2015-08-21
302
Глава 34. «Вкусные Ягодные Кусочки»
EPOV
Похоже, мы сидели в нашем собственном пузыре, когда были вместе. Я знаю, что это звучит как штамп, но это подлинная правда. В пузыре моя девочка чувствовала себя защищенной, и это успокаивало меня. Он давал каждому из нас цель и заставлял нас чувствовать любовь, когда мы шли по школьному коридору. Пузырь не был абсолютно непроницаемым, но эти небольшие мгновения, когда мы были в тактильном контакте, делали нас абсолютно счастливыми.
Роуз и Эммет сели за наш столик в следующий понедельник. Брендон и Роуз трепались о всяком бесполезном дерьме, а Эммет делал редкие грубые замечания, от чего Джаспер рядом с ним хихикал.
Но я и моя девочка были в нашем собственном мире, не обращая внимания на дерьмо, творившееся вокруг нас.
В тот день они придвинула стул ближе ко мне. Так близко, что почти оказалась на моих коленях. Мне, блять, это понравилось. Я положил руку к ней на плечи и прижал ее к себе, вдыхая все ее цветы и печенья. Она продолжала потирать мое колено, а я ласкал ее шею, пока мы ели наши печенья в полной тишине. Мы, блять, не смотрели друг на друга и не щебетали на ухо друг другу. Мы говорили все, что нужно, простыми прикосновениями.
Было много моментов, таких, как этот, когда все существующее вокруг словно не существовало. Я уверен, что мы оба понятия не имели, кто сидит за столиками и с любопытством пялится на нас и нашу обычную близость. Все это дерьмо не проникало через наш пузырь.
В коридоре моя девочка всегда нервничала и тревожилась. Но я мог разогнать это, поглаживая большим пальцем ее руку или кисть руки, когда шел с ней, обняв за плечи. В конце концов, она скользнула рукой на мою талию, возвращая объятия и расслабляясь в моих, когда мы переходили из класса в класс.
В холле наш пузырь был более тонким. Люди всегда шли так близко, блять, или говорили что-нибудь оскорбительное об одном из нас. В эти минуты мне хотелось, чтобы я мог отойти от нее на секунду и дать им то, что они заслужили. Но Белла всегда успокаивала мою ярость, прижимаясь ко мне или говоря, что она любит меня. Это было странно, как мы работали с этим. Странно и весьма, блять, потрясающе.
Мы делали ежедневные задания по биологии вместе. Нас никогда не заботило, если оно подразумевало индивидуальную деятельность. Мы просто двигались друг к другу и делали все в паре. Она тихо смеялась, когда я непроизвольно непристойно высказался по поводу правдивых фотографий репродуктивных органов лягушки. Я усмехнулся, когда она наморщила лоб и уткнулась в учебник, пытаясь найти эти органы, а потом покраснела.
Она никогда, блять, не рассказывала мне о спортзале, или что там произошло после того, как я забирал ее от дверей. Но она всегда выходила, улыбаясь, когда видела, что я жду ее. Я каждый раз предлагал отвезти ее, но она всегда предпочитала провести свободное время с Брендон, и я доводил ее до машины и открывал ей двери.
Я проводил вечера с Карлайлом в его кабинете. Обычно мы играли в шахматы или беседовали на определенные медицинские темы, которые внезапно заинтересовали меня. Ему нравилось это дерьмо. Всякий раз, как я касался медицинской темы, его глаза светились, и мы проводили часы, блять, говоря об этом. Я придерживался нейтральных предметов. Ему было интересно поговорить о моей девочке, но он удерживал себя от вопросов, прямо касающихся ее состояния. Так работал папочка К.
Он не мог, блять, удержаться, когда видел кого-то, кому мог бы помочь. Но когда наступала ночь, он обычно хихикал и качал головой. Он обычно побеждал меня в шахматы.
И ночи. Ночи были гребано прекрасны с моей девушкой. И не потому, что мы занимались сексом или недокументированным непристойным методом десенсибилизации. А потому, что нам не нужно было пузыря, когда мы были одни в комнате. Мы просто … были. Нормальными и спокойными.
Она прислонялась к моему плечу и наблюдала с улыбкой, как я ем. Потом мы болтали обо всем дерьме, которое произошло за день.
