Августа

Очнулся в яме около другой пушки нашей батареи. Сюда меня притащили

вчера... Оказывается, мы наехали на противотанковый фугас и взорвались. Из

двадцати одного человека осталось двое -- я и один легко раненый. Семнадцать

человек не нашли. Лишь случайно, метров за сорок от взрыва обнаружилась нога

с куском живота. Она упала на землянку командира пехотного батальона...

Чувствую себя ужасно, голова разрывается. Контузило. В яме подо мною вода: с

вечера был дождь. Приподняться нет сил, лишь ворочаюсь, как тюлень, поднимая

брызги. Знобит. Раненая рука пухнет, и не мудрено, столько грязи кругом...

...Что теперь? Уйти? Удрать? -- Некуда. Если побежишь от страха --

смерть за дезертирство. Глупо. Останешься -- тоже смерть, других путей нет.

Но задумываться ни о чем не приходится... У пушки двое. У меня жар, до

бреда. В таком состоянии стреляю прямой наводкой по дзоту противника --

выстрелов сорок. Летят щепки, двое немцев выскакивают и удирают. Нас

засекли, едва успеваем укрыться. Мины хлещут около пушки...

...Из передовой траншеи идут двое раненых пехотинцев. Один ковыляет,

опираясь на винтовку как на костыль, у другого рука подвешена на грязной,

кровавой портянке. Оба страшно ругаются и не обращают внимания на обстрел.

"Ну, ребята, впереди вас никого нет. Было нас семеро, сейчас добила

артиллерия. Теперь вы -- передовые войска!"... Приятный сюрприз! Как в том

анекдоте: двое русских -- фронт...

Недалеко в воронке стонет приползший откуда-то раненый в живот:

"Вынесите, истекаю кровью!" Что делать? Сам едва двигаюсь, левая рука

разбита и опухла. Осведомляюсь, перевязан ли. Перевязан. "Ползи как-нибудь

сам!" -- кричу. "Помоги ему", -- говорю соседу. Молчит. Не настаиваю. Это

дело его совести, а если, помогая, доберется до тыла, минуя осколки и пули,

могут счесть за дезертира. Для раненых ведь существуют санитары. Только где

они? Раненый охнул и, кажется, умер...

Нас двое... Пить хочется... Ждем... Ползет какой-то капитан с наганом в

руке. Пьяный, ругается. Спрашивает, есть ли снаряды, предупреждает, что

ожидается немецкая разведка. Откуда он знает? Матерится снова. Приказывает

ни в коем случае не отходить, грозит расстрелом. Бедняга, ему тоже не

сладко... Опять одни... Нужно бы идти в тыл: болит рука, разрывается голова,

но боюсь, не хватит сил выбраться или добьет по дороге...

Идут немцы -- капитан, оказывается, был прав. Их человек сорок. Идиоты!

Идут во весь рост и галдят! А подкрадись -- взяли бы нас живыми. Очевидно,

пьяные. И у них тот же патриотизм!.. Бежать? Куда? Не убежишь. Сидеть на

месте? Убьют! Здесь нет человеческих чувств... Стрелять! Навожу пушку через

ствол, в пояс приближающихся. Другой заряжает картечью. Стреляю. До немцев

близко. Видно, как сталь режет и рвет человеческие тела... Что я чувствую?

-- Ничего. Думаю? Мыслей нет. Голова пустая.

Даже страха нет. Автомат, а не живое существо. Откатом орудия чуть не

до кости раздавило палец на раньше раненой руке, и никакой боли! На губах

кровавая пена, рубашка мокрая от пота. Сила нечеловеческая, ногти ломаются

на пальцах, хрип вырывается из глотки... По щитку пушки хлещут автоматные

пули. Еще и еще стреляем. Немцы залегли... Сосед ахнул и осел. Разрывная

пуля вошла в один бок и вырвала другой с рубахой. Совершенно спокойно думаю

-- "Ну, теперь все!" Сил больше нет, падаю около пушки. Солнышко заходит...

Сзади какие-то крики. Слышна родная матерная брань. Бегут наши, со страшно

выпученными глазами, паля во все стороны из автоматов... Контратака...

...Таких эпизодов во время войны было немало, но теперь не хочется о

них вспоминать, тем более писать на эту тему. В 1943 году было совсем иначе.

Пережитое казалось важным, актуальным, хотелось рассказать о нем ближнему.

Однако у ближнего у самого был ворох подобных переживаний. Скоро все это

поняли и заткнулись. А если кто-нибудь заводил фронтовые воспоминания, ему

говорили: "Давай лучше о бабах!"

После боя под Апраксиным меня вывезли ночью на подводе, затем

переложили в фанерный кузов грузовика, где были устроены двойные дощатые

нары для перевозки раненых. На них лежала солома и тряпки, только машину

обычно перегружали: раненых было много. Я оказался на нижних нарах, и

приходя в себя от толчков на ухабах, ощущал какой-то странный дождь,

капавший на меня сверху. При разгрузке в госпитале санитары ахнули: я был

весь в крови! Но оказалось, что это кровь не моя, а соседа сверху, с

оторванной рукой, которую плохо перевязали.

