Поэзия без пижамы

Вообще-то я не хотела умереть, но я совершенно не представляла себе, как мне жить дальше, поэтому я пыталась покончить с собой. Я долго болела и страш­но устала. Психотерапия действовала хорошо, я ста­ла лучше понимать степень своей ответственности, но еще не понимала, что мои желания и потребно­сти справедливы, и поэтому ответственность была тяжким бременем. Я уже стала немного разбираться в причинах и следствиях, но еще не знала, что мне делать с этим знанием. Постепенно я стала освобож­даться от некоторых представлений о своей болез­ни, но мне нечем было их заменить. Я уже не желала играть роль больной, но для здоровья у меня не было подходящей роли. Я перестала принимать лекарства, но в моем теле еще царил хаос гормонов и нейротрансмиттеров, которые еще не успели организовать­ся в новый порядок без участия лекарств. Я пошла на

>

работу и из моей страховки вычитали больше денег, чем я зарабатывала, в то же время расходы на лечение сильно уменьшали мой и без того небогатый бюджет. Я была измученной, загнанной и, дойдя до отчаяния, не находила другого выхода. После первой попытки самоубийства меня скоро выписали, но через два дня я ее повторила. После этого меня положили в меди­цинское отделение, где со мной провели беседу два представителя психиатрического здравоохранения. Я сообщила им, что хочу умереть, и что в Норвегии это не запрещено. Я сказала, что не страдаю от психо­за, что я, напротив, совершенно дееспособна, и един­ственное, что они могут тут сделать, это удержать меня от самоубийства на несколько дней, а так как я хочу умереть, то это мой выбор, и в таком решении нет ничего незаконного или дурного. Я очень стара­лась сохранять спокойствие, чтобы произвести впе­чатление разумно и хладнокровно рассуждающего человека, но в душе я рыдала, и мне очень хотелось, чтобы они убедили меня, что для меня еще есть на­дежда, хотя сама я в нее уже не верю. Я была так изму­чена, что во мне остался только холод, но я надеялась, что у них хватит тепла и на меня. Не знаю, быть мо­жет, у них оно и было. Может быть, это я так заморо­зилась от своего холода, что просто не могла его по­чувствовать. Во всяком случае, они сказали мне, что юридически я права, меня продержат в медицинском

>

отделении до утра и завтра выпишут. Я не видела при­чин, чтобы дожидаться следующего дня, после обеда сбежала из отделения и сделала третью попытку. На этот раз меня спасло то, что какой-то случайный про­хожий позвонил в полицию, и полицейские снова до­ставили меня в больницу. В медицинском отделении меня временно оставили под надзором в ванной ком­нате, чтобы решить, что со мной делать дальше, и по­сле долгих споров и обсуждений пришли к тому мне­нию, что в моем случае есть достаточно оснований для принудительной госпитализации. Думаю, что в значительной степени это была заслуга моей малень­кой, но отчаянно храброй мамы, которая, будучи вос­питана в уважении к авторитетам, несмотря на это всегда готова сражаться, как львица, если ее дитя ока­залось в опасности. Впоследствии мне рассказывали, что она пошла к главному врачу, встала перед ним во весь свой росточек в 157 сантиметров и, глядя прямо в глаза, объявила, что если вы, дескать, собираетесь выписать мою дочь сейчас, то уж будьте любезны, вы­зовите заодно и похоронное бюро, а меня избавьте от этой обязанности! По-видимому, это и заставило его изменить свое решение. И тут ко мне в ванную ком­нату ввалилась целая толпа людей: врачи, мужчины-санитары, полицейские и в качестве дуэньи одна сиделка. Кажется, их было человек семь или восемь, совместными усилиями они удерживали меня на кро-

>

вати, пока везли по длинным коридорам в психиатри­ческое отделение. Это было так стыдно, что я закрыла глаза. Я знаю, и тогда знала, что это - слабая защита, но никакой другой у меня не было. Всем этим людям пришлось вместе с кроватью втиснуться в лифт, ни один не отпускал меня ни на секунду. Все вместе они крепко держали меня все время, но я не помню, что­бы кто-то хоть раз обратился ко мне со словами. Для ясности хочу уточнить: это страшное чудовище, ко­торое должны были держать восемь человек, включая двух полицейских, была всего-навсего я. В то время я весила неполных пятьдесят килограмм, была физи­чески ослаблена после трех попыток самоубийства, совершенных на протяжении трех дней, и была изну­рена физически и психически длительной болезнью. Я была без оружия, босоногая и одетая в больничную рубашку. Я была зла, была в отчаянии, но страшным чудовищем - нет, не была, это, по-моему, было силь­ным преувеличением.

Наконец мы приехали в отделение и въехали в па­лату. Все вместе они по-прежнему держали меня, и тут врач, наконец-то, со мной заговорил. Он сказал, что сейчас они отпустят меня и дадут мне шанс показать, что я в состоянии спокойно, совсем спокойно лежать. При малейшем моем движении они снова схватят меня и привяжут ремнями. Смирительная кровать уже ждет наготове за дверью палаты. Ты поняла? Не

>

дожидаясь ответа, он дал знак остальным, и меня от­пустили. Лежать буквально врастяжку, когда все над тобой стоят, очень неудобно. Мне совсем не хотелось быть в таком положении. К тому же я, как уже гово­рилось, очень не люблю, когда мною командуют. Из многолетнего опыта общения с системой, у которой я находилась в полной власти, я также знала, что они имеют возможность распоряжаться моим телом, это­му я не могла помешать, но тем важнее было для меня доказать, что моя воля им неподвластна. Поэтому, как только они меня отпустили, я в тот же миг вскочила и встала в углу комнаты. Я стояла тихо, прижавшись к стене, и оттуда заговорила с доктором: «Восемь на одного - это подло. Неужели вам этого никто не гово­рил?». Он принял эти слова прилично, не стал прика­зывать, чтобы меня схватили, а оставил меня там, где была. «Конечно, - согласился он, - это не очень кра­сиво, но это было единственным способом безопасно доставить тебя на отделение». Но он же меня ни о чем не спрашивал! Поэтому я сказала: «Разве вы не могли сначала спросить меня? Сказали бы, что для меня при­готовлена палата, что вы хотите позаботиться о моей безопасности! Я обессилена. Я очень хочу, чтобы мне оказали помощь, хотя и не верю, что мне можно чем-то помочь. Разве вы не могли хотя бы спросить, пре­жде чем тащить меня? Я же не разучилась говорить». И тут я процитировала ему стихотворения Андре

>

Бьерке¹: «Флейтист-трубач был горазд дудеть, но флей­та у него не хотела петь. Он протер ее тряпкой с наша­тырем, изнутри прошелся толченым кирпичом. Она хоть и блестела, но петь не захотела». Я знала наизусть почти все стихотворение. Включая самый конец: «Эх, ты, силач! Но в это мгновенье флейты коснулось ве­терка дуновенье, и она откликнулась пеньем:»Ветер - это мой друг. Не люблю я таких, слишком сильных, рук». Он дал мне договорить до конца, и это вызвало у меня уважение. А то, что он сделал затем, заставило меня уважать его еще больше: он попросил у меня из­винения за то, что прибегнул к силе, не поговорив со мной и не испробовав сначала другие методы. Это был первый и единственный раз, когда какой-нибудь доктор извинился передо мной за свой поступок, и это произвело на меня потрясающее впечатление. Я была в ужасно унизительном положении, чувствова­ла себя чем-то мелким и незначительным, у него же достало великодушия немного поднять меня в соб­ственных глазах. За это я ему до сих пор благодарна. Тогда он спросил меня, что он может для меня сделать в настоящее время, учитывая, как все сложилось. Я по­няла, что это искреннее предложение, и так как он об­ращался со мной уважительно, мне захотелось пойти ему навстречу и попросить его о чем-то реально вы­полнимом, а не предъявлять какие-то нереальные тре-

1 Андре Бьерке (1918-1985) - норвежский писатель-модернист.

