Суббота апельсиновой мученицы

Речь идет об одном дурацком споре из тех, в которые ты иногда нечаянно ввязываешься. Нас было двое: она - сиделка, я - пациентка, дело происходило в субботу утром, и мы поспорили о том, цитрусовый ли фрукт апельсин. Она считала, что нет, что цитрусовые - это только лимоны, и это ясно даже из названия, лимон у нас называется «цитрон», то есть «цитрусовый». Мне казалось, что цитрусовые - это собирательное назва­ние множества фруктов, к ним принадлежат апель­сины, мандарины, грейпфруты, лаймы и лимоны. Я жила в больнице, здесь был теперь мой дом, но у нас в семье я привыкла к тому, что если ты сомневаешься в каких-то фактах, их нужно проверить по энциклопе­дии. Поэтому я объявила, что собираюсь сделать (дол­гий опыт поднадзорного существования приучил меня всегда заранее предупреждать о своих намере­ниях), и направилась к книжной полке со словарями. Я так и не поняла, что она тогда подумала и почему поступила именно так. Может быть, она испугалась, может быть, рассердилась, может быть, почувство­вала угрозу своему авторитету. Как бы там ни было, она нажала на тревожную кнопку, и к ней тотчас же примчалось подкрепление. Я попыталась объяснить, что хотела только взять словарь и проверить, отно­сится ли апельсин к цитрусовым, но сразу же поняла,

>

как малоубедительно это звучит. Она заявила, что я хотела добраться до электрической лампочки, чтобы разбить ее и порезать себя осколками, а поскольку я не раз это делала, то не могу не признать, что ее слова прозвучали гораздо убедительнее моих. Однако дело было не так. Не слушая моих объяснений, меня схва­тили и потащили из комнаты. Не буду отрицать, что тут я разозлилась, меня охватило отчаяние, и я стала обороняться изо всех сил. Мое поведение было безоб­разным и демонстративным, но я повела себя так, от­того что мои объяснения не были услышаны и оттого что я поняла, куда меня тащат. Мои слова не воспри­нимались окружающими, и мне не осталось ничего, кроме физического действия. И действия не застави­ли себя ждать, тут было много крика, борьбы и всего такого прочего. Это правда. Но ведь я пыталась снача­ла объясниться словами! И это тоже правда.

Мои демонстративные действия, буйство не воз­ымели никакого эффекта. Санитаров было много, а я - одна, меня доставили в изолятор и заперли в голой камере, палате для буйных. Я просидела там в одиноче­стве целый день. Матрас, четыре белые стены, зеленый бетонный пол. И я - апельсиновая мученица, постра­давшая за право апельсина называться цитрусовым.

Я часто попадала в изолятор, часто сидела под замком, так что в этом не было для меня ничего нео­бычного, и хотя там было тоскливо, одиноко и обид-

>

но, но вполне терпимо. Останься я в отделении, там тоже не было бы ничего особенно замечательного, так что особой беды, казалось бы, не произошло. Это вполне можно было пережить. Обидно было сидеть одной взаперти, зная, что все мои слова не имеют теперь никакого значения, что для всех я в первую очередь больная шизофреничка, а моим словам не нужно придавать никакого значения. Я была сумас­шедшая, и мой голос никем не принимался в расчет. Джоан Гринберг очень хорошо описала это в своем романе «Розовый сад я тебе не обещаю». Главная ге­роиня Дебра и еще одна пациентка лежат, закутанные после холодного обертывания. Дебру упаковали так плотно, что у нее нарушилось кровообращение, и от этого страшно болят ноги. Вторая пациентка советует ей позвать на помощь сестру. Вскоре боль стала такой сильной, что Дебра закричала, хотя это ей было труд­но. Она звала долго и так громко, как только могла, но никто не пришел. Вторая пациентка, которая лежала рядом, попросила у нее прощения за то, что дала пло­хой совет: «Я забыла, что когда кричат сумасшедшие, для людей это только крики сумасшедших». Или, если выразить это другими словами: «Сумасшедшие кри­чат, потому что они сумасшедшие, а не потому, что у них болят ноги».