А после этого… ну…
В первую пару ночей я суперупрощал все это дерьмо. Просто целуя и поглаживая ее, пока мы не уставали, как в первую ночь. Я бродил своими руками только по менее чувствительным участкам. Руки, спина, бока, бедра, живот. Самое простое дерьмо. Ей всегда нравилось, когда я касался ее. Она тоже странствовала по мне руками. Ей нравилось растирать мою грудь и бока. И конечно, дергать меня за волосы.
На третью ночь десенсибилизации мы легли и начали целоваться, как в две предыдущие ночи, и я открыл, что мне тоже нужно безопасное слово. Мы лежали бок о бок, наши языки боролись за первенство, и она прижимала свое тело к моему. Я скользнул рукой с ее щеки на ее плечо и вниз по руке, она тесно обнимала меня за бок, прижимая меня ближе к себе.
Как обычно, я постепенно начал увеличивать настойчивость поцелуев. И как обычно, она закинула ногу на мое бедро и придвинулась ко мне, заставляя меня простонать, задыхаясь. Она всегда, блять, любила эти звуки. Я никогда не сдерживал это дерьмо. Она дышала в мой рот, ее маленькая ручка перемещалась, поглаживая, по моему боку к моей шее. Я знал, что сейчас случится, и тоже притянул ее бедро к себе ближе и просунул язык глубже в ее рот. Она запустила свои пальцы в мои волосы и сжала их в кулаке, прижимая мое лицо ближе к себе.
Я прошипел в ее рот и дернулся в сторону.
- Гребаное печенье, - почти заорал я. Мои глаза вылезли из орбит и встретились с ее шокированным взглядом.
Она начала убирать ногу, но я придержал ее. Ее кулак наконец отпустил мои волосы, и она шутливо посмотрела на меня.
Я с облегчением вздохнул и с извинением посмотрел на нее.
- Волосы, - выдохнул я, медленно потирая ее бедро, она мягко поглаживала мои волосы пальцами.
Белла нахмурилась, продолжая немного задыхаться.
- Прости, я думала, тебе нравится это, - шепнула она, убирая свою руку на щеку и любяще лаская ее.
Я не закатил глаза.
- Да, - честно шепнул я, глядя в ее прикрытые карие глаза.
- Только не когда ты пытаешься снять с меня скальп, - объяснил я, скривившись. Мой скальп пульсировал. Постоянное дергание волос в течение трех последовательных ночей в конце концов дало свои результаты.
- Ох, - понимающе выдохнула она, лаская рукой щеку и перемещаясь на затылок. Я продолжал медленно поглаживать вверх и вниз ее бедро.
- Ну… - прошептала она со странно любопытным выражением.
- А что еще тебе нравится? – спросила она, облизывая губу. Ее дыхание уже почти выровнялось.
Я остановил руку на ее бедре, продолжая ласки только большим пальцем. Я подумал, что это дерьмо очень важно. Честно сказать о том, что мы делаем, не получая от этого удовольствия. Так что я, блять, сказал ей.
- Ты помнишь то дерьмо, что я делаю с твоей шеей? – нежно шепнул я. Она погладила мой затылок своими маленькими пальчиками, улыбнулась и кивнула, но у меня было чувство, что я продолжаю показывать себя ей.
Я оторвал от нее взгляд и двинул мои губы к ее подбородку и начал путешествовать вниз к ее горлу, потом начал подниматься вверх к ее уху, все время нежно целуя. Она вздохнула и наклонила голову так, чтобы дать мне лучший доступ. Я начал лизать и посасывать ее кожу, пока не добрался до мочки уха, заставляя ее немного задрожать. Она подняла лицо к моей коже, нежно целуя ее, как делала иногда. Но в этот раз она высунула язык и лизнула кожу. Я вздохнул, когда ее теплый язык коснулся моей шеи, и возобновил ласки, проводя рукой вверх и вниз по ее бедрам. Она, блять, замурлыкала, продолжая полизывать мою шею, изредка немного прикусывая мое ухо, от чего я рефлекторно на мгновение вжимался своими бедрами в нее. Мое дыхание ускорилось.
Когда ее губы встретились с моим ухом, она нежно прикусила мочку. Я задрожал.
- Ты вкусный, - тихо промурлыкала она в мое ухо.