>

бования, связанные с какими-нибудь опасностями. Поэтому я не стала приставать к нему с просьбами о том, чтобы мне позволили выходить за пределы боль­ницы или признали меня здоровой, или еще о чем-то подобном. Я немного подумала, чтобы дать вежливый ответ на вежливое предложение. Я уже знала это от­деление и знала, что оно хорошее. Мне незачем было просить доктора, чтобы мне дали поесть. Отделение работало на хорошем профессиональном уровне, и меня, конечно, покормят и без него. Со мной будут хорошо обращаться; домой позвонить мне позволят, если я попрошу и если будет еще не поздно. Но в том виде, в каком я была - растрепанная и вспотевшая, одетая в короткую рубашонку, я чувствовала себя, мягко говоря, несколько неприбранной. Поэтому я взглянула на единственную находившуюся в комнате женщину-сиделку и сказала: «Ты женщина, как и я. Как бы ты чувствовала себя на моем месте, если бы стояла такой растрепой?». Она ничего не ответила и только посмотрела на меня с глупым и несколько презритель­ным выражением. Ведь я же была пациенткой, а она сиделкой, и, может быть, еще не согласилась бы рабо­тать здесь, если бы от нее потребовали относиться ко мне, как к такому же человеку, как она. А может быть, она просто устала или была не в духе, или ей казалось, что доктор зря со мной так долго канителится. Во вся­ком случае, она так ничего и не сказала. Но я вежливо

>

попросила доктора, чтобы мне позволили искупаться и выдали пижамные штаны. Как я уже говорила, это было хорошее отделение, где хорошо обращались с больными, но я также отлично знала, что после того, что я только что проделала, меня не пустят в ванную и не дадут помыться без специального разрешения доктора, который возьмет на себя ответственность. Это было бы нарушением правил безопасности. Пи­жамные брюки мне тоже никто бы не выдал без ука­зания доктора, потому что в пижамных штанах есть резинка и длинные штанины, то есть они изначально таят в себе опасность, так как могут быть использо­ваны для нанесения себе вреда. Доктор и тут показал себя с хорошей стороны. Мы пошли на компромисс. Я получила разрешение принять ванну, но в присут­ствии сиделки, которая будет все время находиться рядом со мной. Мне выдадут чистую ночную рубаш­ку и пижамные штаны. Но штаны будут без резинки; чтобы они держались, я завяжу их на поясе узлом. Я с наслаждением искупалась в теплой ванне, это было так приятно после всего, что пришлось испытать мое­му телу. Остаток вечера и ночь я вела себя спокойно и обошлась без успокоительных лекарств. И хотя я совершенно ясно сознавала, в какой хаос преврати­лась моя жизнь, и хотя мной по-прежнему владело отчаяние, и я чувствовала себя очень несчастной как при мысли, что я еще жива, так и при мысли, что чуть

>

не умерла, я все же сумела как-то взять себя в руки и вести себя вполне прилично. Со мной обошлись веж­ливо и уважительно. Меня выслушали и отнеслись ко мне серьезно. Со мной обращались как с человеком, с которым можно разговаривать и договариваться о чем-то. Доктор попросил у меня извинения. Это все­ляло в меня надежду на то, что со временем, получив нужную помощь, я смогу как-то навести порядок в том хаосе, в котором я запуталась. То, что я делала над со­бой, могло привести к моей смерти, и я делала это для того, чтобы умереть. Но в тот момент, когда я это про­делывала, я не хотела умирать, мне только невозмож­но было жить. Однако теперь, когда все произошло таким образом, я больше не хотела умирать. Я все еще не желала жить в том хаосе, среди которого я жила, и я по-прежнему не знала, как решить свои проблемы, но передо мной забрезжила крошечная надежда. Сле­дующие три-четыре дня должны были показать, бу­дет ли этот росток растоптан или он разовьется, но на этот вечер мне достаточно было маленького ростка. Я получила внимание, уважение и надежду. Этого для меня было более чем достаточно.

Я не один раз попадала в больницу по принуди­тельной госпитализации. Я побывала в изоляторе и в поднадзорном отделении. Я не раз лежала привязан­ная к постели ремнями. Я получала принудительно лекарства. В связи с госпитализациями и побегами

>

меня забирала полиция. Мне кое-что известно о том, что это значит, когда кто-то отнимает у тебя кон­троль над твоими поступками. Иногда это бывает ужасно, унизительно и горько. А бывает, что ты чув­ствуешь себя в безопасности. Мой опыт говорит мне, что разница между ужасно, терпимо и безопасно за­висит не от того, что с тобой делают, а от того, как это делается.

В Норвегии задержать человека в общественном месте и забрать его против его воли может только полиция. Только полиция имеет право вторгаться в частные дома против воли жильцов и забирать их от­туда с собой. Поэтому именно в обязанности полиции входит забирать людей, которые так больны, что их нужно лечить против их воли. В этом и заключается «что», которое мы так или иначе должны принимать. Другое дело - «как» это осуществляется. Полицейские, с которыми мне пришлось иметь дело в самый пер­вый раз, были просто молодцы. Я возвращалась после поликлинического сеанса в лечебном заведении, в котором я раньше лежала. Несколько недель назад я была выписана оттуда и жила дома, но дела мои шли неважно, а в последние дни голоса все больше заби­рали надо мною власть. Мне было очень страшно, и в большинстве случаев я делала то, что они приказы­вали, потому что тогда я была еще в начале своего пу­тешествия и совсем еще не догадывалась, что голоса

>

- это я, и что мне не обязательно было их слушаться. Я немного рассказала об этом своему психотерапевту, и на обратном пути в машине голоса стали яростно нападать на меня за то, что я совершила такое пре­дательство. Они орали на меня все громче и громче, и наконец я дошла до такого отчаяния, что попыта­лась выпрыгнуть на ходу из машины. На самом деле я в этом случае не хотела причинить себе вред, просто в тот момент у меня все помутилось в голове. Я видела и слышала столько всего, не относящегося к реальной действительности, и была так поглощена иной дей­ствительностью и так напугана раздающимися в ней угрозами, что думала только о том, чтобы убежать от представленных в ней опасностей. Поэтому я забыла о том, что от прыжка из движущейся машины нель­зя ждать ничего хорошего. Машину вела мама, она была со мной одна, и ей приходилось одновременно держать меня и следить за машиной. С этим, конеч­но, невозможно было справиться, поэтому она оста­новила машину и нажала на клаксон, чтобы вызвать помощь. И помощь пришла. Получилось так, что мы остановились поперек перекрестка на Майорстуен, и там было столько народу, что на меня уставилось, на­верное, полмиллиона глаз, и это еще больше усилило мою панику. Во всяком случае, так мне казалось тог­да. Большинство людей просто глазело и глазело. Но одно такси с двумя молодыми ребятами (думаю, что

>

они были студенты-психологи) остановилось. Один из них открыл дверцу автомобиля и прямо посреди улицы сел передо мной на корточки и начал со мной разговаривать. У меня нет никакого представления о том, как он выглядел или что он тогда говорил; веро­ятно, я мало что восприняла из сказанного. Но я пом­ню, что у него был спокойный голос и спокойный взгляд, и хотя смысл его слов до меня тогда не дохо­дил, мне стало лучше, когда сквозь гвалт моих голосов и шум уличного движения я услышала этот спокой­ный голос. Мне стало лучше, когда вместо множества глазеющих лиц я могла сфокусировать взгляд на этих спокойных глазах. Среди рушащегося мира этот че­ловек стал для меня опорой, за которую можно было держаться.