Когда твои слова теряют смысл и превращают­ся в симптомы, ты начинаешь чувствовать себя со-

>

всем одинокой, и все вокруг становится мрачным. Я хорошо помню страшное чувство беспомощности и ужаса, которое охватило меня, когда я поняла, что для меня нигде больше нет гарантированно нейтральной сферы, и что я в любой момент могу ожидать, что из-за моего диагноза мне не поверят или неправильно перетолкуют мои слова. И это происходило снова и снова, и снова во все новых и новых ситуациях.

До болезни я была способной ученицей и собира­лась стать психологом. Я поговорила о своих планах с преподавательницей, которая была моим куратором, и та поддержала меня. У меня были хорошие оценки и хорошая мотивация, так что были все основания предположить, что я смогу учиться в университете. А через год после этого разговора я была госпита­лизирована, однако даже погруженная в хаос, я по-прежнему держалась за свою мечту, как за спасатель­ный круг, который поможет мне выплыть: когда все это пройдет, и я снова наведу порядок в том развале, в который превратилась моя жизнь, и вернусь в шко­лу. Я по-прежнему мечтала о том, чтобы стать психо­логом. Но теперь мои мысли о будущей профессии были уже не мыслями о профессии, а, как мне объяс­нили, это были уже симптомы, говорившие о том, что я идентифицирую себя со своим психотерапевтом. Я, дескать, мечтаю стать психологом не потому, что хочу работать психологом, а потому что хочу стать моим

>

психотерапевтом. И мои мысли о будущей деятель­ности и образовании на самом деле представляют со­бой перенос или что-то в этом роде. По крайней мере, так они говорили. И это было больно, очень больно. Я думаю, что даже если они не верили в меня, то мог­ли бы не причинять мне эту ненужную боль. Для меня не было никакой необходимости и никакого смысла в том, чтобы знать об их скептическом отношении и о том, что они не верят в меня. Мне была необходима прекрасная мечта, которая бы меня поддержала. Ведь я действительно была раньше хорошей ученицей, и тогда мои планы были вполне реальны, это было всего лишь год тому назад, так ради чего нужно было уби­вать мою мечту и превращать ее в болезнь, ведь мечта - это гораздо лучше болезни, и от нее гораздо больше радости, пока она остается мечтой? Нельзя сказать, чтобы в повседневной жизни у меня оставалось очень много радостей. Мечта бы мне очень пригодилась. А также дар слова. Даже в том, что касается апельсинов и цитрусовых. Хотя это и может показаться баналь­ными пустяками, но ведь у меня так мало осталось от здоровой, «нормальной» Арнхильд, так мало того, что было мною самой, а не моей болезнью, что тут уж каждый пустяк и каждая мелочь приобретали колос­сальное значение.

Другой санитар, работавший на том же отделе­нии, проявил куда больше таланта. У него не было

>

специального образования, но он пошел санитаром в здравоохранение, потому что был в то время безра­ботным. Кроме своих дежурств, он посещал какие-то курсы по специальности «средства массовой инфор­мации и журналистика». И от него я узнала, в чем со­стоят десять признаков хорошей новости. «Новость должна быть актуальной, релевантной для получате­ля, неожиданной...». Признаюсь, что сейчас я уже не помню все десять. Но тогда я их помнила, и хорошо помню, что как только я начинала проявлять бес­покойство и впадать в состояние психоза, он воз­вращал меня к действительности, говоря: «Давай-ка, Арнхильд, назови мне признаки хорошей новости!» И если я не отвечала, продолжая общаться со своими голосами, или царапая себя до крови или занима­ясь еще чем-то в этом роде, он не отставал от меня: «Перестань придуриваться, Арнхильд! Я знаю, что ты помнишь! Хорошая новость должна быть... >. И тогда я продолжала: «Хорошая новость должна быть актуаль­ной, она должна...». Так, постепенно, через перечисле­ние раз и навсегда установленных, упорядоченных и, в сущности, совершенно неинтересных правил я воз­вращалась в наш общий мир. Разумеется, этот способ не всегда оказывался таким действенным, но часто он действовал. Часть его действенности объясняется простотой и упорядоченностью этих правил и тем, что это помогало мне сконцентрироваться на ней-

