2015-08-21
253
На следующий день я обнаружил себя на городском кладбище. Я спросил мать, составит ли она мне компанию, но у нее было такое дерьмовое выражение лица, что все стало ясно. Знакомое отвращение к ее состоянию охватило меня, когда я искал могильный памятник моего отца. Я только один раз был на его могиле – в день похорон. Поскольку я не много помнил из того дня, я провел минимум час, тщательно прочесывая южную сторону кладбища.
Оказалось, что это намного менее глубоко прочувствованный момент, чем я ожидал. Окружающие могилы были украшены цветами и флагами, и иконками от любящих родственников. У моего отца была одинокая могильная плита с его именем и датой смерти, выгравированной на ней. От этого я взбесился. Моя мать должна была приходить и оставлять знаки любви и близости для него, вместо того, чтобы тонуть в своем горе как какой-нибудь гребаный неблагодарный человек.
Я провел весь день, сидя на краю могилы, наблюдая, как раскачиваются растущие рядом деревья и наслаждаясь спокойствием места. Сначала я пытался разговаривать, потому что это было реальным клише и общеизвестной вещью для людей, посещающих кладбище. И я почувствовал себя идиотом, так что это не продлилось долго. Это слишком походило на сумасшествие, даже для меня.
Как минимум, я уже видел Красную Беллу.
Тепло июльского солнца доставляло неудобство, но я не двигался, пока солнце не начало заходить. С молчаливым обещанием вернуться я поднялся и побежал к моим ежевечерним процедурам в таунхаусе.
Когда я вернулся на его могилу на следующий день, ну… наверно, я забрал дерьмо немного дальше. Я имею в виду, это очевидно, не было спором типа «На могиле моего отца больше цветов, чем на могиле твоего». Но это был единственный путь, которым я мог показать людям, что мой отец тоже дорог для кого-то. Я гадал, сколько людей, приходящих на близлежащие могилы, удивлялись, почему эта - голая. Эта мысль заставила меня коротко задохнуться комком в моем горле, когда я глядел на его могильную плиту. Его реально гребано заваленную цветами могильную плиту.
Я провел остаток недели в этом месте, сидя на краю могилы и думая о разном: что бы он сказал, увидев мою мать прямо сейчас, как разочарован был бы он моим провалом изменить ее, какой совет он бы дал мне, чтобы я был достоин его похвалы.
Вечером воскресенья я внезапно задумался, сидя на его могиле, на что было бы похоже иметь отца в этой точке моей жизни. Но, как только этот вопрос возник в моей голове, я ощутил резкие колющие угрызения совести за то, что подумал это. Карлайл был чем-то вроде отца в моей жизни. Мы не были близки, и он не мог полностью сыграть эту роль – но исключительно по моей вине – не потому, что с его стороны не было нежелания.
Я провел следующий день, размышляя о нашем расстоянии и моей привычке держать его на расстоянии руки. И затем я ощутил вину за то, что думаю о Карлайле на могиле моего настоящего отца. А затем я задумался, не была ли эта вина моим первым оправданием за то, что удерживаю его прочь от первого места. Я никогда реально не убивался по моему отцу, также, как и не признавал, что он ушел. Не поэтому ли я никогда не позволял Карлайлу стать «папой», если не отпускал моего собственного отца?
Это смущало, и каждую ночь, которую я проводил дома, подкармливая свое дерьмо – лицом к матери за обедом, эти вопросы преследовали меня. Я наблюдал, как она выходит, спотыкаясь, из своей комнаты и занимает свое место передо мной за столом. Я всегда рассказывал ей о своих посещениях его могилы, но не был уверен, что делаю это, чтобы она почувствовала себя лучше, или чтобы она устыдилась того, что не сделала этого сама. Обе реакции давали мне одинаковое удовлетворение.
Но затем это произошло. Наступил момент ясности, когда все вдруг сошлось вместе и создало маленький кусочек чувства. Это не было для меня грандиозным моментом. Это было очень просто и автоматически, почти естественным рефлексом, который всегда скрывался где-то за замешательством.