Я резко выдохнул и крепко сжал ее бедро. Это была, возможно, самая сексуальная вещь, какую шептали в мое ухо. В ней не было ничего непристойного, но, определенно, это было сексуально. Я хотел попросить ее больше использовать зубы, но мой скальп сказал мне закрыть чертов рот. Так что вместо этого я прижал губы к ее шее и вернулся к любимым полизыванию и нежному посасыванию, продолжая ласкать ее бедро. Я хотел спросить ее, что ей больше всего нравится, но прикинул, что она еще не знает всего и поэтому не имеет понятия об этом.
Мы продолжали целовать друг друга в губы. Я решил, что пора начинать десенсибилизацию, пока мы еще не устали. Я, задыхаясь, оторвался от нее и вгляделся в ее прикрытые глаза, медленно скользя рукой вверх по ее бедру.
Ее глаза не выразили протеста, и я уменьшил давление руки и легонько коснулся ее ягодицы.
Она легко напряглась, и я уже знал, что сейчас будет.
- Печенье, - сказала она, продолжая поглаживать мои волосы и облизывать губы. Я вернулся к ласке ее бедра.
Только через две попытки я смог облапить ее ягодицу и прижать ее к себе, вызывая у нее тихий стон, пока мы продолжали целоваться.
Это уже был прогресс. Через три ночи я смог облапить мою девочку без всяких мыслей о печенье. Она улыбнулась в наш поцелуй.
На следующую ночь мы продолжили попытки ощупывания. С ее грудью всегда были проблемы. Мы не прошли через печенья до того, как мы устали и ушли спать. Я боялся, что после этого она расстроится, но видел, что она доверяет моей технике. Мы сладко обняли друг друга и пошли спать.
Мы продолжали, ночь за ночью. Я всегда останавливал поцелуи, чтобы она могла сказать безопасное слово. Я начал гладить ее бока вместо рук, чтобы расслабить. Это казалось более эффективным. Затем я задевал ее верхушки, проходя руками от живота к горлу. Это длилось так долго, что не выливалось в полное ощупывание до времени, когда мы шли спать. Я был почти счастлив и от этого. Я до смерти боялся того, что однажды, начиная ощупывать ее в моей постели, потеряю самоконтроль и позволю ей увеличить шаги. А моя девочка была до чертиков нетерпелива.
Каждое утро я все больше и больше проводил в душе, избавляясь от сексуального напряжения, которое я получил в постели предыдущей ночью. На самом деле меня не заботило, что это длится так долго. Фактически, я даже приветствовал это. Я чувствовал, что нахожусь на правильном пути. Делаю все правильно для моей девочки. Это придавало ценность моей болезненной пульсирующей эрекции. И каждый день я останавливался в душе и смотрел на ее маленькую синюю зубную щетку рядом с моей. Я улыбался, как гребаный идиот.
---
Школа всегда, каждый день, подталкивала нас к краю. Проходя по коридору со всеми этими людьми и прижимая мою девочку теснее к себе, мы отклонялись от них. Она прижимала ко мне щеку и смотрела в пол. Я хотел, чтобы она держала свой гребаный подбородок прямо и смотрела им в глаза. Но она не могла. Так что я делал это за нее.
И иногда я радовался, что она не видит их, потому что некоторые взгляды я считал чрезвычайно нелепыми. Я видел, как Стенли каждый день перед физкультурой бросает на Беллу убивающие взгляды. От этого мои кулаки сжимались.
Ланчи стали значительно более… интересными. Все началось на первой неделе, когда Джас заговорил о книге, которую Белла тоже читала. Какая-то гребаная историческая биография. Это привлекло ее интерес, и она, лаская мое колено, робко изложила свое мнение. Она говорили об этом все время, пока мы ели наши печенья. Моя рука лежала на ее плече. Впервые мы говорили с кем-то еще за столом для ланча.
Внезапно в разговор вступила Розали, еще больше шокировав нас ее интересом к обсуждаемому предмету. Она закатила глаза и тряхнула светлыми волосами через весь стол, еще больше привлекая мою девочку к разговору. Я молчал, поглаживая ее шею и слушая беседу. Она была тихой и, блять, застенчивой, но, тем не менее, она разговаривала.
Эммет и Джас делали больше, чем я мог предположить. Отпуская друг другу грубые шутки и смеясь все время, пока Брендон и Розали в раздражении закатывали глаза. Белла и я просто нежно ласкали друг друга, изредка хихикая над шутками. Я хотел бы, чтобы она рассказала им неприличный анекдот про монашек, но знал, что она покраснеет и зароется в мою куртку.