>

тральной, конкретной и спокойной теме, не имею­щей ко мне прямого отношения. Эти правила я тогда так хорошо заучила, что просто не могла ошибиться, а тема была мне настолько безразлична, что они не представляли для меня никакой угрозы, и благодаря этому стали надежным и доступным мостом, по ко­торому я могла вернуться в наш мир. Но очень много значила сама личность моего учителя. Он был мне приятен. Он относился ко мне дружелюбно, он учил меня нужным вещам, он принимал меня всерьез, он был спокоен и надежен. Когда мной овладевал при­ступ психоза, мне всегда делалось очень и очень страшно. Как тут не испугаться, когда ты не можешь положиться на свои восприятия, на свою голову, до­верять своим мыслям и чувствам! Это естественный страх. Ведь когда такая большая часть моего «я» ока­зывалась выведенной из строя, у меня оставалось страшно мало средств для защиты, в этом состоянии я становилась гораздо уязвимее для обиды, так что всегда был шанс, что я все, что угодно, могу понять неправильно. В этих случаях я боялась иметь дело с людьми, которые не казались мне совершенно на­дежными и предсказуемыми или не вызывали у меня полной уверенности в том, что они не нанесут мне какого-то вреда. При малейшем сомнении или неуве­ренности я предпочитала уйти в психоз. И посколь­ку этот человек ни разу меня не подвел, я чаще всего

>

возвращалась на его зов, за исключением тех случа­ев, когда этому мешали какие-то веские причины, как, например, опасность чьей-то смерти или угроза лесного пожара или что-то тому подобное.

Одной из причин, почему я так доверяла ему, было, наверное, то, что он никогда не применял силу сверх необходимого. Сначала он всегда пытался со мной сотрудничать, и продолжал это сотрудничество дольше, чем все остальные. И он видел меня, и при­нимал меня всерьез. Он пытался чему-то меня учить, разговаривал со мной, причем не только о признаках хорошей новости, но и о настоящих новостях, о том, что происходит в мире, политике, культуре, благодаря этому я получала передышку, когда мне разрешалось быть не только пациенткой, а человеком, и это было необыкновенным счастьем.

Как-то на пасху я отказалась принимать на ночь положенные лекарства. Честно говоря, я теперь уже и не помню, почему я отказывалась их принимать. В душе я ведь очень хорошо знала, что это была беспо­лезная борьба, но вероятно, это был один из вариан­тов нанесения себе физического вреда, поскольку я терпеть не могла, когда мне делали уколы. Я испыты­вала боль и унижение, когда, повалив на пол, в меня насильно всаживали иглу. Мне даже казалось, что от введенных таким способом лекарств меня силь­нее тошнит и бывает больше неприятных побочных

>

действий. Последнее было, скорее всего, моим вооб­ражением, однако я ненавидела уколы, и поскольку в то время я находилась под непрерывным надзором и потому не могла себя порезать, то отказ от приема лекарства был для меня, вероятно, другим вариантом самонаказания. Одним словом, от лекарства я отказы­валась. Надзирающая за мной сиделка стала коман­довать: «Лекарство необходимо принять! Принимай лекарство! Хватит дурить! Сейчас же принимай!» Но я никогда не любила, чтобы мною командовали, а она даже не сказала «пожалуйста», а только говорила, что это необходимо, хотя мы обе знали, что это не так. Она могла вызвать дежурного врача, тот прислал бы санитаров, меня бы скрутили и сделали бы мне укол, а принять лекарство, то есть проглотить его, она не могла меня заставить насильно. В то время это было, пожалуй, единственным делом, в котором у меня оставалась свобода выбора. А весь ход развития этой ситуации, с шумом, криком и бестолковщиной, остав­лял мне какую-то кроху контроля, которую я не соби­ралась никому уступать. Кроме того, тут еще бы заме­шан и мотив самонаказания. Видя, что я не собира­юсь сдаваться, санитарка начала мне угрожать: «Если не проглотишь, я позову врача, и тебе сделают укол». Это я и сама знала, и, по всей видимости, укол с само­го начала входил в мои расчеты, но, если отвлечься от этого, у меня оставались и некоторые личные прин-