В госпитале я быстро поправился и от царапин на руке и от дизентерии,

которую, очевидно, подхватил, напившись из воронки. Побывал и в палате

контуженных, где находились глухие, парализованные и немые. К последним

возвращался дар речи. Первые слова были обычно воспоминанием о маме, но чаще

о такой-то матери! В середине сентября стало ясно, что близится срок моей

выписки. Что делать? Опять угодишь в пехоту! Посоветовавшись с врачом, милым

ленинградцем, я решил уйти "нелегально", то есть удрать и попытаться

разыскать свой артиллерийский полк. Затея оказалась удачной. Потихоньку

выпросив у нянечки обмундирование, я отправился в погостьинский лес, за два

дня пешком добрался до своих и был там приветливо встречен. Однако

начальство решило мою судьбу иначе: мне были выданы документы и предписание

следовать на станцию Котово, что около станции Бологое, где находился

запасной артиллерийский полк, через который распределялись все пополнения.

Это было еще лучше! Проехаться в тыл по железной дороге, пожить в настоящих

домах, посмотреть, как живут гражданские люди.

Но в запасном полку мне не пришлось понежиться. Недолгое пребывание там

началось с мероприятия стратегического значения. Начальство приказало:

"Возьми трех солдат и оборудуй сортир для офицерской сто-

ловой!" Солдаты оказались узбеками и ни бельмеса не понимали по-русски.

Руководить ими было сущее наказание. Главное, они не понимали цели нашего

строительства. Все же часа через три чудо архитектуры было готово. Мы вырыли

яму, положили настил с тремя отверстиями и оплели частокол еловыми ветвями

для изоляции кабинета задумчивости. После чего я смог наглядно объяснить

узбекам, что они сооружали. В благодарность за службу начальник столовой дал

нам большой чан с объедками, оставшимися от офицерского завтрака. Мы сожрали

их с восторгом, несмотря на окурки, изредка попадавшиеся в перловой каше.

Солдатам в запасном полку скучать не давали. Работа, нужная и ненужная,

полезная и бесполезная, заполняла весь день. Едва сделаешь одно, поручают

другое. Пришлось мне однажды обучать молодежь, объяснять устройство пушки.

Старался я очень, но новобранцы попались дремучие, тупые, откуда только

взяли таких? Однако ребята были хорошие, изо всех сил хотели понять меня, им

было неудобно, что я из-за них волнуюсь. На исходе третьего часа я потерял

терпение, повысил голос и перешел на наш родной, универсальный язык:

вспомнил ихнюю маму. Лица моих подопечных просветлели, глаза засияли, рты

раскрылись в счастливых улыбках. За пять минут я объяснил все, над чем так

долго и безуспешно бился. Оказалось, во мне таился отличный педагог.

Солдат запасного полка изводили бесконечными построениями, парадами,

занятиями маршировкой. Однажды в жаркий день нас продержали часа три на

солнцепеке, построив в четыре шеренги. Стоя в заднем ряду, я развлекался

тем, что ловил невиданной величины слепней (они были со шмеля), привязывал

им к лапкам длинные нитки и отпускал. Солдаты с интересом следили за моим

занятием. Один здоровенный слепень с полуметровой ниткой на хвосте,

натуженно жужжа, как бомбовоз, полетел прямо в лицо полковнику, принимающему

парад. Тот, не поняв, в чем дело, в страхе отшатнулся, ко всеобщему восторгу

истомившихся солдат.

В те времена ввели новую форму воинских приветствий. Раньше было

просто, начальник говорил: "Здрррасьте товарищи!!!" Все гаркали в ответ:

"Здрррра!!!" Теперь надо было дружно отвечать: "Здравия желаем товарищ

гвардии старший лейтенант!" Я упростил эту сложную церемониальную формулу и

вместе со всеми громко проорал: "Гае! Гав! Гав! Гав! Гав! Гав!" Получилось

очень хорошо, но гвардии старший лейтенант услышал и влепил мне два наряда

вне очереди. Это повлекло за собою цепь событий, оборвавших мое недолгое

пребывание в запасном полку.

Наряд проходил в конюшне, где я должен был вычистить лошадь. Занятие

для меня было новое, непривычное. Долго поливал я из ведра глупую кобылу,

тер ее щеткой. Неблагодарная, она наступила мне на ногу! Лейтенант

забраковал мою работу, велел повторить все сначала, потом еще и еще раз.

Рассвирепев, я послал его к известной матери, за что тотчас же угодил в

карцер -- на строгую гауптвахту. Однако на другой день из

запасного полка отправлялась на фронт маршевая рота. Как строптивый, я

был причислен к ней и вскоре оказался опять на Волховском фронте, почти в

тех же местах -- под деревней Поречье, которая когда-то стояла на реке

Назии, а теперь исчезла в огне войны. Полк, где мне предстояло служить,

полностью соответствовал моим желаниям. Тяжелые гаубицы. Вся организация как

в моем прежнем полку. А работать придется также на переносной радиостанции.

Знакомое дело! Опять мне повезло!

На фронте стояла тишина. Мы жили в штольнях, которые немцы выдолбили в

известковых берегах речки Назии. Тут было безопасно, но дуло изо всех щелей.

Стояли лунные ночи, и луна причудливо освещала фантастический пейзаж: глыбы

известняка, с которого взрывы содрали растительность и землю, воронки,

искореженные машины и орудия. Среди этого хаоса тихо журчала речка да

переругивались шепотом пехотинцы. Они укрепляли оборонительные позиции и

заодно разрывали разбитые немецкие землянки. Там, на трупах, можно было

найти часы, за ними шла охота. В конце октября пришел приказ о переезде.

Полк направили под Новгород.