Все стало еще интереснее на следующей неделе. Брендон заговорила о новой группе, которая ей понравилась, пока мы все сидели за столом и ели печенья. Сидя рядом с Джасом и восхищаясь так, словно это было второе пришествие Христа. Я, блять, ненавидел это, поэтому фыркнул. Джас с изумлением наблюдал, как я полностью оскорбил группу, которая ей так нравилась.
Брендон повернулась ко мне, искривив брови.
- И это говоришь ты, Специалист По Музыке, - сухо сказала она через стол, немного закатив глаза. Я поглаживал шею моей девочки. Белла вздохнула, покачала головой, вставая на мою сторону, а Брендон продолжала.
- Что тогда для тебя «приемлемая» музыка? – поинтересовалась она, глотнув воздуха.
Джас и моя девочка притворно простонали, а я нахально ухмыльнулся. Ухмылка означала начало длинного разговора с Брендон. Я выложил ей, что я считаю «приемлемой» музыкой, и сильно удивился, когда она рассказала мне свои мысли о «приемлемой» музыке. Ее музыкальные вкусы были не такими уж дерьмовыми, но она захотела показать кое-что из своего ай-пода. Все за столом в шоке смотрели на нас, когда мы действительно согласились, что кое-что нравится нам обоим. В конце ланча Брендон больше не пялилась на меня. Это не сделало нас вечными друзьями, но она стала криво улыбаться мне, когда шла в класс рука об руку с Джасом.
Белла была чертовски счастлива за нас обоих. Она улыбалась всю биологию, хотя наш урок был посвящен бактериям гниения. Я молча обещал себе попытаться общаться с Брендон, если это делает ее такой счастливой.
Было несколько ночей, когда мы не накидывались друг на друга, как два гормонально озабоченных тинейджера. Несколько ночей, которые были омрачены нашими призраками.
В один из вечеров я играл с Карлайлом в его кабинете в шахматы. И он напомнил мне о матери. Реально, блять, и тонко. Побледнев, сидя передо мной за шахматной доской, он пытался прикинуть ее возраст, бросая на меня любопытные взгляды из-под ресниц, и забирая мою ладью.
Как всегда, когда кто-то упоминал такое дерьмо, всплыли воспоминания. Я пытался загнать их внутрь и выкинуть из головы, они заполонили мой разум и заставили сжаться мои кулаки.
Я встал и вышел, разозленный, отказываясь говорить с Карлайлом об этом. Одно маленькое воспоминание разрушило всю ночь. Думаю, Белла поняла это, как только я открыл дверь.
Я молча поел, выжидая пару минут, чтобы достать мой альбом и выложить на бумагу это отдельное воспоминание и выбросить его из моей гребаной головы. Вместо этого она уложила меня лицом к себе и нежно начала поглаживать мои волосы. Я вздохнул. Она начала задавать вопросы о тех воспоминаниях, которые я с таким трудом пытался выкинуть из головы.
Что-то в том, как она держала меня и шептала мне, заставило меня полностью открыться ей. Рассказать ей все то дерьмо, о котором даже не хотел думать в течение дня при других людях. Дерьмо, которое отбросило меня на годы назад, в маленький домик в Чикаго.
Я хотел было разозлиться на нее за то, что она спрашивала меня обо всем этом и силой вытаскивала это из моей головы своим шелковым голосом и гипнотизирующим взглядом карих глаз. Но я не смог. Потому что рассказать ей лучше, чем рисовать это, и, когда я проснулся утром, я мог сосредоточиться опять.
У моей девочки, как и у меня, тоже были дерьмовые дни. Это было так, блять, очевидно, когда она приходила с вымученной улыбкой. Она была слишком тихой и одинокой, когда я ел, украдкой бросая на нее, прислонившуюся к моему плечу, взгляды, краем глаза. После этого я сажал ее на колени и обнимал, упрашивая рассказать, что случилось. Она обычно делала это.
Один раз это была мелочь, которая сбила меня с толку. Она сказала «нет» Брендон, когда та позвала ее по магазинам. В другой раз это было нечто более очевидное. Она увидела Эсме и Брендон, лежащих вместе на диване и обсуждающих детство Брендон. Она с мученическим видом охарактеризовала это как «мать и дочь». Я, блять, полностью сочувствовал ей. Именно по этой огромной причине я редко ходил к Джасу в дом. Он был очень близок со своей матерью.