А затем прибыли полицейские. Двое взрослых спокойных мужчин, от которых исходила спокойная уверенность в своей силе. Они быстро и крепко взя­ли меня под руки, посадили в свою машину и увезли меня с места происшествия. Подробностей я не пом­ню, не знаю, как это подействовало на маму, как по­ступили с автомобилем, но знаю, что нас обеих забра­ли с собой и все было сделано быстро, решительно и без грубости. Делая свое дело, они все время говорили со мной, объясняли, что будут делать, хорошо пони­мая, что перед ними испуганная девчонка-подросток, никогда не думавшая, что может очутиться в поли-

>

цейском автомобиле. То, что происходило, шло враз­рез со всеми моими представлениями о себе самой. Как это может быть, что меня, самую тихую девочку в классе, ни разу за все школьные годы не получившую ни одного замечания за плохое поведение, никогда не смевшую даже попробовать пошуметь в классе, вдруг на виду у всего народа забирает полиция и в на­ручниках увозит на полицейской машине? Это было что-то нереальное. Все сложные перипетии потонули в общем хаосе, осталось только самое простое. Спо­койные голоса - это хорошо. Слова слишком сложны, поэтому они почти все куда-то улетучились, а голоса остались. И некоторые отдельные слова. Но только те, которые были сказаны достаточно спокойным голо­сом, для того чтобы я могла к ним прислушаться. «Иди сюда». «Не бойся». «Залезай». «Тихо. Не бойся». Эти слова я расслышала и могла понять. И руки. Жесткие руки - это страшно. Торопливые руки - опасны. Неу­веренные, неточные руки - опасны. Убегай от таких рук. Спокойные, твердые руки - это хорошо. Спокой­ные, уверенные люди, которые знают, что делают, и которые могут быстро избавить тебя от части твоего хаоса, от хаоса внешнего, не делая тебе больно, не хватая как попало. Будь послушна спокойным рукам, они оказывают тебе помощь. Все прочее, все сложно­сти пускай останутся на потом, о них я подумаю по­сле. Сейчас мне нужен простой мир.

>

Они дождались, когда я сяду в полицейскую ма­шину, когда скроюсь от того, что тревожит своей не­известностью, от сочувствующих знакомых, и только тогда надели на меня наручники. Это было больно. Думаю, что не существует безболезненного способа надеть наручники. Для меня это всегда было болез­ненно, противно, горько и обидно. Но они все про­делали быстро и аккуратно, когда никто не мог этого видеть, и тот полицейский, который сидел со мной рядом, всю дорогу поддерживал меня, чтобы я не ва­лилась из стороны в сторону из-за того, что не могла балансировать руками. Нельзя сказать, что теперь все стало хорошо. Но так было все-таки уже лучше. Они отвезли меня к дежурному врачу, там мы долго дожи­дались, пока врач меня примет, но пока мы ждали, по­лицейские все время разговаривали со мной. А когда врач подтвердил, что я достаточно безумна для при­нудительной госпитализации, они доставили меня, куда следовало. Все время они вели себя одинаково спокойно, не читали мораль и не осуждали. Унизи­тельная и хаотическая ситуация благодаря их уверен­ному профессионализму стала чем-то почти снос­ным. Такое им уже и раньше приходилось делать. Они не злились, не были испуганы или шокированы. Они держались совершенно профессионально. И благода­ря им даже у меня появилась мысль, что с этим, навер­ное, действительно можно как-то справиться.

>

Это были первые полицейские, с которыми мне пришлось столкнуться. Я никогда не совершала ни­чего криминального, и в моем личном деле нет со­ответствующих замечаний, однако с полицией мне пришлось сталкиваться раз восемь или десять, как правило, в связи с госпитализациями, хотя несколько раз это происходило из-за моих побегов. В большин­стве случаев ситуация разрешалась для меня вполне благополучно. Хотя несколько раз все складывалось не так хорошо, а пару раз и вовсе плохо.

Дело было на Иванов день, я ходила на кладбище - отнести цветы на папину могилу. Несмотря на лет­нее тепло и праздничный вечер, я чувствовала себя бесконечно одинокой. Приникнув к могиле, я плака­ла и разговаривала со своими голосами - кроме них, рядом никого не было. Потом подошли остальные и, увидев, что мне плохо, отправили меня в «скорую по­мощь». Мне было одиноко и страшно, я ждала в при­емной, раскачиваясь взад и вперед. Хотя я была уже взрослая девушка, я прижимала к себе плюшевого медвежонка. С ним мне было спокойнее - все-таки хоть кто-то был со мной рядом. На кладбище я тоже пришла с медвежонком, потому что в тот вечер меня мучило чувство одиночества. Я плакала, разговари­вала со своими голосами, немного поцарапала себя, так что и сама понимаю: я была не самым подходя­щим соседством для детей, которые пришли по пово-

>

ду простуды или боли в ушах. Я понимаю, что кому-то могло быть очень неприятно видеть меня рядом, и вполне понимаю, что они вызвали полицию. В иде­ально устроенном мире для психиатрической помо­щи были бы отдельные приемные, но здесь у нас это­го нет. Поэтому пришлось обратиться за помощью к полиции. Полицейские увели меня в отдельный каби­нет, и там со мной побеседовал врач. Он сказал, что меня нужно отправить в больницу, и я сама, в общем-то, была не против. Когда врач ушел созваниваться с больницей и выписывать необходимые документы, я осталась под присмотром полицейских. Вероятно, я расцарапывала себя ногтями, возможно, сделала попытку разбить стакан или чашку, чтобы порезать себя. Одним словом, на меня надели наручники. Руки мне завели за спину, и зачем-то заломили вверх, вме­сто того, чтобы опустить их вниз. Мне это не понра­вилось. Я села на пол и коленями прижала к себе плю­шевого мишку, ведь я не могла взять его в руки, и мне было страшно одиноко. Они смеялись надо мной, го­ворили, что я жалкая, убогая дура, и требовали, чтобы я перестала ребячиться. Ответить на это было нечего. Я сидела на полу, зажав коленями мишку, а надо мной высились полицейские в форме. Они были правы. Я чувствовала себя глупой и жалкой, но вряд ли нужно было это говорить. Я и сама это знала. Они сказали, что я уже вышла из того возраста, когда можно играть

>

с мишкой. И это было правдой. Они сказали, что они тут главные, а я должна делать, что мне прикажут. И это тоже было верно. Они были полицейскими, я же - недееспособной пациенткой, у которой руки были скованы за спиной, и я даже не могла вытереть слезы. Они сказали, что могут отнять у меня мишку. И это, конечно, тоже было верно, что они и доказали, вы­полнив свою угрозу. Они выхватили у меня игрушку и кинули ее в корзину для бумаг. Они сказали, что если я не успокоюсь и не замолчу, они выкинут мишку в окно, и я его больше никогда не увижу. Я плакала и умоляла их не делать этого. Они рассмеялись. Я полз­ком подобралась к корзине и попыталась достать от­туда мишку. Это было не просто, так как руки у меня были вздернуты высоко за спиной. Наверное, у меня был очень дурацкий вид, потому что они все время хохотали. Два раза, когда мне уже почти удавалось до­стать мишку, они отпихивали меня носком сапога, я падала и снова принималась за свое. Я разбросала по полу бумагу из корзины, и они заставили меня при­брать за собой губами. Но, в конце концов, я достала мишку, и они не стали его у меня отнимать. Я держала его за спиной скованными руками.

Когда врач вернулся и сказал, что документы го­товы, они велели мне подняться с пола. Они не помог­ли мне встать, но на этот раз в присутствии врача не смеялись. Я ничего не сказала. В машине у них была

>

большая немецкая овчарка. Она сидела в клетке за задним сиденьем, но лаяла всю дорогу до больницы. Они не пристегнули меня ремнем безопасности, а я ничего не посмела сказать, хотя мне было очень не­удобно ехать непристегнутой со скованными за спи­ной руками. Разумеется, никто меня не придерживал, но, по крайней мере, они перестали меня высмеивать. Никто не разговаривал, и только собака громко лаяла. Из окна я увидела несколько праздничных костров.

Прошло много, много лет, прежде чем я обрела достаточную уверенность в себе для того, чтобы рас­сказать этот эпизод. Я это делаю не потому, что счи­таю, будто такое поведение характерно для полиции. По своему опыту я знаю, что это не так. Однако этот случай нельзя назвать исключительным.