>

ципы, и один из них заключался в том, что я не жела­ла уступать угрозам. Ведь, несмотря на все остальное, я была тогда тинэйджером и мне было свойственно то преувеличенное чувство справедливости, которым отличается этот возраст, так что я совершенно не на­мерена была идти на попятный перед угрозами, это уж ни в коем случае!

Но в этот вечер дежурил и санитар, который учил меня признакам хорошей новости, он увел меня в мою палату и, прикрыв дверь, заговорил со мной на­едине о посторонних вещах, пока не улягутся разбу­шевавшиеся страсти. Потом он сказал, что решение, конечно, остается за мной, но что он очень хотел бы, чтобы я приняла лекарство. «Мы же с тобой оба зна­ем, какая существует альтернатива, и что лекарство ты получишь в любом случае, вопрос только в том, ка­ким это будет сделано способом». Он рассказал мне, что у него совсем развалился автомобиль, и ему дей­ствительно очень нужны дополнительные дежурства, и если он сумеет уговорить меня принять эти таблет­ки, не беспокоя доктора в пасхальные праздники, это, конечно, поднимет его репутацию в глазах началь­ства и даст ему шанс получить лишние дежурства. По­сле этого дело шло уже не обо мне, и речь была не о том, чтобы мне склониться перед чьими-то угрозами, а о том, чтобы оказать дружескую услугу хорошему и приятному человеку. Разумеется, я с радостью ухвати-

>

лась за такую возможность, тем более, что часто ли в последнее время мне подворачивался случай сделать что-то полезное для другого человека? Я спокойно и сохраняя чувство собственного достоинства прогло­тила лекарства и, как мне помнится, он еще и побла­годарил меня за то, что я ему помогла. И я помню, как приятно мне было, что я вышла из сложной ситуации, не теряя чувства самоуважения.

Впрочем, у меня всегда сохранялась надежда, что в его словах была толика правды. Потому что он был очень хороший человек, и я была бы только рада, если действительно сделала для него что-то по­лезное, тогда как в то время моя роль была не в том, чтобы приносить кому-то пользу, а в том, чтобы при­нимать помощь, так что, может быть, это и было са­мое главное. Ведь это же очень нелегко - все время только принимать помощь, будучи не в состоянии дать что-то другим людям. Еще одна очень добрая сиделка встретилась мне в другом, открытом отделе­нии. При ней я всегда чувствовала себя хорошо. Это было хорошее отделение, где работали симпатичные люди, но у персонала, тем не менее, завелась не самая хорошая привычка подолгу болтать друг с дружкой в дежурке вместо того, чтобы находиться рядом с паци­ентами. Поэтому всегда было так приятно, если дежу­рила именно эта сиделка: она умела для всех приду­мать какое-нибудь общее занятие на послеобеденные