Моя девочка плакала этой ночью. Мое сердце разбивалось, когда я успокаивающе поглаживал ее по спине, держа ее на коленях. Обычно она плакала от горечи ее состояния или истерики. Я очень редко видел ее плачущей от таких специфических вещей. Она час тихо рыдала на моем плече.
Мы просто разговаривали, когда нам нужно было пережить ночь с действительностью нашей жизни. Просто несколько гребаных часов полежать в темноте и позволить воспоминаниям уйти. Это был странный вид интуиции.
Эти темные ночи делали следующую ночь светлее. Потому что все это дерьмо приходило и уходило, и мы оставались вместе, не думая больше об этом. Мы опять могли улыбаться и смеяться, пока я ел. После всего мы раньше начинали свой десенсибилизирующий процесс.
----
На двенадцатую ночь наступил прогресс. Мы занимались любовью, как всегда, и она перекинула через меня ногу. Я совсем неприлично обхватил ее за задницу, пока она лизала и посасывала мою шею, заставляя меня стонать в нее. У меня было огромное желание перекатить ее на спину, но вместо этого я решил перекатить ее на себя, укладывая себе на грудь и прижимаясь к ее губам. Мы впервые сменили позицию.
Она, задыхаясь, простонала, вдавливая себя в меня и вжимаясь в мою эрекцию, всхлипнув мне в рот. Я простонал и крепче сжал ее задницу, поощряя ее продолжать, и она повторила это. Это было гребано сексуально. Но через некоторое время, пока наши языки сражались друг с другом, я сел вместе с ней, отрываясь от ее губ и начиная мои попытки дотронуться до ее груди. Она запустила пальцы в мои волосы и облизала губы. Поглаживания и ласки так расслабили ее, что она прислонилась лбом к моему, прикрыв глаза, когда я начал ощупывать ее верхушки.
Это была первая ночь, когда я смог это сделать. Было всего два печенья. Мы обычно доходили до четырех, после чего слишком уставали, чтобы продолжать. Я оставил мои руки неподвижно лежать на ее груди после последней успешной попытки. Она все еще прижимала свой лоб к моему, но уголки ее губ искривились в триумфальной улыбке, и наконец открыла глаза, встретившись со мной взглядом.
Она смяла мои губы своими, вжимая свою грудь в мои руки, готовая, чтобы я более тесно ощупал ее. И я сделал это. Я тоже простонал в ее рот, начал ощупывать ее, надавливая на ее язык. Только гребано молясь, чтобы она не начала извиваться на моей эрекции, широко расставив ноги.
Мы больше продолжали этой ночью. Я знал, что она хочет почувствовать это дольше. Поэтому я продолжал массировать и сдавливать ее верхушки, пока она лизала и посасывала мою шею вверх и вниз, и, задыхаясь, возвращалась к моим губам.
В конце концов, я позволил поцелуям перерасти в нежные медленные чмоки и уменьшил давление на ее грудь, и, наконец, переместил руки, чтобы погладить ее щеки и волосы. Она поняла, что я делаю, и, в итоге, залезла на меня с последним поцелуем и улыбкой, от которой я хихикнул.
Она все еще улыбалась в мою грудь, напевая колыбельную, и я вдыхал цветы и печенья в ее волосах.
Это была хорошая ночь для моей девочки. И я мог лапать ее, так что, действительно, нам обоим не на что было жаловаться.
---
Я начал менять позиции в поисках той, где моей девочке будет лучше всего. Я, бля, изучал больше мою девочку. Мелочи были очень важны. Она любила, когда я нежно пощипывал мочку ее уха. И когда она пощипывала за мочку меня, я стонал в ее ухо. Были и вещи, от которых она говорила безопасное слово. Дерьмо, которого я не ожидал.
Одной ночью я изменил позицию и лежал сверху. Она, казалось, получала много удовольствия. Мы сражались языками друг против друга, задыхаясь, она двигала подо мной своими бедрами. Потом она начала дергать мои волосы. Мой скальп и так болел от предыдущей ночи, и я не хотел, чтобы это повторялось. Но вместо того, чтобы сказать безопасное слово, я протянул руки и взял ее за запястья, нежно убирая их с моих волос и вздыхая с облегчением, когда опустил их к ее голове. Я не знал, почему это сделал, но придерживал ее запястья, со вздохом отрываясь от ее губ и начиная целовать шею, а она извивалась подо мной. Потом я завел запястья ей за голову и придержал там.