В стенах психиатрического отделения практи­куется иногда принудительное лечение. Я и в этом случае считаю, что тут важнее не «что», а «как». Мне не раз угрожали, что меня привяжут ремнями: «Если ты не будешь вести себя как следует, то...». По моим впечатлениям, это было малоприятно. Правда, со временем, после того как я несколько раз испытала это на себе и познакомилась с тем, как это бывает, я уже перестала так сильно бояться этой угрозы. Но вначале, в первый раз, я была перепугана до смерти. В мою комнату, рядом с моей обычной кроватью, по­ставили специальную кровать с ремнями, чтобы «на

>

всякий случай» она была наготове, и так она про­стояла несколько дней. Я так боялась, что ночью не могла спать, а постоянная угроза: «Веди себя хорошо, а иначе...» нисколько не улучшала дела. Тогда меня это пугало, теперь я думаю, что это было глупо. Ведь привязывание к кровати - это сильнодействующая медицинская процедура, которая иногда бывает не­обходима для того, чтобы не дать пациенту нанести повреждения самим себе или другим людям. Я по­нимаю, что иногда без нее не обойтись, но нельзя использовать ее как угрозу. Связывание пациентов - не наказание, и нельзя делать из него наказание, это метод, который может использоваться в тех слу­чаях, когда это необходимо по медицинским пока­заниям. И при таком использовании в нем нет ни­чего плохого. Ведь нанесенный себе вред очень не­приятен, и утрата контроля над собою - вещь очень болезненная, поэтому порой человек чувствует себя в большей безопасности, когда он связан ремнями. Разумеется, это неприятно, но я, по крайней мере, знала, что не смогу себе ничего повредить, и ответ­ственность за это была с меня снята. Кроме того, луч­ше, когда тебя удерживают ремни, а не человеческие руки, и в этом случае уменьшается опасность сделать что-то не так или причинить боль. При первых по­пытках я энергично оборонялась, когда меня привя­зывали к кровати, впоследствии стала очень быстро

>

успокаиваться. Я знала, что у меня нег выбора, знала, что не смогу развязать ремни, и мои голоса быстро успокаивались, как всегда, когда я чувствовала себя в безопасности. Я лучше чувствовала себя, когда са­нитарки накрывали меня периной или одеялом, то есть когда я не оставалась открытой и беззащитной. Кроме того, мне нужно было, чтобы они оставались со мной в комнате, так, чтобы я все время могла их видеть, иначе мне становилось страшно, ведь сама я не могла защититься ни от чего. Еще лучше, если рядом оставалась дружелюбная сиделка, с которой время от времени можно было поговорить, и уж со­всем хорошо, если она скажет, что я могу пожало­ваться ей, если почувствую что-то не так. Не помню, чтобы я хоть раз о чем-либо попросила, но когда я знала, что всегда могу обратиться к ней с просьбой, это придавало мне уверенность, и я чувствовала себя в большей безопасности.

Принуждение иногда проявляется и в более ори­гинальных способах, хотя я и не уверена в том, что они вполне законны. В одном отделении, где мне во­обще было нехорошо, со мной возникла проблема, выражавшаяся в склонности к побегам. Хотя за мной было не так уж много провинностей, однако несколь­ко раз все же происходили такие неприятные эпизо­ды, и я понимаю, что с этим нужно было что-то делать, чтобы не допустить новых. И здесь решили эту про-

>

блемы тем, что вообще перестали меня выпускать. С одной стороны, это было, конечно, очень эффектив­ным способом, но, с другой стороны, они даже не пы­тались выяснить, не стала ли я более надежна в своем поведении. Этот способ не вырабатывал у меня новых навыков, и в моем состоянии не могло появиться ни­какого прогресса, а, напротив, я становилась только еще более неуправляемой и склонной к побегам. Это происходило в то время, когда в Румынии был свер­гнут Чаушеску, и я узнала из газет, что его сын жалу­ется, что в тюрьме его выводят на прогулку только на один час в день. Я была бы довольна, если бы меня вы­пускали на один час в неделю, лишь бы можно было снова почувствовать солнце и дождик и побыть среди людей. Наконец, мое долгое затворничество само по себе стало проблемой, и когда со времени моего по­следнего выхода на воздух минул год, у начальства нашего отделения, вероятно, возникла мысль, что нельзя так долго держать человека без свежего воз­духа. Тогда было решено предоставить решение этого вопроса на мое усмотрение, предложив мне гулять, но только на поводке. Я дала представителям персо­нала какую-то сумму из моих карманных денег, и они купили для меня крепкий кожаный собачий поводок. Поводок закрепили у меня на талии под брюками, другой конец санитарка надела себе на руку так, как обычно делают, когда водят на прогулку собаку. В та-

>

ком виде мы пошли на прогулку. Как уже говорилось, это делалось по моему добровольному согласию. Ни­кто не заставлял меня носить поводок, и я в любой момент могла отказаться от прогулки. Но тогда я оста­лась бы в четырех стенах. А я уже больше года никуда не выходила. На дворе стояла весна, и было так чудес­но ощутить солнце и ветер и увидеть людей, и цветы, и вообще белый свет, которого я так давно не видела. Поэтому на предложение погулять я, как правило, от­вечала согласием. Обычно мы гуляли поблизости от нашего отделения, но иногда выбирались и подаль­ше. Я ездила в Осло, ходила по улице Карла Юхана, побывала в кино. На поводке. Поводок мне, конечно, не был приятен, но зато нравилось гулять. И хотя по­водок никак не помогал решать психотерапевтиче­ские задачи и нисколько не способствовал повыше­нию моей самооценки и улучшению психического здоровья, я все же получала пользу от того, что могла посмотреть на окружающий мир.

Впрочем, не все санитары пользовались повод­ком. Один из санитаров был крепкий, спортивный молодой человек, он занимался триатлоном, качал мышцы, и был совершенно уверен в себе. Он сказал мне: «Бегай себе на здоровья, сколько хочешь. От меня все равно не убежишь». Я и не убегала. Если во время прогулки я вдруг пускалась бежать, он меня не останавливал, а догонял и бежал рядом, продолжая на

>

бегу разговаривать со мной, как ни в чем не бывало. Когда же я останавливалась, а надо учесть, что, про­сидев так долго без прогулок, я была в очень плохой форме, он тоже останавливался. И он никогда не на­зывал это попыткой к бегству. Он не обращал на это внимания, и я тоже.

Так как же должны сочетаться принуждение с уважением, уход и забота с применением физиче­ского воздействия? Даже тогда, когда я была в очень плохом состоянии и действительно не могла нести ответственности за себя в серьезных вопросах, в том, что касалось менее значительных вещей, со мной, как правило, все-таки можно было сотрудничать. На­пример, в вопросе о том, в какую клинику меня следу­ет поместить при принудительной госпитализации. Даже в самый разгар психоза, как это было тогда, на оживленном перекрестке в Майорстуен, я все же спо­собна была выполнять короткие указания, сделанные дружелюбным тоном: «Встань!», «Пойдем со мной в автомобиль!» «Все хорошо, ничего страшного!», «Са­дись в машину!» Казалось бы, велика ли разница! Но в этом случае дружелюбные указания решили дело в пользу того, чтобы я спокойно пошла и сама села в машину, и меня не пришлось тащить туда волоком. Это означало разницу в применении значительно­го или очень небольшого насилия. И это обращение послужило основой для создания хрупкого доверия,

>

благодаря которому со мной удалось наладить отно­шения, пока мы дожидались своей очереди в «скорой помощи». Потому что мне всегда хотелось помощи. И хотелось сотрудничать. Это не значит, что я всег­да шла на сотрудничество, очень часто я на него не соглашалась. Иногда, потому что злилась, часто из-за страха, а часто от непонимания. В состоянии психо­за очень трудно понимать окружающий мир. Очень многое из того, на чем зиждилось понимание, ока­зывается разрушенным. То, на что ты привыкла по­лагаться, перестает функционировать. Ты не можешь доверять своим глазам и ушам, все правила рушатся. Твоя голова, которая должна бы помочь тебе выбрать­ся из кризиса, сама является причиной кризиса, и все привычные решения перестают действовать. Все сложные стратегии рушатся, и остается только самое простое. Спокойный голос. Приветливый взгляд. Яс­ные указания. Доктор, который не пожалел времени, чтобы тебя выслушать, который соглашается с тем, что восемь против одного - это подло, и у которого хватило великодушия, чтобы принести извинения, люди, которые поднимают тебя, когда ты чувствуешь себя такой маленькой. Люди, которые сперва спро­сят, а к физической силе прибегают лишь после того, как попробовали наладить сотрудничество. Андре Бьерке был прав: употребить силу нетрудно, но из этого не рождается музыка. С некоторыми людьми,