>

часы. Мы пекли или лепили фигурки из теста, или ри­совали. Иногда она приносила с собой собственные материалы - краски и кисточки - и давала нам ими пользоваться. Это было очень славно и помогало мне хотя бы иногда ненадолго забыть о печальных вещах. Зато вечером, после таких приятных занятий, я на­чинала ужасно тосковать. Вернувшись одна в свою комнату, я плакала, и у меня возникало желание на­нести себе вред. Она заходила ко мне, разговаривала со мной дружелюбно, не бранила меня, а спрашивала, что не так и не может ли она как-то помочь. К тому времени у меня накопился уже большой опыт работы с психотерапевтами, благодаря этому я располагала богатым словарным запасом для описания своих пе­реживаний и могла рассказать ей, что я думаю и от­чего так тоскую. «У нас все хорошо, и ты очень внима­тельна. Вы очень много нам даете, но вы не даете нам возможности что-то сделать для других, а это так пе­чально, когда тебе все время делают добро, а ты сама никому ничего не можешь дать!» Она сказала, что по­нимает меня, и поблагодарила за то, что я ей сказала, потому что раньше она этого не знала и для нее это новая мысль. Эту мысль я ей подала, и она получила от меня новое знание. Я приняла это как утешение, но я понимала, что если в этом и есть доля правды, это не более чем утешение, которое она для меня нашла, по­тому что была умным и внимательным работником, а

>

л

я была тоскующей пациенткой, которую нужно было чем-то подбодрить. Она была хорошим работником, и, думаю, действительно хотела меня утешить. Она производила впечатление искреннего человека, но тем не менее у каждой из нас была своя определенная роль, и в этом ничего не могли изменить ни я, ни она.

Роль пациента может быть и полезна, и хороша, и ей присущи некоторые права, имеющие очень важ­ное значение - такие, например, как право на лече­ние и защиту от эксплуатирования больного. Потому что отлично помня о том, как горько мне бывало от невозможности дать что-то людям, я также знаю и о том, что раньше рабочая сила пациентов часто ста­новилась объектом эксплуатации. Мы никоим обра­зом не хотим вернуться к тем временам, когда боль­ных вынуждали против их воли бесплатно трудиться в садах докторов или когда хорошенькие работницы из мастерских почти бесплатно отдавались на откуп персоналу. Этого мы, естественно, не хотим. Но долж­на же найтись золотая середина между унизительной эксплуатацией и унизительной бесполезностью. До­бровольная возможность что-то делать для других или, например, такие условия, которые способствуют победе над болезнью и развитию.

В моей коммуне и в моей местной газете одно вре­мя много говорили о необходимости создавать ра­бочие места для людей с «ограниченной трудовыми

>

л

возможностями», то есть для людей, которые не могут самостоятельно находить рабочие места и, заняв та­кое место, трудиться там на общих основаниях, а нуж­даются в особых условиях. Среди прочего речь шла о людях с психическими заболеваниями. Проблема, ко­нечно же, упиралась в деньги. Нельзя сказать, что ви­новато было нежелание коммуны, но тут требовалось столько всего, что приходилось сомневаться, хватит ли у коммуны средств. В газете продолжались дебаты с доводами за и против, в статьях шел обмен мнений и высказывались разные предложения. А на открытом отделении больницы мы, «люди с ограниченными трудовыми возможностями» читали эти статьи. Нас возмутил этот спор, в ходе которого, главным образом, обсуждался вопрос о том, найдутся ли у коммуны сред­ства на то, чтобы предоставить нам работу. Уж если го­ворить о работе, то я хотела бы иметь такую работу, где я могла бы приносить пользу, делая что-то полезное. Моя работа должна была приносить пользу обществу, а не быть подачкой, которую мне кто-то выделил из жа­лости. Я не хотела, чтобы мой труд был для общества лишней нагрузкой, и думала, что коли у коммуны нет на это средств, то мне это и не нужно. Я не хочу, чтобы на мою работу кто-то тратился, мне хочется другого: чтобы во мне видели полезного работника. Только в этом случае я и хочу работать, а вовсе не потому, что желаю получить от общества еще одну подачку.

>

Начав поправляться, я сама пробовала искать работу. Я предлагала работать бесплатно в качестве ассистентки или вспомогательного работника. Но куда бы я ни обращалась, меня нигде не принимали на работу. Даже бесплатно. И какой прок может быть от психотерапии и терапевтической среды, где тебе говорят, как тебя все ценят, когда действительность показывает, что ни один работодатель, даже в обще­ственной сфере, не хочет принять тебя хотя бы на пробу, чтобы посмотреть, можешь ли ты принести пользу, потому что ты для него - пациентка с психи­атрическим диагнозом, а, следовательно, от тебя не­чего ждать, кроме лишних хлопот. В реальной жиз­ни твои рабочие качества оценивают, исходя из на­вешенного на тебя ярлыка, с которым ты настолько сливаешься, что никто не интересуется тем, что же ты собой представляешь.