Она застыла подо мной, останавливая извивания.
- Печенье, - она в шоке вытянула запястья.
Я отпустил их и вскинулся так быстро, что моя голова немного закружилась. Я, задыхаясь, сидел на коленях между ее ногами, потирая ее бедра вверх и вниз, с извинением глядя на нее, пока мы восстанавливали дыхание.
Я закончил на этом ночь, чувствуя себя по-настоящему дерьмово за такую идиотскую и небрежную попытку принять доминирующую позицию над моей девочкой. Я должен был знать, что она почувствует себя неудобно.
Я был заботлив после этого, обычно позволяя ей лежать на мне и пытаясь показать ее подсознанию, что фактически доминирует она. Ощупывания продолжались. Она всегда была так, блять, нетерпелива, желая начать пораньше это каждую ночь, что иногда отрывалась от моих губ и молча умоляла меня начать еще до того, как я был готов.
Печенья и расслабления начали постепенно занимать все меньше и меньше времени, давая нам все больше времени каждую ночь получать удовольствие от ее груди в моих руках. От моего внимания не ускользнуло, что она начала носить легкие свитера.
Мы боролись с ее мозгом каждую ночь, монотонно ломая барьер с каждым прикосновением и ощупыванием. Задыхаясь друг от друга, чертовски сексуально озабоченные, мы беспрестанно целовались, прижимаясь ближе друг к другу со стонами и постанываниями. Процесс был гребано медленным. Но, в конце концов, мы сделали это.
Тридцать дней. Целый месяц. И я наконец смог, блять, ощупать ее грудь руками без единого печенья.
---
BPOV
Я сидела, широко расставив ноги, на его коленях, прижав лоб к его лбу, расслабленно закрыв глаза, и пыталась удержать в себе громкий вопль, который серьезно угрожал разорвать меня. Он ощупывал мою грудь без всякой техники. И не было ни паники, ни другого дискомфорта.
Я не могла удержаться от широкой улыбки, которая медленно проявлялась на моем лице, пока он теснее ощупывал меня. Он тихо хихикнул, обдувая мое лицо теплым дыханием и массируя мою грудь. Я вздохнула и открыла глаза, встречаясь с его взглядом и нежно поглаживая его волосы.
Я чувствовала себя живой. Такой победившей и торжествующей, что страстно смяла его губы и прижала его лицо к себе. Он улыбнулся и легко завалился назад на подушки, опуская меня вниз. Я втолкнула мой язык ему в рот, пока он продолжал сжимать мою грудь.
Это была лучшая ночь за целый месяц. Нелепые тяжелые препятствия. Если моя задница давала знак, что техника подходит, и нам больше она была не нужна для моей груди. От этой мысли я поскакала в ванну вприпрыжку, когда пришло время ложиться спать.
Это были длинные тридцать дней. Я считала их и мысленно документировала каждую деталь каждой ночи у себя в мозгу.
Эдвард был чокнутым святым. Потому что мой самоконтроль покинул комнату двадцать восемь дней назад. Я занимала его самоконтроль на время, удерживая себя от того, чтобы не коснуться его так же, как и на лугу в тот день. У Эдварда было мое безопасное слово, сдерживающее его каждую ночь. У меня не было такой роскоши. Ничто не останавливало меня от того, чтобы прикоснуться к нему и опять услышать эти звуки. Достоинство и добродетель жестоко переоценили.
Я чувствовала его каждую ночь, когда мы лежали в кровати. Он был перевозбужден. Из-за меня. Каждую ночь. Даже в те ночи, что мы не занимались сексом и говорили о вещах, из-за которых я плакала. Мы все еще поворачивались так, чтобы чувствовать друг друга, ближе прижимаясь телами под одеялом.
Я гадала, как он переносит это. Умышленно сдерживал всю сексуальную неудовлетворенность. Я, безусловно, не жаловалась, потому что он делал это все для меня. Из-за меня. Но в некоторые ночи мне было любопытно, как он еще может действовать. У меня были большие проблемы со сдерживанием похоти.
Конечно, были ночи, когда похоть уходила от нас. Иногда я приходила, мучаясь от того, что произошло за день. И он держал меня и позволял мне плакать, выслушивая мои проблемы и всегда заставляя меня чувствовать себя лучше в конце ночи.