Это был вечер четверга, и ресторанчик на углу был реально гребано загружен. Около маленькой стойки толпились люди, и я ждал, когда вызовут мой заказ, но они были загружены, и им не хватало персонала. Я нетерпеливо постукивал пальцами по пластику стойки, лениво глазея на «вдохновляющие сообщения», висящие на стенах, которые в действительности были плохо напечатанными крылатыми словами.
После долгих минут стояния и ожидания, сердито глядя на грубых людей, толкающих меня своими плечами, женщина за стойкой наконец подозвала меня. Ее длинные темные волосы были сальными и торчали вокруг ее лица, и она глазела на меня большими глазами.
- Имя, - потребовала она, и я едва подавил закатывание глаз от редкостной и необыкновенной дезорганизации обслуживающего персонала этим вечером.
- Эдвард Каллен, - перекричал я шум вокруг меня, ощущая возмущение, когда она покачала головой.
- У нас есть Мейсен, - ответила она, держа мой пакет с едой и неопределенно толкая его вперед. Я расплатился моей кредиткой и забрал пакет из ее руки, задыхаясь от маленького пространства и моего заявления. Только когда я вышел и ясно подумал, это реально, блять, ударило по мне.
Я назвал мое приемное имя по привычке или инстинктивно, но я не использовал его с тех пор, как приехал сюда. А теперь Каллен звучало привычно и удобно, тогда как Мейсен – незнакомо и неловко вымученно. Я задумался, когда я позволил этому произойти… когда я начал так отдаляться от своей природы и так адаптироваться к своему воспитанию? Я не мог решить, было ли это, когда моя мать бросила меня, или когда я принял имя Карлайла. Может, это было намного позже этих двух событий, но реальность этого была очевидна.
Этой ночью, после того, как моя мать полностью ушла, я обнаружил себя курящим сигарету рядом с древней телефонной будкой на краю квартала. Воздух был сухим и горячим, и после захода солнца не возникло нежного освежающего ветерка. Я мгновенно вспотел в ограниченном пространстве. Для меня это было непростительно, но я набрал номер, который отлично знал, и опустил два четвертака.
Когда они звякнули, я опустил одну руку в карман, зажав телефон между ухом и плечом, а мои глаза в паранойе глянули вбок. Я надеялся, что не смогу следовать этому. Было бы не слишком хорошо начинать сейчас смешивать масло и воду.
Раздался щелчок и спокойный голос Карлайла, который я так хорошо знал, ответил «Алло». Я почти услышал, как он протирает свои очки, сидя за своим столом.
Я не ответил. Я и не планировал этого. Я просто хотел услышать что-то материальное с другой стороны забора, только на одну секунду. Это было реально гребано идиотски и небрежно, но связь с другой стороной забора заставляла меня ощущать себя настолько близко, как я мог в данных обстоятельствах. Мой слух напрягся различить каждый минимальный шум на заднем плане, когда он повторил «Алло?».
Я пытался держать свой нос как можно дальше от микрофона, чтобы не походить на одного из этих дерьмовых долбанных извращенцев, звонящих по ночам в его кабинет, но услышал отдаленное шуршание бумаги, когда он повторил то же самое опять, хотя это было время тишины. Если я закрою глаза и заблокирую шумы ночного Чикаго, я могу представить себя в его кабинете, получающим пинки по заднице хорошей и точной игрой в шахматы.
Я выбрал этот момент идиотского представления, чтобы вернуться в мою грязную старомодную телефонную будку, внимательно слушая звук его сердитости и статический звук микрофона.
- Я не в настроении принимать звонки скучающих подростков, - настойчивым тоном сказал он, который заставил меня презрительно фыркнуть, содержащем в себе мои ежедневные попытки. Я всосал его резким вздохом, определенно оставаясь молчаливым и прислушиваясь, пока он не заговорил опять.
- Эдвард? – воскликнул он осторожно обнадеженным шепотом, от которого мое тело тревожно напряглось. Я поднял мою голову от плеча, с шумом подхватывая трубку и в панике глядя на серебристую полоску оплаты, перед тем как он поспешно продолжил.