Спустя некоторое время я все-таки получила ме­сто практикантки у профессора психологии в Блин-дерне. Профессор вел исследовательскую работу, а я, в крошечной отдельной комнатушке, должна была вво­дить в компьютер новые данные. Работа была простая и спокойная, но окно моего кабинетика выходило на парадное института. Это означало, что дважды в не­делю я получила возможность уезжать из больницы и проводить время в таком месте, где я каждый раз заря­жалась желанием продолжать работу, чтобы добиться

>

своей мечты. Это было замечательно, полезно и, ко­нечно, оказало на меня сильное влияние, поддержав мою решимость продолжать начатое. Приятно было и одобрительное отношение профессора, у которо­го я работала. Он выразил благодарность за то, что я согласилась у него поработать, и искренне удивил­ся, что я буду работать без жалования, за одну лишь страховку. Благодарность профессора и его одобре­ние очень поднимали мою веру в себя, как, впрочем, и предъявляемые им требования, и вера в то, что я с ними успешно справлюсь. Дважды в неделю я теперь могла побыть человеком, а не психиатрической па­циенткой, и это мне очень помогло.

Между прочим, выражение «психиатрический па­циент» звучит очень странно. Мы часто им пользуем­ся, но почти никогда не применяем противоположное понятие - «соматический пациент». По крайней мере, мне ни разу не довелось его слышать. И уж тем более оно не употребляется с определением «прежний» или «бывший»: «Человек, сломавший на пасху ногу, явля­ется бывшим соматическим пациентом, который в прошлом уже перенес один перелом. Еще в детстве он сломал себе руку, когда...» Зато сколько угодно мож­но встретить обратное: «Человек, подозреваемый в убийстве своей жены, является бывшим психиатри­ческим пациентом. Шестнадцать лет тому назад он госпитализировался по поводу...». И вот уже мы имеем

>

два факта, простое сопоставление которых подводит к новому заключению, содержащему две мысли: во-первых, мысль о том, что между прежней госпитали­зацией и возможным преступлением имеется какая-то связь, и, во-вторых, что все бывшие пациенты представляют собой машины для убийства или, как выражаются в наше время, «бомбы замедленного дей­ствия». Что касается связи между предшествующими госпитализациями и совершенными впоследствии преступлениями, то порой она действительно суще­ствует, однако не является обязательной. Что же каса­ется пациентов психиатрических учреждений здра­воохранения и «бомб замедленного действия», то это никак не подтверждается статистикой. Подавляющее большинство людей с психическими заболевания­ми вообще не представляют собой никакой опасно­сти, а большинство из тех, что опасны, представляют опасность преимущественно для самих себя. Однако ярлык «психиатрического пациента» одинаково под­ходит ко всем, и таким образом мы можем восприни­мать его как описание отдельного человека.

Став студенткой, я снова с этим столкнулась. С од­ним из моих однокурсников мы обсуждали как-то ру­тинные тесты, используемые для изучения личности, и я высказала мысль, что людям, которые приходят в поликлинику лечиться от страхов или депрессии, на­верное, должно казаться странным или обидным, ког-

