудь охлаждающий и успокаивающий напиток.

Когда она собралась уходить, он уговорил ее остаться еще на полчасика, пока не кончится банкет. В его номере в «Нью‑Отани» будет вечеринка. Он настаивал, умолял.

Еще разговоры во время вечеринки, потом уже за полночь они впятером или вшестером направились в гайдзинский клуб в Роппонги. Сан сыграл блиц‑партию в триктрак с одноруким австралийцем (да, ловил акул; нет, в автомобильной аварии), перекинулся шутками с гороподобным громилой из якудзы, с татуировкой на веках, затем играл в баре на рояле; он позаимствовал кожаную сумку у официантки и напялил ее себе на голову, чтобы быть похожим на Чико Маркса, тыкая при этом в клавиатуру одним, согнутым как пистолет, пальцем.

Ближе к рассвету они на арендованном «мерседесе» поехали в доки Иокогамы. Сзади сидела еще парочка наиболее стойких гостей: рано полысевший телевизионный продюсер и роскошная длинноногая рекламная модель; оба за время поездки уснули, свалившись на сиденье из коричневой кожи, его голова блестела на ее мягком золотистом плече.

Сан выглядел несколько разочарованным тем, что они уже перестали искать новых развлечений. Он пожал плечами. Они вылезли из машины. Сан подышал предрассветным воздухом, потом постоял, глядя с благодушной улыбкой на спящую на заднем сиденье «мерседеса» парочку. С такой улыбкой люди обычно смотрят на крошечных младенцев.

– Ну разве они не прелесть, а? – сказал он.

Затем отвернулся, подошел к краю дока и встал, глядя в туманную даль, в которой виднелись суда и портовые строения, туда, где над мачтами и портовыми кранами вставало красное тусклое солнце. Звучали сирены, воздух был прохладным, а утренний бриз приносил запах океана.

Он положил для нее свой пиджак на швартовую тумбу, а сам сел у ее ног, свесив пятки с причала, и уставился на ленивую воду, где полузатонувшие доски и гонимые ветром серые комки полистирольной пены покачивались на масляной пленке.

Он достал серебряный портсигар. Она не видела, чтобы он курил. Затем она почуяла запах травки.

Будешь? – спросил он, предложив ей косяк после двух затяжек. Она взяла.

– Я не дал тебе сегодня поспать, – сказал он.

– Все нормально.

– Повеселилась?

– Угу.

Она отдала косяк обратно.

– Думаешь, мы поладим?

– Думаю, да.

– Я тебе сначала не понравился, правда? – взглянул он на нее.

– Да, – слегка удивившись, ответила она. – Но это было совсем недолго. У тебя все так быстро сдаются?

– О нет, – покачал он головой. – Некоторым я так и не мог понравиться.

Они немного помолчали; она слушала, как плещется у ее ног вода, следила, как дымит трубой сухогруз – он проплывал в полумиле от берега, направляясь в открытое море, – а затем услышала, как на прощание взвыла, отозвавшись эхом от окружающих судов и складов, его сирена. Он снова протянул ей косяк.

– Ты переспал со всеми кинозвездами? – спросила она.

Он засмеялся.

– Раз или два случалось. – Он взглянул на нее. – Я не отношусь к людям со строгой моралью, Хисако.

– Легко поддаешься увлечениям? – кивнула она сквозь дым, чувствуя легкое головокружение.

– Боюсь, что так. – Он, как бы сдаваясь, поднял руки вверх, потом вдруг согнул одну и энергично почесал в затылке.

– Да, – сказала она, внимательно изучая кончик косяка, – я тоже.

Он издал нечто среднее между кашлем и смешком и взглянул на нее.

– Правда?

– Правда. В наши дни это, конечно, опасно, но…

Она протянула ему обратно косяк. Он сделал глубокую затяжку.

– Гм‑м…

– Что?

– Как думаете…

– Что?

– Могу ли я соблазнить вас…

– Да.

– … и вернуться… – Он оглянулся на нее, помедлив.

– Да.

– … ко мне в номер? – закончил он с улыбкой.

– Да.