-Нет, не вешай трубку, - умолял он, и я похолодел, а мои пальцы задержались на рычаге.
- Ты можешь не говорить, если не хочешь, - уверил он меня после секундной тишины, и я позволил моей руке медленно сползти вниз.
- Я так рад знать, что ты в порядке, честно, - облегченно вздохнул он.
В будке была маленькая полочка, так что я мог почти удобно сесть, положив побольше денег и просто держать телефон у своего уха, оперевшись головой о стекло.
Он еще раз вздохнул в телефон, и я решил получить побольше преимущества от своего временного отступления от правил и закрыл глаза, представляя, что я в Форксе.
- Все здесь хорошо, - в конце концов заговорил он, и шелест бумаги полностью прекратился. Я продолжал молчать. Если он не думает, что я заговорю, то я буду счастлив поддержать эту границу.
- Эммет уезжает завтра в колледж. Я думаю, он нетерпеливо ждет отъезда из дома вместе с Розали. Бог знает, что я не хочу исследовать этот необычный энтузиазм, - усмехнулся он, и моя улыбка увеличилась, когда я представил Эммета, уезжающего в колледж. Затем я прекратил представлять это, потому что там появилась Розали, и это был достаточно гребано страшный образ. С каждой проходившей секундой мой мозг вибрировал от связи с другой стороной забора, и я торопил его с каждой новой мыслью сказать что-нибудь о моей девочке.
Ничего.
К несчастью, он продолжил, не упоминая ее имени.
- Джаспер и Элис планируют поехать то ли в кемпинг, то ли куда-то еще, я не хотел уточнять детали, - пробормотал он странно отвратительным родительским голосом, от которого я ухмыльнулся. Я не мог представить Элис Брендон, с ее завышенными стандартами, ночующей где-то в глуши, как не пытался. С другой стороны, Джас – это как раз на него похоже.
Дерьмо, я соскучился по этому долбанному хрену.
Я бросил еще монеток в телефон, а он болтал с абсолютно ничтожным результатом. Успокаивающее действие его голоса было велико, но мое разочарование от его явного избегания всех вещей, касающихся Беллы, выросло до эпических пропорций, когда минуты перетекли в часы. Услышав о новых приехавших в город ординаторах, некомпетентных в его отрасли, пациенте с отверткой, попавшей в его руку и последней грязной ссоре среди медсестер, я был уверен, что он ушел от темы обсуждения.
Он подтвердил мою правоту, когда в конце концов вздохнул в телефон.
- Видишь ли, Эдвард… если ты Эдвард, а если ты не он, то я выгляжу невероятной задницей, разговаривая сам с собой на протяжении двух часов, - сбивчиво пробормотал он, перед тем как остановиться с еще одним вздохом.
- Я собираюсь спать, но ты всегда можешь позвонить опять, - предложил он тихо и искренне.
Я положил трубку на рычаг и вышел из будки, разозленный. Он точно знал, что делает. Если он не упомянет Беллу, то я определенно позвоню еще, пока он не сделает это.
И будь я проклят, если этот пронырливый ублюдок не был полностью прав.
-----
Остаток недели я проводил жаркие летние дни с моим родным отцом, а ветреные чикагские ночи – с приемным. Я не говорил ни с одним из них. Кладбище было мирным и спокойным, как всегда, и архаичная телефонная будка была маленьким кусочком рая в аду – только потому, что со мной говорил голос.
Когда я позвонил на вторую ночь, восторг в его голосе был очевиден. Его темы оставались осмотрительными и объективными, и я не мог определить, почему он не даст мне… что-нибудь. Что угодно. Типа, блять… описания ее прически или какие кроссовки она носила сегодня. Я не был разборчивым, а только хотел, чтобы он назвал ее имя – доказать, что она существует. Но он не делал этого.