>

да их заставляют отвечать на такие вопросы, как, на­пример, любят ли они устраивать поджоги или слы­шат ли они голоса. В некоторых случаях, может быть, и нужно проводить широкое и тщательное тестиро­вание, однако я отношусь критически к тому, чтобы превращать углубленное исследование в рутинную процедуру. Тут он посмотрел на меня и сказал: «Ну что ты, Арнхильд! Пациенты же мыслят иначе». Мне пока­залось тогда, да и сейчас кажется, что это высказыва­ние означает сугубо дискриминирующий взгляд. Как, собственно говоря, мыслят пациенты? Разве мы или они, или как там правильнее будет сказать, мыслят как-то не так, каким-то особенным образом, так что их мышление отличается от мышления всех осталь­ных людей? Если слово «пациент» в этом высказы­вании заменить другим словом и сказать, например, что «саамы мыслят иначе» или «пакистанцы мыслят иначе», или «женщины мыслят иначе», мы совершен­но ясно увидим, какое за ним кроется безумие. Пото­му что ничего подобного мы бы ни за что не сказали, причем по вполне понятной причине. Эти высказы­вания являются расистскими и дискриминирующи­ми, и беспредельно глупыми, и остаются такими, ког­да речь идет о пациентах. Все пациенты психиатри­ческих учреждений здравоохранения, каких я когда-либо встречала, были людьми. А потому для них так же, как для всех остальных людей, были характерны

>

индивидуальные отличия и основополагающее че­ловеческое сходство. Одни мне нравились, другие не нравились. Одни были веселые, другие сварливые, и все были люди как люди - не лучше и не хуже, чем большинство людей. Другая однокурсница, узнав о моем прошлом, предложила как-то другой ярлык. Она сказала, что от пережитых трудностей я должна была стать замечательным и мудрым человеком, по­тому что трудности облагораживают и закаляют. По­верить в это, казалось бы, очень заманчиво, однако это было бы так же глупо. Потому что для некоторых людей борьба с трудностями означает человеческий рост, а некоторые от нее ломаются. Некоторые люди используют препятствия для того, чтобы развить свои лучшие черты, между тем как другие становятся озло­бленными и мелочными. На страданиях человек не всегда учится, иногда страдания его только калечат. А люди, которые страдают или когда-то страдали пси­хическими заболеваниями, ничуть не хуже других и не обязательно становятся бомбами замедленного действия, но, с другой стороны, они и не обязательно бывают лучше других. Как правило, они - то есть мы - приблизительно такие же, как и все прочие.

Вышеприведенные высказывания очень откро­венны, очень недвусмысленны, а потому их очень легко разоблачить и отмежеваться от этих идей. Но есть и другие, не столь откровенные высказывания,

>

которые в первый момент могут показаться очень убедительными, но при ближайшем рассмотрении обнаруживают свою дискриминирующую сущность, поскольку косвенным образом выражают ту мысль, что пациенты представляют собой некую однород­ную группу, совершенно отличную от всех остальных людей. «Представить что-то в перспективе потребите­ля» - стало уже привычным и широкоупотребитель­ным выражением, мы слышим его на каждом шагу. На первый взгляд, это нормально, и меня не раз просили сделать доклад или высказаться с точки зрения потре­бителя. Я несколько раз выполняла эту просьбу, пото­му что на слух это звучит очень хорошо: «А теперь нам интересно было бы узнать, как это выглядит в пер­спективе потребителя, мы хотим поработать над рас­пространенными в психиатрии предрассудками, так послушаем же историю пациента». Это прекрасно. Пока ты не поверишь, будто и впрямь есть такая пер­спектива потребителя. Перспектива, как таковая, ко­нечно же, существует, потому что под перспективой понимают то положение в пространстве и расстоя­ние, с которого ты рассматриваешь данный объект, например, стул, или какую-то услугу, оказываемую здравоохранением. Если смотреть на стул сверху, он выглядит несколько иначе, чем если бы ты смотрел на него снизу, лежа на полу, то же самое относится и к услугам здравоохранения. Если ты доктор или психо-