Она обогнула корму «Надии» и поплыла к «Ле Серклю». Вода оставалась теплой, а волны небольшими. Она плыла ровно, стараясь найти ритм, который бы устраивал и ее тело, и воду, чувствуя себя почти в трансе. Несколько раз ей показалось, что она слышит гром. Ветер явно крепчал, и волнение усиливалось. За спиной медленно отдалялась «Надия». Корабль, отплывавший в то туманное утро из Иокогамы, столько лет назад и в другом полушарии, был обычным сухогрузом.

А вдруг, проскочила в ее голове мысль, это была «Надия»?

Понтон «Ле Серкля» был ярко освещен; в сравнении с ним само судно казалось темным. На понтоне стоял боевик, который через прибор ночного видения следил за водой. Она несколько изменила курс, направившись к носу судна. С северо‑запада за холмами сверкнула молния, запоздало и смутно над озером прокатились раскаты грома. Когда она подплывала к клюзам судна, нависающего во тьме черным утесом, по воде зашлепали дождевые капли.

Добрая сказочка, сказала она своему отражению в темном окне вагона. Слишком хороша, чтобы быть правдой. Всего через несколько месяцев после их встречи он, красивый и блестящий, захотел, чтобы они стали верны друг другу и поженились, и жили вместе (если она хочет, он навсегда останется в Японии, никогда больше никуда не полетит; она сказала ему, чтобы он не сходил с ума, испугавшись, вдруг он и впрямь говорит это отчасти серьезно), и, если она захочет, завели бы детей. Он любил ее, хотел ее, был создан для нее.

Иногда она чувствовала себя с ним вдвое моложе, иногда – вдвое старше своих лет. Рядом с ним она порой ощущала себя девчонкой, взирающей в немом изумлении на его неожиданные выходки и до глубины души потрясенной его поклонением, которое в следующий миг сменялось вспышкой пылкой страсти. В иные моменты он бывал таким восторженным, преисполненным живого энтузиазма, выказывал такую ребяческую наивность, что она чувствовала себя бабушкой, которая только качает головой, глядя на буйный порыв юности и зная, что все это ни к чему хорошему не приведет, и ворчит, что дело кончится слезами.

Она сказала, что поедет к матери и все там обдумает, обсудит с нею его предложение. Он тоже хотел ехать, но она не разрешила. На станции он был печальным и подавленным и просветлел только тогда, когда увидел продавца цветов и купил ей столько роз, что она с трудом могла их унести. Всю охапку, кроме одной розы, она оставила у охранника, постеснявшись идти с таким букетом через вагон. Единственный цветок, который она взяла с собой, лежал перед ней на столике, его отражение темнело в смотрящем на каменную стену оконном стекле.

Держа розу за стебель, она катала ее по столику, наблюдая, как бархатные мягкие лепестки сминаются под тяжестью цветка, а потом снова расправляются, очутившись сверху. Она сама не знала, что сказать матери. Как всегда, Хисако скрыла от нее это свое увлечение. Она не знала, читала мать что‑нибудь об этом в газетных сплетнях или нет; обыкновенно она, как и ее подруги, не читала светскую хронику, но… Ладно, это может оказаться для нее сюрпризом, а может, и нет, и тут уже ничего не поделаешь. Но что скажет мать? Ей вдруг стало тяжело при мысли, что мать, скорее всего, обрадуется и будет уговаривать ее, чтобы она согласилась. И сразу задумалась, что означает эта тяжесть.

Она все сидела и катала розу взад‑вперед. Какой бы счастливой она могла стать, подумала Хисако. Какой счастливой, довольной, удовлетворенной. Она приложила большой палец к шипу и надавила, ощутила укол и стала наблюдать, как на бледной коже подушечки пальца проступила маленькая алая капелька. Она задумалась над тем, сколько часов провела за инструментом с неизменным ощущением того, что музыка должна что‑то компенсировать, что она играет ради того, чтобы восполнить нечто такое, чего недостает в ее жизни. Жила тихо, если не сказать добродетельно, и если она и позволяла себе отвлечься, то всегда знала, что после передышки будет играть еще лучше. Она никогда не позволяла себе слишком высоко поднимать голову; никогда не гналась за наслаждениями, довольствуясь теми радостями, которые находила в любви к музыке, редких мимолетных романах, общении с друзьями. Ей нельзя было распыляться на обыкновенные удовольствия, жить слишком полной, яркой, насыщенной жизнью.