Ночь среды была необычной. Его линия была занята, и у меня создалось впечатление, что он не положил трубку. Это просто не было на него похоже – разговаривать по этой линии по вечерам. Расстроенный, я продолжал попытки, пока не уверился, что для него уже слишком поздно, чтобы не спать. Но он в конце концов ответил, не объяснив ничего, но был необычно возбужден. Его голос был звонким и оживленным, что озадачило меня, особенно учитывая тему, которую он выбрал – новое пополнение в аквариуме клиники – Боб, рыба-кузовок.
Это было гребаной пыткой – быть неспособным спросить его о Белле. Я не мог подсчитать, сколько раз почти терял решимость и заговаривал – в эту ночь особенно. Но в конце его монолога он опять озвучивал свое обычное беспокойство, со мной или не со мной он в действительности говорит, и я опять вспоминал, что это к лучшему.
Я знал, что если с Беллой действительно случится что-нибудь ужасное, он должен рассказать мне, так что опять был в замешательстве, почему он не упоминает ее. Он даже не упоминал об Эсме, и упоминания об Элис были скудными и всегда следовали за прямыми упоминаниями о Джаспере.
Когда я вернулся ночью в таунхаус моей матери, я лег на ее пыльный диван и воспроизвел каждое слово и комментарий, пытаясь собрать вместе кусочки в зрительный образ маленького городка, который я потерял. Затем, только я начал гадать, почему все еще так решительно остаюсь на таком очевидно болезненном расстоянии, я услышал, как мою мать рвет где-то в доме, и реальность уничтожила меня.
Я кормил ее, поддерживал ее безопасность и такое здоровье, которое она позволяла, заботился о ней и заставлял мыться, и она все еще оставалась пустой и бесцветной. Если быть полностью честным, от этого я чувствовал ее беспомощную бессодержательность – типа я не мог предложить ее жизни достаточную цель, чтобы она вновь обрела себя и переменилась. Каждый раз она отправляла меня прочь – всегда настаивая, что не хочет, чтобы я видел ее в таком состоянии – меня накрывала очередная волна ярости и возмущения, но это всегда сочеталось с отторжением и безнадежностью.
------
Окей, еда навынос надоела.
Это был первый холодный вечер сентября, и у моей матери был редкий хороший вечер. Ее не рвало, она съела завтрак перед тем, как вышла из дома этим утром, и она выпила только одну бутылку. Это означало, что у нее будет дерьмовое лицо и ее полностью развезет к полудню, но это будет не так плохо, когда она проснется в четыре. Достаточно жутко, как что-то такое может поднять мой дух, но это было так. И я устал от еды навынос.
Я пытался найти что-то новое в надежде, что ее вечер будет так же хорош, как и мой. Еще три часа, и я пойду к телефону разговаривать с Карлайлом. Что-то, чтобы смотреть вперед. Я решил, что пицца подойдет, потому что не ел пиццу со времени приезда, и… ну, это Чикаго. Не Таиланд. Никакой гребаной лапши для меня.
Я вернулся к таунхаусу с вызывающе огромной коробкой, распространяющей вокруг меня аппетитный аромат. Я купил и другие продукты для спокойного вечера типа фруктового пунша, любимого мороженого моей матери и… Double-Stuf Oreos, которые вызвали сильное желание и болезненный отклик, когда я проходил мимо них в проходе – даже хотя мне было известно, что они не держали свечку печеньям, по которым я подлинно тосковал. Городские огни были яркими и цветными, и я гадал, была ли моя девочка в городе такого размера раньше. Я гадал, был ли Финикс похож на это, и сомневался, что да. Я гадал, смогу ли я показать ей это. Я гадал, что она носит или слушает, или ест, и гадал, как начался ее первый семестр старшего курса. Я гадал и улыбался каждый раз, как представлял себе ответы. Я гадал и во мне каждую секунду, блять, умирала маленькая часть, что я гадаю, а не знаю.
Моя улыбка опала, когда я приехал и открыл дверь. Внутри дома теперь пахло слабым запахом хлорки, смешанным с пылью и плесенью. Я вытер ботинки, потому что за последнюю пару месяцев я стал мелочно-дотошным ублюдком на тему чистоты.