>

лог, они выглядят для тебя иначе, чем если бы ты был пациентом. Но это всего лишь часть истины. Другая часть заключается в слове «потребитель», а это слово отнюдь не выражает однозначного понятия. Потре­бителем психиатрических услуг здравоохранения яв­ляется по определению любой человек, пользующий­ся одной или несколькими услугами, предлагаемыми этой системой, на протяжении более или менее дли­тельного времени. Это значит, что «потребителем» может быть вполне взрослая женщина, которая стра­дала от каких-то страхов на протяжении ряда лет, она может быть замужем, иметь свой дом и семью, может находиться на больничном или получать страховку и посещать центр дневного пребывания своей ком­муны. Потребителем может быть также молодой че­ловек, страдающий алкоголизмом, отклонениями личности, причастный к криминалу и получающий психиатрическое лечение в тюрьме. Это может быть рабочий, посещающий психотерапевтические сеан­сы в поликлинике, после того как он на работе попал в конфликтную ситуацию, от которой он не может оправиться и чувствует себя угнетенным. Или член специального общежития, который уже тридцать пять лет живет с диагнозом психоза и нуждается в психиатрической поддержке и постоянном поликли­ническом наблюдении. И вот нам хотят сказать, будто бы только на том основании, что все эти люди пользу-

>

ются различными услугами одной и той же системы, они должны видеть жизнь в одинаковой перспекти­ве! Мне в это совершенно не верится, и это не соот­ветствует тому, что мне приходилось слышать, когда я обращалась с вопросами в общество потребителей и связанные с ним организации. Там я встречалась с тем, что некоторые люди были довольны оказанной им помощь и реагировали на негативную критику в отношении психиатрии, а некоторые люди, которые натерпелись унижения, были недовольны и возмуща­лись. Встречались люди подавленные или смиривши­еся с неизбежным, то есть каждый вел себя в соответ­ствии с особенностями своей личности и пережитого опыта. Все они являются пользователями одного или нескольких видов услуг психиатрических учрежде­ний, но все они - очень разные люди, с разными исто­риями и разными свойствами личности, и смотрят на мир не с одной и той же точки, так что у них совер­шенно разная перспектива видения. Тем самым ока­зывается, что слово «перспектива» имеет совершенно определенное значение, между тем как «потребитель» - понятие слишком широкое и неопределенное по своему значению для того, чтобы оно могло нести в себе какой-то полезный смысл. Ибо единственный смысл, выражаемый словом «потребитель» состоит в том, что ты не дающее лицо, не наблюдатель или что-нибудь в этом роде. А если выразить это другими

>

словами, ты - не «один из нас», ты принадлежишь к противоположной группе в антитезе «мы и они». Ты -это «те, другие». И в этом уже нет ничего хорошего. Тут уж это слово перестает быть вежливым и приятным, и отнюдь не способствует борьбе с предрассудками, а скорее наоборот. С виду оно кажется обманчиво пре­красным, на самом же деле ничего не меняет. Это все равно, что прикрыть грязный стол скатертью. С виду кажется чище, но на самом деле никакой чистоты нет, и до гигиеничности тут далеко. Тем самым опасность только увеличивается, поскольку ты не сразу обнару­живаешь, что в сущности ничего не изменилось.

Самое горькое в положении апельсиновой му­ченицы заключалось в том, что ко мне и моим дей­ствиям подходили не с обычными мерками, а рас­сматривали их только как симптомы безумия. И тут уж все доводы были бесполезны, ибо чем больше ты возражаешь, тем яснее становится всем, что ты боль­ной человек. Болезнь у меня была, это бесспорно, но ведь не все мое «я» было больным. Возможно, никто не думает, что «потребителей», «пациентов» или «ши­зофреников» могут так сильно занимать лексические классы или вопрос о том, что представляет собой ка­тегория цитрусовых или чего-нибудь там еще. И, ско­рее всего, это правильное мнение. Однако в изолятор в ту субботу заперли не ту или иную группу. Там оказа­лась Арнхильд. А Арнхильд интересуется языком. Те,

>

кто хорошо меня знает, не удивятся тому, что я спо­собна ввязаться в подобную дискуссию. Но когда речь зашла о том, как лечащему персоналу правильнее и разумнее всего поступить с «пациенткой», у меня от­няли эту субботу. Диагнозы не плачут. Плакала апель­синовая мученица.