Почему? Да потому.

Спустя некоторое время она перестала катать цветок взад‑вперед по столику, а взяла свою единственную розу и спрятала в футляр для виолончели.

Раздался лязгающий звук, вагон дернулся и качнулся, а значит, был подан запасной локомотив, – а она так и не пришла еще ни к какому решению. Поезд двинулся, пассажиры захлопали в ладоши. Жизнь возобновилась, а она все думала и думала, и мысли ее блуждали по тому же кругу.

Она не заслужила этого, но много ли найдется людей, которые получают то, что они заслужили? Это будет ад; он начнет увлекаться другими женщинами, в конце концов, он же моложе ее, а то, что было между ними, пройдет, это лишь мимолетная вспышка. А может быть, они вместе состарятся, и он всегда будет любить то, что спрятано в ней, то, за что он, наверное, ее полюбил, ведь она далеко не так привлекательна, как все эти кинозвезды и модели. Нет, это слишком, она сделает из себя посмешище… но жизнь коротка, и что‑то должно в ней произойти.

Мать встретила ее на станции, веселая и оживленная; Хисако не помнила, чтобы видела ее раньше такой молодой. Та радостно обняла дочь и даже не упомянула о трехчасовом ожидании. «Она, должно быть, все знает», – устало подумала Хисако.

Госпожа Онода взяла дочку под руку. Она решила, что Хисако должна первой об этом узнать. У нее новый друг, замечательный человек; она извинялась, что до сих пор держала это в секрете, но иначе пошли бы разговоры, и она хотела подождать, пока их отношения не будут официально оформлены. Она уверена, что Хисако он тоже понравится. Она так счастлива! И подумай, теперь ты больше не будешь наполовину сиротой!

Хисако улыбнулась и сказала матери, что очень рада за нее.

В тот вечер она спустила розу в унитаз.

Она нашла швартовую бочку и забралась на нее. Теперь дождь пошел большими невидимыми каплями, холодными и тяжелыми. Несколько минут она отдохнула, затем подняла взгляд к нависающему над головой V‑образным выступом носу корабля. Она видела его очертания скорее в своем воображении, чем наяву: огней на носу горело немного, и свет их был очень тусклым. Дождь усилился, струи хлестали в лицо. Вздохнув, она посмотрела вниз, потом пожала плечами и, встав на слегка наклоненную скользкую поверхность, взялась за швартовый конец, тянущийся к судну. Она ухватилась за него покрепче – он был мокрый, но не масляный. Обхватив его ступнями, она напрягла мышцы и сильно оттолкнулась ногами, потом подтянулась на руках. Оказалось не так уж и трудно.

Она полезла вверх.

К тому времени, когда она забралась на борт, дождь уже колотил, как гравий, сыплющийся из самосвала; над холмами гремели раскаты грома. Через клюз она заглянула на судно: пустая серо‑черная палуба под проливным дождем. Она просунула голову в клюз и вспомнила про камеры. Камера была направлена на корму, так что она не попадала в поле ее зрения. Пролезла через клюз и спряталась под кожухом лебедки. Вокруг молотил дождь. Опять высунула голову и стала всматриваться в надстройку, которая, как островок, возвышалась над пространством палубы, покрытым змеящимися трубами.

Она задумалась, что делать дальше. Почему она все это делает?

Потому. Потому что ей не придумать ничего лучшего.

Она тихонько про себя рассмеялась, знобко дрожа в прилипшей к телу одежде.

На мостике горели красные лампочки. Она видела, как кто‑то ходит там, в сухом теплом свете. Правый борт осветила молния, отбросив электрические голубые тени на белый утес надстройки.

У меня нет никакого оружия, подумала она. Одни лишь пустые руки. Даже нож утонул вместе с ремнем.

Она заметила движение: сквозь стену дождя в свете фонарей нижней палубы с понтона поднялся по трапу человек в военной форме. Хисако проследила, как этот боевик встретился с другим, худощавым, и как они оба скрылись в надстройке. Вскоре после этого на танкере погасли все огни, остался только красный свет на мостике.