>

которые прибегали в отношениях со мной к силовым методам, я бы вполне могла сотрудничать, если бы, применяя силу, они делали это по-человечески. По­тому что насилие что-то меняет в тебе. Хорошо про­думанное применение силы, сделанное со всей осмо­трительностью и при условии, что предварительно были испробованы все возможности сотрудниче­ства, что сделано все для того, чтобы информировать человека и сохранить его самоуважение, позволяет нанести наименьший урон его самоуважению и со­хранить ему чуть больше надежды и достоинства. И я это знаю, потому что побывала сама на этом месте. Со мной гораздо легче было сладить, когда у меня оставалось немного надежды и самоуважения, чем тогда, когда они были разрушены. Как поет Джейнис Джоплин: «Freedom is just another word for nothing left to lose». Когда у тебя все отнято и тебе нечего больше терять, ни чести, ни самоуважения, ни здоровья, ни работы, ни друзей, ни будущего, ни вообще чего бы то ни было, ты становишься совершенно свободным. И страшно опасным человеком. Потому что нет уже почти ничего, что бы тебя удерживало. Применение силы бывает необходимо. Меня сегодня уже не было бы в живых, если бы в психиатрических учреждени­ях было запрещено применять силу. Однако в уни­жении и насилии нет необходимости. Меня уклады­вали силком люди, знающие свое дело, прошедшие

>

курс обучения и умевшие делать это так, как нужно. Но другие переволакивали меня через порог так, что я билась об него головой, прижимали меня к бетон­ному полу, придавливали, упираясь коленом в мою поясницу, и прижимали мне голову к подушке, что­бы я от нехватки воздуха перестала сопротивляться. Это было больно. Меня до сих пор мучают иногда приступы физической боли, не дающие мне уснуть по ночам, и хотя это теперь бывает реже, кошмары по-прежнему остаются. У меня до сих пор начинают ныть запястья, когда мне приходится общаться с по­лицейскими. Общение с ними - часть моей работы, и я выполняю ее без проблем, но всегда ощущаю, где у меня были надеты наручники.

Я знаю, что применение силы без рассуждения и без уважения к человеку может причинить боль­шой, неискоренимый вред, потому что я сама это пережила и до сих пор ощущаю на себе последствия. И я знаю, что силу можно применять с уважением. Потому что я помню пятерых санитаров, двух по­лицейских и одного врача, который не пожалел вре­мени, чтобы выслушать стихотворение о флейтисте-трубаче. Эти люди, конечно, еще не весь свет, но в то время и на том месте их присутствия оказалось впол­не достаточно.

>

«Лошадь - копытное животное»

Я всегда любила лошадей, особенно в подростковом возрасте. Я думала о лошадях, фантазировала о ло­шадях, я дала своему велосипеду лошадиную кличку и каталась на нем «верхом», и, наконец, даже начала брать уроки верховой езды. Но мечтала я, конечно, о собственной лошади или, хотя бы о лошади, которая отчасти была бы моей. И вот однажды ко мне пришла с предложением одна из моих подруг. Она узнала, что есть такое место, где можно содержать свою лошадь. Место это находилось не очень далеко, так что мы вполне могли добираться туда на велосипеде. Един­ственное «но» заключалось в том, что это довольно дорого стоило, а мы с ней были еще слишком молоды. Но вдвоем-то мы, наверное, как-нибудь осилим плату? Главное - было бы желание! Было ли у меня желание! Нам обеим это казалось самым прекрасным, что толь­ко можно себе представить, тут не могло быть двух мнений. Мы договорились с конюшней, и всю неде­лю, которую нам предстояло прождать, у нас только и разговоров было, что о лошадях, ни о чем другом мы не могли тогда думать. Когда подошел назначенный день, подруга позвонила мне в последнюю минуту и сказала, что передумала, «лошади, мол, это все-таки скучноватое занятие». Я была ошарашена. Что такое? Как это возможно? Однако делать было нечего. У нас

>

уже была договоренность с хозяином, и я решила, по мере возможности, сдержать слово. Когда я отправи­лась на велосипеде в конюшню, пошел дождь. Придя на луг, где паслась лошадь, я увидела, что она такая же мокрая, как я. И, как скоро выяснилось, такая же не­довольная. Но сперва был разговор с хозяином ко­нюшни, который явно был неприятно удивлен, когда узнал, что я одна, что мне всего лишь двенадцать лет и что мой опыт верховой езды составлял всего один год. Затем я кое-как отыскала в незнакомой и не отли­чавшейся особым порядком конюшне седло, уздечку и скребницу и попыталась привести в порядок не­послушную лошадь, совершенно непохожую на тех симпатичных лошадок, с которыми я привыкла иметь дело в школе верховой езды. Когда я, наконец, вывела свою лошадь из конюшни, она уныло стала на лугу в прежней позе и упрямо отказывалась сдвинуться с места. Двое мальчишек-подростков, наблюдавшие за мной, сидя на загородке, издали подбадривали меня громкими комментариями. Лошадь не двигалась с ме­ста, и все выглядело совершенно безнадежно.

Домой я ехала под непрекращающимся дождем, сердитая, разочарованная, обиженная и грустная, на сердце было тяжело от погребенной мечты. Меня охватило такое отчаяние, на какое способна только двенадцати-тринадцатилетняя девочка, которую обманула подруга, у которой рухнула мечта и которую

>

унизили взрослые. И всю дорогу, пока я ехала на ве­лосипеде домой, в голове у меня крутилась фраза из школьного учебника естествознания из раздела «ло­шади». Там было сказано, что «лошадь - это копытное животное, ведущее свое происхождение от трехпа­лой доисторической лошади эогиппус». и эта фраза с ее сухой научной корректностью была в моем пред­ставлении образцом непревзойденной глупости. Она выражала абсолютную, непререкаемую истину и была совершенно бесполезна в моей ситуации. Это превращало ее в издевательскую насмешку.

Много лет спустя, когда моя шизофрения прошла, и я стала студенткой, я вновь столкнулась с подобной фразой. Она была напечатана в моем учебнике пси­хиатрии. Мое сердце тотчас же узнало ее: «Шизофре­ния характеризуется ослаблением социальных функ­ций, включая трудности в установлении и поддержи­вании межличностных отношений, проблемы с ра­ботой или выполнением других инструментальных ролей, и снижением способности заботиться о себе, выражающемся в недостаточном умении соблюдать личную гигиену». И это, конечно же, справедливо и, конечно же, правильно, и, конечно же, выражает вполне профессиональное и обоснованное наблюде­ние, но вот только, какая от него польза? Да, его мож­но применить при взгляде со стороны, используя для объяснения и классификации: «Лошадь - копытное

>

животное», «Шизофрения характеризуется ослабле­нием социальных функций». И это может использо­ваться для объяснений, обращенных к сторонним наблюдателям, учащимся и студентам. «Ведущее свое происхождение от трехпалой доисторической лоша­ди эогиппус»: «включая трудности в установлении и поддерживании межличностных отношений». Но эти фразы ничего не объясняют и не ставят себе целью объяснить ни всех бесчисленных индивидов, будь то лошади или люди, ни те совершенно особые об­стоятельства, которые сделали их тем, что они пред­ставляли собой в определенной частной ситуации. Это фразы, выражающие универсальные, высокие истины, совершенно далекие от мечтаний, радостей, разочарований и слез. Фразы очень и очень правиль­ные и потому совершенно бесполезные. Они не дают утешения и, при всей их корректности, не вызывают даже особенного любопытства. Так оно обстоит. Ло­шади - это копытные животные. У шизофреников ослаблены социальные функции. О чем тут еще спра­шивать? На самом деле можно спросить очень многое, но в этом будет мало приятного. Поэтому мое сердце всегда настороженно относится к таким фразам. Ис­тины без любопытства слишком часто так и остаются недостаточно проясненными.