Я сунул ключи в карман и прошел через прихожую на кухню. Проходя через гостиную, я краем глаза заметил на диване кого-то. Моя улыбка на время вернулась. Когда я осознал, что в гостиной действительно моя мать, то, что она никогда не делала.
Когда мой взгляд остановился на ней, моя улыбка растворилась опять, и глаза закрылись красной пеленой.
- Какого хрена ты делаешь? – заорал я, явно испугав ее, так как она вздрогнула. Альбом, бывший в ее руках, упал на пол, и ее большие, пустые глаза были заполнены любопытством и ужасом.
Она заломила руки, тупо уставясь на мое разъяренное выражение.
- Я не знала, что ты можешь рисовать, - шепнула она, переводя взгляд на альбом на полу между ее ногами.
Я пересек комнату, сжав руку в кулак, бросил коробку с пиццей на диван и нагнулся вернуть себе альбом.
- А я не знал, что ты не можешь уважать частную жизнь, - прорычал я, негодующе глядя в ее красные глаза.
Она фыркнула, и ее выражение не изменилось, когда она подняла коробку с пиццей на свои колени.
- Ты не даешь мне капельку личной жизни, и это мой дом, - противоречиво ответила она. Я сузил глаза в ответ на ее намек. В любом случае, личная жизнь была заслужена. Предчувствуя мой довод, она перевела пустой взгляд на коробку на ее коленях.
- Я не думала об этом. Я просто искала тебя, когда проснулась, и наткнулась на это. Я не могла удержаться, - со вздохом уступила она и открыла коробку, достала кусок пиццы и начала его есть.
Я не мог ни согласиться, ни не согласиться. Я просто достал кусок и начал есть его на диване рядом с ней. Она ела без моего вмешательства, и я чувствовал короткое чувство облегчения, что я не применял к ней силу, как нередко делал.
После некоторого времени тишины начались неизбежные вопросы.
- Так… кто она? – с любопытством спросила моя мать.
Я, не встречаясь с ней взглядом, быстро ответил,
- Никто.
- Ммм, - промычала она, дожевывая, и я достаточно сильно просто набил мой гребаный рот. Я рассудил, что если мой рот будет занят, то могу не давать ответа.
- Она определенно не выглядит как «никто», - пробормотала она, проглотив, и я ощущал ее взгляд на себе. Я жевал пиццу и чувствовал себя маслобойкой, смешивающей масло и воду. Я продолжал уклончиво молчать, и могу сказать, продолжая есть, что она промычала еще больше.
- Это она подарила кольцо? – спросила она, и незнакомая и мимолетная боль любопытства окрасила ее поведение. Когда я опять уклонился от ответа, боль любопытства переросла в расстройство.
- Ты ее любишь? – мягко спросила она, и я почти, блять, подавился моим куском пиццы.
Я встретил ее взгляд, потому что было физически невозможно не ответить.
- Да. Нет, - резко поправил я, блять, питая отвращение к слову, которое вылетело из моего рта первым.
Что-то неузнаваемое вспыхнуло в ее глазах непосредственно перед тем, как они опять стали пустыми.
- Скажешь мне ее имя? – попросила она, и то, как она сформулировала вопрос, на самом деле заставило меня обдумать ответ. Это была глубокая мольба показать ей что-нибудь мое – что-то, что она только сейчас поняла, что я скрывал все это время. Она уже знала, что девушка существует, и что я люблю ее, так что я подумал, что дать ей ее имя не приведет к концу света.
Я вздохнул и поднял свой второй кусок пиццы из коробки, ответив пораженческим бормотанием,
- Белла. – и затем, поскольку я становился беспомощно неуправляемым, когда это становилось темой разговора, я автоматически, не думая, добавил,
- Ее на самом деле зовут Изабелла, но она предпочитает Белла. – Это не вносило большого отличия, но я так давно не произносил ее имени и не видел Красную Беллу с четвертого июля. Это все равно что неспособность голодного мужчины остановиться, называя его любимые блюда.
Ее глаза опять вспыхнули этим особенным чувством, она переложила коробку на диван рядом с собой и умоляюще повернулась ко мне.