Дни в школе были тяжелыми. Но наличие рядом Эдварда в любой возможный момент делало их сносными. Он провожал меня через коридор, сердито глядя на прохожих и иногда напрягаясь от чего-то, что расстраивало меня. Я теснее обнимала его за талию и шептала в пол, что люблю его. Он расслаблялся.
Ланч стал моим любимым временем в школе. Я могла подвинуться ближе к Эдварду, хотела снять капюшон, он клал руку мне на плечи, и я поглаживала его колено. Джаспер, Роуз и я могли поговорить о биографиях исторических лиц. Я более робко разговаривала с Джаспером, но свободно разговаривала с Роуз. Меня всегда задевало, что у нас нет общих интересов, хотя мы называемся друзьями и связаны через Элис.
Я начала делать пакет с печеньями и для нее, с первого дня, как заговорила с ней. Она была вспыльчивой и не любила моих первого и второго любимых парней. Но она стала ближайшей подругой, с которой у меня не было кровного родства. И я не хотела, чтобы она испытывала отталкивающие чувства, когда у нас у всех было печенье, а у нее нет.
Когда на следующий день я отдала ей ее пакет, она прокомментировала что-то вроде того, что от печенья растолстеет. Но уголки ее губ дернулись, она открыла пакет и ела печенье с остальными.
Я почти обделалась, когда заговорили Эдвард с Элис. Я была так испугана, что хотела раствориться в кожаной куртке Эдварда, предчувствуя Третью Мировую Войну в комнате для ланча старшей школы Форкса. Но вместо этого они начали сравнивать собственные музыкальные пристрастия. Это было потрясающе. Это было божественно. Наблюдать, как они соглашаются с чем-то без злобы или сердитых взглядов. Они улыбались друг другу всякий раз, как выясняли, что что-то нравится им обоим. Даже гнилостные бактерии не смогли разрушить мое приподнятое настроение.
И в конце дня, сев в «порше» с Элис, она действительно поздравила меня, что я нашла парня с хорошим вкусом в музыке. Я с широко открытым ртом посмотрела на нее, а она улыбалась всю дорогу. Я удивлялась, что она все-таки сломалась за недели. И гадала, что это было.
С этого дня Элис не смотрела на Эдварда со злостью. Вместо этого она изредка спрашивала его о каком-нибудь новом альбоме или оскорбляла его манеру одеваться. Для Элис это было хорошо. Я говорила ему, когда мы шли на биологию, чтобы он понял, какой нелепой была ее любовь к одежде. Он захихикал и покачал головой, а я теснее обняла его за талию с широкой улыбкой.
Я никогда не выходила из спортзала в плохом настроении. Меня не задевало, как Джессика со злостью смотрит на меня, или как Джеймс прячется от меня. Я с успехом отталкивала это все от меня, считая минуты до звонка, когда я смогу выйти из дверей навстречу Эдварду, который всегда ждал меня с кривоватой улыбкой.
Дорога домой с Элис стала более спокойной, когда я, наконец, постепенно внедрила в наши разговоры мои отношения с Эдвардом. Я всегда придерживалась легких тем – какое печенье он больше всего любит, как сильно он любит приготовленную мною еду, какой он всегда нежный, когда идет со мной через коридор. Я боялась затронуть тему, которая расстроит ее. Все, что касается физической близости, далекой от той, что она уже видела между нами.
Я думала, что она наверняка знает, но никогда не интересовалась прошлым, что я охотно предложила ей. Может, однажды я смогу поговорить с ней более спокойно обо всех этих вещах. Я надеялась, что смогу.
Когда мы приезжали домой, я обычно сидела у нее в комнате и читала ее глупые женские журналы, пока она делала домашнюю работу или ковырялась у себя в шкафу. Она всегда ухмылялась, когда видела, что я читаю, возможно, думая, что ее женственность перешла на меня. Что было полной ложью.
Я продолжала позволять ей одевать меня каждый уикенд. И я была более чем рада, что она выбирает более консервативные вещи, хотя иногда говорила, что облегчает для меня ее представления о моде. Я использовала мое вето на ее первый выбор каждую субботу. Я думаю, она планировала это заранее. Хитрая пикси.
И каждый вечер я делала ужин для нас троих. Эсме улыбалась мне, когда мы обсуждали наш день. Я чувствовала, что Элис более удобно обсуждать вещи типа Джаспера со мной, с тех пор как у меня появилась собственная информация, касающаяся бойфрендов. Не то, что я обычно делала.