Еще одно такое же истинное положение гласит: «Как правило, для шизофренической болезни при-

>

сущи фундаментальные и характерные изменения мышления и перцепции, а также эмоций, которые становятся неадекватными и уплощенными». Так ска­зано и в учебной литературе, и, при всей правильно­сти, корректности и разумности этой формулировки она все равно воспринимается как насмешка. Кто, в сущности, должен решать, какое чувство в тот или иной момент является адекватным?

Я помню серую мглу, охватившую все вокруг, осо­бенно в последнее время перед тем, как выяснилось, что я больна. Я помню, как мир утратил все краски, и я боялась - а вдруг я уже умерла. Я не была уверена в том, существую ли я вообще по-настоящему или я всего лишь чья-то фантазия или персонаж из какой-нибудь книги. Потому что вокруг была такая пустота и все было таким серым. Я полагаю, что это можно опи­сать как «уплощенность эмоций». Кроме того, я знаю, так как проходила это по специальности, что этот пе­риод серости, пустоты, ухода в себя и измененности чувственных восприятий в психологии обозначается термином «продромальный синдром», под которым подразумевается период непосредственно предше­ствующий началу болезни, что этот период имеет не­которую продолжительность, и в некоторых случаях иногда проходит два или три года, прежде чем окружа­ющие замечают в человеке какие-то изменения. Про­дромальный синдром. Серость. Оба слова описывают

>

одно и то же состояние, однако между ними существу­ет огромное различие. С одной стороны, клиническое описание, с другой - описание пережитого состояния. Одно и то же, но в то же время не одно и то же.

Я помню также смерть одного из врачей, он умер внезапно и неожиданно. Я его не знала, но другие в отделении знали его, они говорили, что он был хоро­ший человек, и плакали. А я смеялась. Я испытывала глубокий и искренний стыд, но не могла удержаться от смеха или сказать, как горько я сожалею о том, что смеюсь. Наверное, это можно описать как «неадекват­ность эмоций».

Я знаю, что видела волков и слышала голоса, и что дома вокруг порой становились такими громадными и страшными, что я боялась идти по улице и не могла сделать ни шагу, это продолжалось подолгу, и я опаз­дывала на работу. Слова из моих уст иногда превра­щались во что-то непохожее на норвежские слова, а в виде такого же непонятного хаоса, каким был тогда мой мир: «nagano ganlinga boskito te noriva». И я пом­ню, что я думала тогда, будто мои мысли и поступки могут на расстоянии влиять на других людей, и они могут умереть, если я не начерчу кровью вокруг себя круг на полу и не буду сидеть в нем неподвижно, пока голоса не разрешат мне переступить через этот круг. Я согласна, что это можно описать как «фундамен-тальные изменения мышления и перцепции».

>

Я никоим образом не хочу сказать, что ощущала все описанное как нечто нормальное, здоровое или желательное. Я была больна, очень больна и находи­лась в помешательстве, и мне было от этого плохо. Я испытывала страх, тоску, злость и отчаяние. Ноя -это была я. А мысли и чувства, которые я испытывала и выражала, по-прежнему были понятными, и в них была не болезнь, а мое «я».

Понятие «шизофрения» было выработано более ста лет назад, но до сих пор остается еще во многом невыясненным, что же, в сущности, представляет со­бой эта болезнь и чем она вызывается. Однако, не­смотря на то, что причины таких симптомов, как на­рушенное мышление, искаженные представления и галлюцинации еще не выяснены, на практике при­ходится искать к ним какой-то подход. И он может быть разным. Можно рассматривать симптомы как некий содержательный язык и находить скрытые связи, например, между волками и волчьим време­нем, между Капитаном и контролем, между пустотой и утратами. Можно понимать симптомы как безъязыкость и печальный язык, и связывать их с жизнен­ной ситуацией и коммуникативными возможностя­ми пациента. А можно рассматривать симптомы как выражение того, что ему остается, когда утрачено все другое, они - это единственная синичка и при­шедший на помощь волк.

>

Но главный смысл в том, чтобы все эти подхо­ды были полезными и правильными. Возвращаясь мысленно к своей собственной истории и думая о пациентах, с которыми мне доводилось встречаться сначала как с товарищами по несчастью, а позже в качестве тех, кого мне самой приходилось лечить, я ясно вижу, что для одного и того же симптома, у одно­го и того же лица возможен любой из этих трех под­ходов, смотря по тому, в какой конкретной ситуации возникли симптомы. Но первый подход - самый глав­ный и самый важный. Именно он направлен против «болезни»: в голове царит хаос, и человек сам толком не понимает себя и других людей, кроме того, ты не можешь высказать себя так, чтобы это было понятно тебе самому или другим людям. В этом заключается главная беда. Но как только она появилась, вслед за ней появляются и другие вещи, и болезнь обрастает прямыми и косвенными последствиями. Многие из привычных способов, которые служили для решения проблем и помогали справляться с ситуациями, про­падают одновременно с появлением пышного букета симптомов. И в этой ситуации симптомы постепенно приобретают новые функции, кроме тех, для которых они были предназначены первоначально. Если у тебя есть молоток и отвертка, ты будешь отверткой завин­чивать винты, а молотком забивать гвозди. Но если у тебя заберут молоток, а тебе по-прежнему требуется

>

забивать гвозди, ты, наверное, попробуешь забивать их ручкой отвертки. Так случилось с некоторыми из моих симптомов. Первоначально они появились как знаки того, что в моей жизни и в моих функциях что-то разладилось, но со временем первоначальные сим­птомы стали обслуживать альтернативные области, вследствие чего один и тот же симптом стал обозна­чать разные вещи. Случалось, что в понедельник мои попытки причинить себе физический вред можно было истолковать, как метафорическое выражение душевной боли или потребности вернуть себе утра­ченный контроль над хаотической действительно­стью, однако во вторник те же попытки больше отно­сились к чувству одиночества и желанию установить контакт с персоналом.

В то же время я знаю, что не все симптомы пол­ностью укладываются в вышеописанную модель. Не­которые симптомы, в частности, те, которые влияют на парадигму мышления и понимания, в эту схему не укладываются. Здесь мы имеем дело с отклонениями основополагающего характера, относящимися к не­способности понимать, истолковывать и обрабаты­вать восприятия, и этот недостаток способствует раз­витию других симптомов. Про себя я могу сказать, что мир представлялся мне часто чрезвычайно конкрет­ным, и я могла приписывать конкретным действиям какой-то метафорический смысл и соответственно

>

на них реагировать. Так, например, участвуя в утрен­ней зарядке в больнице, я, зная, что в данный день у меня нет мотивировки к работе, направленной на то, чтобы меняться, я не желала «тянуться», то есть совер­шенно конкретно тянуться руками вверх, поднимая их над головой и вытягивая туловище. Для меня это было бы тогда равносильно лжи, потому что я знала, что сегодня не хочу «тянуться» как на сеансе психо­терапии, так и на зарядке. Из-за этого я часто раздра­жалась на окружающих, которые ожидали от меня выполнения этих действий: ведь я им уже высказала свое мнение, и не моя вина, если они не слышали! Так я думала, не отдавая себе отчета в том, что дру­гие, разумеется, не могли понять, что я имела в виду, и даже не догадывались, что я им что-то хочу сообщить. Точно так же я иногда совершенно неправильно по­нимала высказывания, действия и намерения дру­гих людей. Так, например, я вспоминаю, как сиделка на поднадзорном отделении по вечерам обходила палаты и забирала нашу одежду, которая не должна была оставаться у нас на ночь. Она только что побы­вала в соседней палате, где лежал мужчина, забрала его одежду и зашла ко мне за моими вещами. Когда она вошла, раздался сигнал тревоги, она выпустила из рук охапку вещей и кинулась на звонок. У меня на полу осталась одежда моего соседа, включая его крос­совки. Кроссовки были мужские, большого размера