Сначала это ее удивило; она подумала, что если они действительно боятся внезапного нападения, то должны были бы осветить все судно прожекторами… но тут же вспомнила о приборах ночного видения. На первый взгляд это казалось разумным.

Она подождала, пока ее глаза привыкнут к темноте. Теперь она могла разглядеть на далеком мостике боевиков. Их было несколько, и все с инфракрасными биноклями. Она нашла поблизости место, где можно было бы спрятаться под переплетением труб, так что если снова включат огни и воспользуются телекамерой или просто придут проверить, ей можно будет укрыться от глаз. Через некоторое время на мостике остались для наблюдения только два боевика, потом только один; он сидел на стуле посреди мостика, смотрел по сторонам и время от времени подходил для проверки то к правому, то к левому окну.

Грянул гром, и над головой, осветив судно, холмы и остров, вспыхнула молния. После одной из молний, когда часовой с прибором ночного видения смотрел в другую сторону, она сделала первый рывок вперед.

Выждав, когда часовой опять отвернулся, она сделала следующий бросок, затем проползла по залитой дождем палубе до укрытия под главным трубопроводом. Здесь она почувствовала себя в относительной безопасности, отсюда она могла свободно пробраться на четвереньках до середины палубы, где торчали головки клапанов и находились насосы и пульт управления загрузкой и выгрузкой содержимого танков. У нее над головой сверкающие молнии озаряли голубым светом раскинувшуюся по всей палубе сеть трубопровода, выхватывая из тьмы миллионы стремительно падающих сверху дождевых капель. Она стала пробираться вперед.

На четвереньках она поползла по мокрой палубе, то и дело моргая, чтобы стряхнуть с ресниц дождевые капли. Подтягивалась на руках и локтях, отталкивалась ногами. Старалась придумать, что будет делать, но ничего особенного в голову не приходило. Она подозревала, что уже исчерпала отпущенное ей на сегодня везение и эти всполошившиеся, нервничающие ребята вряд ли окажутся такой простой добычей, как те, на «Надии». Тогда она всех захватила врасплох; обыкновенно так не бывает.

Зуд в промежности заставил ее остановиться и почесаться. Кожа опрела, надо было, несмотря ни на что, выбрать время и как следует помыться. Но теперь ничего не поделаешь, тогда было некогда, а…

Тут вдруг ее неожиданно стошнило.

Желудок был почти пуст, поэтому вырвало ее в основном желчью; она смотрела на то, что выдавливает из себя, стараясь делать это как можно тише, и не переставала при этом удивляться. Это было совершенно неожиданно. Никакой тошноты она не чувствовала. Выдавив последний тяжелый плевок, она перевернулась на спину под фланцами, соединяющими два отрезка трубы, где дождь стекал почти сплошной струей. Она подставила рот под плещущую струю и стала полоскать и сплевывать, полоскать и сплевывать; затем принялась глотать и глотать.

«Уф!» – сказала она сама себе.

Перевернувшись на живот, она поползла дальше. Дождь скоро смоет рвоту, так что обнаружить ее по этим следам они не смогут. Снова за трубами над ее головой сверкнула молния, нарисовав на ее спине черные полосы.

Она добралась до скопления клапанов и снова взглянула сквозь косые полосы дождя на мостик и какое‑то время не отводила оттуда взгляда. Там по‑прежнему был только один человек. Затем откуда‑то сзади появились еще двое. Они несли какую‑то длинную трубу, вроде ПЗРК. Один из них взял прибор ночного видения и начал осматривать палубу; ей пришлось время от времени нырять под трубы, но по мере возможности она продолжала наблюдать. Было похоже, что один из них обучает боевика на мостике, как пользоваться зенитной установкой; он поднимал ее, наводил, потом заставлял второго повторить все свои действия. При каждой вспышке молнии она ныряла под трубы. Теперь гроза подкатила ближе, и гром гремел сильнее.

После очередной вспышки она не стала вылезать из‑под труб и задумалась. Оглянулась, проверяя, куда направлены носовые камеры, но из‑за сильного дождя ничего не смогла разглядеть. Ее снова передернуло; под холодными потоками воды одежда липла к телу. Она провела рукой по неровно окрашенной крышке пульта управления насосами. Ее рука замерла, оставаясь невидимой.