И я еле дожидалась десяти часов, всегда делая печенья и раскладывая их в восемь пакетов, выставленных на стойке. Я делала четыре противня для печенья каждый вечер. Мне нравилось это - знать, что так много людей делят мое творчество. Я только немного смущалась названий, которые я давала им, частным образом обозначая свой день. Особенно когда названия были вроде «Вкусных Ягодных Покусываний». Конечно, только Эдвард и я понимали подтекст этих названий. Он любил, когда я использовала свои зубы. Эдвард, возможно, думал, что я не знаю, но могу сказать, что всякий раз, когда мои зубы касались мочки его уха, он начинал дрожать.
Я сохраняла каждый кусочек информации для отчаянных мер, когда мне нужно было изменить его контроль, а я не могла дергать за волосы. Это, возможно, было коварно, но я хранила все для дальнейшего использования.
Когда я ночью забиралась по решетке к его двери, то всегда тревожилась. Нервничая от того, что могло произойти, пока мы были врозь, и он опять потерялся в своих воспоминаниях. От этого мои ноги беспокойно притопывали, когда он открывал дверь. Я первым делом проверяла его лоб.
Это все оттого, что так уже случилось в одну из ночей. Я видела складку у него на лбу и знала, что у него проблемы. Это было неожиданно, потому что в школе было все в порядке. Но я слишком хорошо знала его поведение. Похожим образом он вел себя, когда Эсме спросила о его детстве.
Он молча ел, бросая взгляды туда, где лежал его альбом. Но когда он доел, я не позволила ему уходить дальше в его расстройство.
Я сделала то же, что и той ночью после обеда. Уложила его на кровать рядом со мной, когда он доел, и стала нежно поглаживать его волосы. Я спрашивала его о его маме. И, как и раньше, в его глазах вспыхнула боль, и он закрыл их. И когда они опять открылись, боль опять трансформировалась в невинность и ранимость, и Эдвард опять стал чужим.
Он начал теребить локон моих волос за спиной, точно, как и прошлый раз. Он тоскующе улыбался, рассказывая мне о событиях одного ее дня рождения, когда он был ребенком. Как он сделал ей поздравительную открытку, полностью самостоятельно, приклеив бумажные сердечки и воздушные шары. Он широко улыбался и качал головой, рассказывая, как разлил по кухонному столу клей и вытирал его своей рубашкой.
Он так гордился своей открыткой, что описал мне ее в мельчайших деталях, теребя мой локон и глядя на меня широкими глазами. Зеленая, розовая и черный фломастер. Первые три сердечка были кривыми, но он сложил бумагу посередине и вырезал по половине сердечка. Закончив и раскрыв их, он получил прекрасные симметричные сердечки со сгибом посередине.
Он начал быстрее теребить локон, когда ухмыльнулся и рассказал, что этот процесс не подходил для зеленых шариков, и у него заняло много времени вырезать их правильно.
Я тихо захихикала, когда он описывал мысленные обсуждения, добавлять или нет на них блеска. Его глаза расширились, и невинность возросла, когда он объяснял, как дарил открытку.
Я мысленно представила себе эту картину. Маленький Эдвард, возбужденный и счастливый, показывает открытку маме, лицо которой сияет энтузиазмом, а вся его рубашка перепачкана клеем.
Его улыбка выросла и еще больше стала тоскующей, когда он описывал реакцию матери. Счастье и сияние. Гордость за него.
Он рассказывал мне, как она вечером села около него на кровать и с широкой улыбкой напевала колыбельную, целуя его в щеку.
Он, вздыхая, улыбнулся, теребя мои волосы.
- Я гадал, что потом случилось с открыткой, - задумчиво тихо шепнул он. Пока он пытался вспоминать, глядя в мои глаза, его тоскующая улыбка медленно пропадала. Его брови сошлись вместе, страдальческие глаза наполнились слезами, и он открыл рот, тут же закрыв его опять.
Он начала яростно теребить мои волосы, сведя брови, открывая и закрывая рот. Видно было, что он знает, что случилось, но слова не могут вырваться из его рта.
Когда на подушку, наконец, потекли слезы, я зарылась в его шею, крепко обнимая его. Обнимая его, пока он тихо плакал в мое плечо, и борясь с желанием заплакать самой.