>

и с длинными шнурками. Я огорчилась и обиделась, потому что сиделка была мне симпатична, и я думала, что она ко мне хорошо относится, к тому же у меня в тот вечер не было никакого желания покончить с собой, но, тем не менее, я покорно сделала то, о чем она меня «попросила» - начала вынимать шнурки из кроссовок, чтобы сплести из них веревку и повесить­ся. Признаюсь, что я нарочно, хотя и не очень, но все же замешкалась, потому что сама совсем не хотела причинять себе физический вред и надеялась, что сестра, может быть, еще передумает. Тем не менее, к тому моменту, когда сиделка вернулась, работа моя продвинулась уже довольно далеко, и женщина рас­сердилась. Наверное, она вдобавок еще и испугалась, но этого я тогда не понимала. Я же пришла в смятение, разозлилась и обиделась: ведь она же сама попроси­ла меня так сделать, раз поставила передо мной баш­маки, так что ей совершенно не за что было на меня сердиться, я же только выполнила то, что мне было велено. Для меня простое конкретное действие, даже нечаянное, несло в себе такой же смысл, как высказы­вание, но и высказывания я тоже могла иногда понять совершенно неправильно. Я придавала метафорам конкретное значение, а конкретным вещам - мета­форическое. По-видимому, это началось у меня го­раздо раньше. Перечитывая сейчас книжки, которые я любила в двенадцать-четырнадцать лет, я вижу, что

>

очень многое интерпретировала тогда неправильно, вычитывая второй смысл там, где для этого не было никаких оснований. Поэтому я очень часто истолко­вывала что-то неправильно, и нередко случалось, что люди неправильно понимали меня. В мире все было смешано и перепутано, так что в нем трудно было ра­зобраться, и я из-за непонимания часто сердилась и приходила в отчаяние. У меня не получалось сотруд­ничать с окружающими людьми, потому что я не по­нимала происходящего, люди же часто отказывались сотрудничать со мной, потому что им казалось, что я этого не хочу. На самом деле это было не так Я очень хотела, но не умела.

Поэтому для того, чтобы добиться взаимодей­ствия, нужно, отвлекаясь от описаний и диагнозов, обращаться непосредственно к пониманию, к ре­сурсам и жизненной ситуации. Симптом - это и есть симптом, а не болезнь как таковая, симптом лишь указывает на что-то другое. В этом, может быть, и за­ключается главная опасность диагноза. Иногда он замыкается на себе и скрывает от взгляда самое важ­ное. Диагноз, как уже говорилось, ставится на осно­ве симптомов, которые проявляются у данного че­ловека. Это могут быть искаженные представления, галлюцинации и т.д. Арнхильд слышит голоса (у нее есть и другие симптомы), значит у Арнхильд шизоф­рения. Почему Арнхильд слышит голоса? Потому что

>

она больна шизофренией. Вот круг и замкнулся. Все остальное остается за его пределами, из этого круга нельзя ничего извлечь, он не позволяет вникнуть во что-то глубже. Между тем как раз и требуется углу­бленное понимание.

Как я понимаю это теперь, мое состояние, моя бо­лезнь влияла на форму, в которой проявлялись мыс­ли и чувства, а не на их содержание. Если человек со сломанной ногой захочет сходить из комнаты в кух­ню, чтобы взять там стакан воды, форма его действий будет отличаться от той, какой она была до того, как он сломал ногу. Он будет идти медленнее и прихра­мывая, он будет опираться на костыли, и он с трудом донесет стакан, как-нибудь неловко держа его в руке. Но содержание - его жажда - и желание самому сде­лать то, что необходимо для утоления жажды, оста­нутся прежними. Конечно, этот образ не полностью передает картину происходящего, а сломанная нога, разумеется, не идет ни в какое сравнение с такой се­рьезной и продолжительной болезнью, какой являет­ся шизофрения. Но, по моим ощущениям, я все время оставалась где-то там внутри, и я хотела и желала того же самого, чего желала прежде и чего по-прежнему желаю сейчас: это желание жить, развиваться, расти; желание обычной хорошей жизни для меня и для тех, кого я люблю, понимания, уверенности в завтраш­нем дне и хороших, дружеских отношений с другими

>

людьми. Однако, хотя содержание оставалось преж­ним, форма, в которой оно выражалось, стала такой искаженной и путаной, что ни я сама, ни другие не могли в ней ничего понять. Но если ты чего-то не по­нимаешь, это еще не значит, что этого вообще нельзя понять. Только приходится больше потрудиться для того, чтобы добраться до смысла.

Больше всего меня пугает в «прописных истинах» то, что они концентрируют все внимание на форме, на внешней стороне, поддающейся наблюдению и описанию, почти не оставляя места для содержания. Они так сосредоточены на описании, что не оставля­ют места для понимания. И они так сосредоточены на отклонениях и странностях, что все общечеловече­ское и понятное настолько исчезает из вида, что ты почти забываешь о его существовании. И это меня пу­гает. Потому что я там побывала. И я знаю, что меня можно было понять, знаю, что я оставалась челове­ком, хотя также знаю, что понять меня было нелегко. И я думаю, что необязательно эти внешние, формаль­ные описания отклонений в поведении могут слу­жить наилучшим средством для того, чтобы вызвать любопытство и мотивацию, которые так необходи­мы, чтобы за системным описанием не упустить из вида живую действительность.

Что такое шизофрения? На этот вопрос есть мно­го ответов, и один из них гласит, что это - психиа-

>

трический диагноз. Не вдаваясь в сложности, можно сказать, что диагноз - это часть диагностической си­стемы, то есть единица, входящая в системную клас­сификацию. Так же, как пудель - это тип собаки, а со­бака, в свою очередь, млекопитающее, шизофрения представляет собой разновидность психоза, кото­рый, в свою очередь, есть психическое заболевание. То есть, проще говоря, это способ сортировки и си­стематизации информации, относящейся к опреде­ленной тематике. Существует много разновидностей системной классификации болезней. В США обыкно­венно используется DSM-IV, в Европе, включая Нор­вегию, мы пользуемся системой, которая называет­ся ICD-10. Эта аббревиатура расшифровывается как «International Classification of Disorders»¹, и представ­ляет собой, как явствует из названия, международную систему классификации болезней, разработанную разными специалистами, живущими в разных усло­виях, под эгидой Всемирной организации здравоох­ранения. Десятка означает, что это - десятое издание, и показывает, что эта диагностическая система по­стоянно пересматривается и перерабатывается, и что в данный момент мы имеем дело с этим изданием, ко­торое немного отличается от предыдущего и, по всей очевидности, будет несколько переработано при сле­дующем переиздании.

1 «Международная классификация нарушений» (англ.).

>

Это важно - диагнозы (и в особенности психиа­трические диагнозы) это нечто совершенно иное, чем пудели и ретриверы. Собаки, цветы, рыбы, ми­нералы и много всего другого представляют собой естественные категории. Это значит, что каждый из нас без малейшего колебания может отличить со­баку от кошки. Между собаками и кошками имеются принципиальные и очевидные различия, и среди них не встречается таких сомнительных или переходных случаев, когда в животном было бы что-то от собаки и что-то от кошки.

Иначе обстоит дело с психиатрическими диагно­зами. В частности, это означает, что между различ­ными группами нет естественных и нерушимых гра­ниц, и могут встречаться такие переходные случаи, когда одни и те же симптомы могут встречаться при совершенно различных диагнозах. Различные диа­гнозы также могут в чем-то перекрещиваться друг с другом и частично описывать одинаковое состояние. Кроме того, здесь необходимо периодически пере­сматривать систему классификации. Специалисты, участвующие в таких обсуждениях, опираются на различные традиции, и у них может быть разное по­нимание многих вопросов. Необходимо обеспечить, чтобы диагностическая система была приведена в та­кой вид, чтобы ею могли пользоваться разные прак­тики, однако нельзя не отметить, что между ними

>

возникают разногласия и порой им бывает нелегко прийти к единому мнению. Они описывают различ­ные психиатрические состояния и договариваются о единообразии описании, а также о том, какое место они должны занять в общей системе классификации.