Она погладила железную крышку.

Замки отщелкнулись без всякого труда. Она замерла.

Долгий промежуток тьмы, затем яркая вспышка, оставившая после себя в глазах недолгое свечение. Трудно сказать, расположены ли здесь рычаги управления так же, как на пульте, который стоит на мостике; те она, казалось, помнила.

Потом она вспомнила кое‑что еще и решила, что достаточно укрыта от мостика толстыми трубами и клапанами. Вынула из нагрудного кармана куртки зажигалку. Зажигалка щелкнула и брызнула искрами. Она подула на нее, резко встряхнула, потом попробовала снова, прикрывая второй рукой от дождя и ветра. Зажигалка зашипела, затрещала и, наконец, выдала язычок пламени. Треск прекратился. Не отрывая сложенной домиком второй руки, она поднесла маленькое желтое пламя зажигалки к открытому белому углублению пульта. Пламя стало уменьшаться, задрожало, шипенье затихло. Она потрясла зажигалкой, но пламя продолжало уменьшаться и, наконец, совсем выдохлось. Ничего страшного, она уже увидела все, что хотела.

Она выключила зажигалку. Подняла голову и посмотрела на мостик. Никаких признаков беспокойства, часовой по‑прежнему один. Дождь звонко барабанил по трубам и палубе. Она выждала. Молния опережала гром на десять секунд, потом на пять, потом всего лишь на одну или две. Она положила руки на выключатели.

Вспышка. Раскат грома над самым судном. Наверное, в него ударила молния, мелькнуло у нее в голове. Она повернула выключатели. Еще не успело замереть эхо от грома, как палуба задрожала; это включились насосы. Перед глазами появились красные огоньки.

Она услышала шипенье и бульканье, а затем сквозь шум дождя зажурчала, выливаясь в озеро, толстая струя нефти.

Она гадала, сколько времени им потребуется, чтобы понять, что происходит. Несколько секунд она следила за мостиком. Ничего. Тот же часовой, те же движения. Она чувствовала под ногами дрожь палубы, вызванную работой мощного насоса, опоражнивающего танк в озеро.

Щурясь в попытке рассмотреть происходящее сквозь завесу дождя, она еще какое‑то время понаблюдала за боевиком, освещенным узкой полоской красного света. Ничего; nada. He заметил даже, как эта чертова жидкость хлещет из борта. Не заметил даже, как на грузовом пульте на мостике зажглись лампочки. Она взглянула на зажигалку, которую все еще держала в руке; подумала, не поджечь ли поток нефти, льющийся в озеро; затем с открытым ртом посмотрела наверх, в ночь и, кинув быстрый взгляд на зажигалку, убрала ее, присела на корточки и стала думать. Подумав, кивнула, потом долго всматривалась сквозь дождь в маленький промежуток между трубами, которые, как она надеялась, должны были спрятать ее от прибора ночного видения и от молнии. Молнии начинали ее беспокоить.

Через некоторое время у нее от усталости закружилась голова. Гроза удалялась, дождь стал более ровным; молнии сверкали не так отчаянно и часто, а гром следовал за ними с ощутимым опозданием и был не таким трескучим.

Он чувствовала, как под ее ногами гудит палуба, и легла под дождем, наполовину укрытая толстой трубой.

Она свернулась в клубочек и уснула.

Хисако Оноде снилось кровавое озеро, огненное небо. Она наблюдала из глубин космического пространства и видела, как огромный стержень ударил в земной шар – тот фальшиво задребезжал, содрогнулся и разлетелся на части, разделившись по странам и верованиям, надеждам и предрассудкам, которые так раздирали его все эти годы, а сейчас рассеялись на все стороны, как созревшие семена.

Она то и дело просыпалась; ей постоянно мерещились шаги или голоса. Но, как она подумала позже, может быть, ей только казалось, что она просыпается.

Кровь и огонь. Эти сны всегда поджидали ее и возвращались, едва ей стоило задремать.

Когда она действительно проснулась, дождь уже перестал, первые лучи рассвета пытались пробиться под темную крышу неба, палуба продолжала дрожать, воздух был густым, а озеро – полно крови.