Также им необходимо договориться о том, какие симптомы должны быть обязательно учтены для диагностирования того или иного состояния и какие симптомы могут присутствовать в том или ином случае, а также о том, какие симптомы или факторы несовместимы с данным состоянием. Кроме того, они договариваются, какое название лучше всего присвоить данному диагнозу. И это все. Критериями диагностических справочников служат «прописные истины» - неопровержимые формулировки, которые верны по определению: то-то и то-то мы договори­лись называть шизофренией, а значит, это и есть ши­зофрения, по крайней мере, пока научные исследова­ния не позволят нам продвинуться дальше, и тогда мы будем вынуждены пересмотреть наше определение. Эти определения имеют чисто описательный харак­тер и ни на что иное, кроме описания, не претендуют. Системы диагностики, за редкими исключениями, ничего не говорят о причинах той или иной болезни. Они ничего не говорят о том, какие в этом случае ре­комендуются методы лечения. И в принципе не гово­рят ничего о предполагаемом прогнозе, то есть о том,

>

каким будет состояние пациента через год, через пять или двадцать лет.

Диагностические справочники дают описание различных сочетаний симптомов и таким образом могут служить пособием для клиницистов при зна­комстве с пациентом. Симптомы данного пациен­та можно сравнить с имеющимся описанием, и при соблюдении соответствующих правил («необходи­мо наличие хотя бы трех из указанных симптомов», «должны проявляться на протяжении минимум одно­го месяца», «не должны быть следствием соматиче­ских болезней») в них можно найти тот диагноз и то название, которое в наибольшей степени будет соответствовать общей картине симптомов данного пациента. Название этого диагноза можно использо­вать, описывая данного пациента в разговоре с други­ми представителями лечащего персонала, представи­телями социальной защиты, а также другими лицами, имеющими дело с данным конкретным пациентом. Иногда это бывает очень удобно и практично. Вместо подробного описания симптомов каждого отдельно­го пациента можно назвать его диагноз, передав тем самым всю необходимую информацию таким эффек­тивным и быстрым способом. Диагнозы необходимы также в организационных целях. В том случае, когда нужно установить, кто имеет право на страховые вы­платы, очень удобно опираться на относительно бы-

>

стрые и относительно равные для всех правила, по­зволяющие отличить, например, грустное настроение от депрессии. При появлении новых средств и услуг часто возникает необходимость найти критерии для определения того, какие группы пациентов должны обеспечиваться этой услугой в первую очередь. В на­учных и статистических исследованиях также необ­ходима точная уверенность, что под теми или иными терминами мы понимаем одно и то же явление и что описываемая группа пациентов, действительно, от­личается какими-то общими свойствами.

Пока что все было правильно. Но диагноз также подразумевает классификацию людей, а это совсем не то, что классификация монет или почтовых марок. Человек сознает происходящее, и это влияет на него в хорошую или плохую сторону.

Получив психиатрический диагноз, человек ино­гда воспринимает это как приговор, и если раньше он мог не ощущать себя больным, то с этого момента обязательно будет считать себя таковым. Я помню по себе, как трудно мне было понять, что все эти стран­ные, пугающие слова и описания на самом деле отно­сятся ко мне. Это было так странно и так серьезно... Так можно говорить о других, но я-то, я ведь не такая!

Узнать свой диагноз отчасти бывает даже полез­но. Наконец-то все, что было не так, названо по име­ни, тебе подтвердили, что ты не лентяйка, не дрянная

>

девчонка, а больной человек. В других культурах су­ществовали другие модели толкования. Так, напри­мер, в старые времена они носили религиозный ха­рактер: психических больных считали околдованны­ми или бесноватыми. Ясно, что от того, какая модель объяснения принята в обществе, зависит отношение к тем, кто не соответствует норме. Большинством из нас болезнь признается уважительной причиной для того, чтобы вести себя как-то не так или чего-то не делать. Это относится как к невыходу на работу из-за гриппа, так и к брошенным занятиям в школе по при­чине психиатрического диагноза. Если ты болен, ты не виноват, когда с чем-то не справляешься; если ты не болен, то ты сачкуешь. Кроме того, поставленный диагноз иногда дает тебе надежду на то, что кто-то займется тобой и твоими проблемами. Раз мои труд­ности вызваны болезнью, и доктора знают, какая это болезнь, мне можно надеяться, что они начнут лечить мою болезнь, она пройдет, я выздоровею и избавлюсь от того, что меня мучит.

Мне был поставлен такой диагноз, потому что я соответствовала диагностическим критериям ши­зофрении, то есть мои симптомы соответствовали тому описанию шизофрении, которое предлагает ICD-10. Но таких критериев существует целое мно­жество, и для того чтобы поставить диагноз шизоф­рении, совершенно не обязательно соответствие по

>

всем критериям. Так что в результате такой диагноз могут получить пациенты с совершенно разным «набором» симптомов. А это, в свою очередь, озна­чает, что люди с одинаковым диагнозом шизофре­нии, могут страдать совершенно разными расстрой­ствами и иметь различные симптомы, хотя какие-то могут также и совпадать. Принято также различать симптомы позитивные и негативные. О позитив­ных симптомах говорят в том случае, когда у лич­ности прибавились какие-то особенности, которых не было раньше, если у тебя, например, появились искаженные представления или галлюцинации; к негативным же симптомам относятся такие, кото­рые означают, что ты утратил что-то, что раньше было свойственно твоей личности, если ты, напри­мер, стал тише, ушел в себя или стал более пассив­ным, чем прежде. Следует помнить, что негативные симптомы также являются частью диагноза шизоф­рении, и что многие пациенты тяжко страдают от этих симптомов. Глядя на то, какую разную картину представляют иногда симптомы, объединяемые в диагноз шизофрении, и памятуя о том, каких раз­ных людей мне приходилось встречать с этим диа­гнозом, я все больше сомневаюсь, существует ли та­кая болезнь - шизофрения и не служит ли этот диа­гноз собирательным названием очень различных и пока еще недостаточно изученных состояний. Как

>

показывают исследования, прогноз для личности, которой поставлен диагноз шизофрении, варьиру­ет в очень широких пределах, так что сам по себе диагноз шизофрении не может быть основанием для вынесения такого пессимистического прогно­за, какой был высказан в отношении меня, когда я была еще подростком. Когда я училась в универси­тете, мы пользовались учебником психиатрии Даля, Эйтингера, Мальта и Реттерста (Dahl, Eitinger, Malt og Retterst I. L rebok i psykiatri). В нем рассказывается о ряде крупных европейских исследований, посвя­щенных течению болезни у больных шизофренией. Данные различных исследований сильно отлича­ются друг от друга, но в среднем одна треть больных полностью или частично излечивается, другая треть ведет относительно благополучное существование, хотя какие-то симптомы у них по-прежнему остают­ся и они нуждаются в помощи медицинских учреж­дений, а еще одна треть продолжает долго и мучи­тельно бороться с проявлениями болезни.

Если бы мне сказали это в то время вместо того, чтобы сообщить, что «шизофрения - это хрониче­ская болезнь»! Тогда бы я сразу получила надежду, что могу попасть в ту треть, которая выздоровела, и хотя в самые черные периоды я бы, наверно, не могла всегда сохранять эту веру, но все же у меня было бы больше надежды, и это укрепляло бы мою упрямую мечту, ко-

>

торая меня никогда не покидала, что я, в конце кон­цов, справлюсь с болезнью.

Хотя я тогда этого и не знала, но статистика отча­сти тоже говорила в мою пользу. В ней отмечена такая тенденция, что у женщин дела обстоят несколько луч­ше, чем у мужчин, и что картина болезни, отмеченная позитивными симптомами, дает основание для более благоприятного прогноза, чем у пациентов, у кото­рых картина болезни характеризуется в основном пассивностью и уходом в себя. Были и менее обна­деживающие статистические данные, такие, как, на­пример то, что я заболела в очень раннем возрасте и моя болезнь развивалась медленно и незаметно. То ес