- Покажи мне ее, - опять попросила она, трогая альбом и неопределенно забирая его у меня. Она хотела, чтобы я показал ей часть себя. Она не хотела случайного инцидента.
Я не мог отвергнуть ее просьбу – потому что я был голодным мужчиной. Я отложил мой недоеденный кусок пиццы в коробку и взял альбом из ее рук. Я открыл первую страницу, и она придвинулась ближе ко мне – ближе, чем обычно – и, через какое-то время, осторожно положила голову на мое плечо.
Это было неловко и временно ошеломило меня. Это было ближе к всего к привязанности в нашей жизни со времени моего приезда. Я заботился о ней и касался ее, когда опускал ее пьяную задницу в постель, но в наших отношениях не было какой-нибудь привязанности – только необходимость. Похоже, мы каким-то образом потеряли человеческие качества, который делали возможными такой вид отношений. Может, мой отец был источником для нее. Может, Белла была источником для меня.
Я задвинул это подальше для дальнейшего осмысления, и мы оба уставились на лицо на странице.
- Она любит готовить, - робко объяснил я, потому что хотя я рисовал только ее спокойное выражение, этот момент я выкрал из того вечера, когда она готовила для нас на кухне Калленов.
Моя мать подняла руку и потрогала вдавленные линии ее лица.
- Она очень красива, Эдвард, - удовлетворенно вздохнула она. Удовлетворенно? Я скосил глаза на ее лицо и в шоке раскрыл их от ее улыбки. У нее было невероятное выражение удовлетворения – оно не затмевало пустоту в ее глазах, но, самое меньшее, сравнивалось с ней. Это было, блять, большим делом.
- Расскажи мне о ней, - шепнула она, коротко взглянув на меня, перед тем как сосредоточить свое внимание на странице.
Я был так потрясающе рад ее счастью, что не смог отказать.
- Она иногда робкая и не любит одеваться, - предложил я, переворачивая страницу с другим рисунком, наполовину законченным. Моя мать повторила движение, обводя линии, и я продолжил,
- Некоторые считают, что она упряма, но они ошибаются. Она просто решительная. Она осталась в живых, - я усмехнулся жесткому выражению, которое нарисовал.
Моя мать опять улыбнулась, бросая на меня следующий короткий взгляд.
- Как ты, - добавила она, и я усмехнулся. Я перевернул еще одну страницу, но мое дыхание прервалось, и я быстро перевернул страницу опять, почти порвав ее с моей поспешной попытке скрыть изображение. Этот рисунок показывал слишком много Беллы, чтобы кто-нибудь видел это. Моя мать неодобрительно глянула на меня, а я закашлялся, отвлекая ее от изображения Беллы на вышке.
Мы провели почти два часа на диване, так как я показывал мою девочку. Ее улыбка не пропадала, и я излагал ей все качества и личность Беллы, и исподволь это трансформировалось в истории о сценах, которые я рисовал: ее в книжном магазине на нашем первом свидании, ее сердитость на Элис в день, когда та позаимствовала ее счастливую лопаточку и возвратила ее сломанную без объяснения, и даже полдень на лугу. Каждый раз, когда я переворачивал страницу, я осторожно смотрел на нее, гарантируя ее рейтинг ниже PG, и моя мать опять неодобрительно смотрела на меня за рисунок, изображающий девушку в моей постели, завернутую в простыни.
Но в конце концов она захотела знать о Белле, то, что я не мог нарисовать: почему она не может касаться других ребят, почему на ней шрамы и почему она спит в моей постели. Объяснение всего этого раскрывало так много о прошлом Беллы, и моем тоже...
Но я продолжал рассказывать.
Я не могу, блять, объяснить, почему я не мог держать свой чертов рот закрытым, но я просто продолжал и продолжал. С каждым новым ответом, который я давал, она задавала втрое больше вопросов, и поскольку они касались моей девочки, я продолжал отвечать на них. Это чувствовалось неправильным, не только смешивая масло и воду, но и открывая такие частные детали прошлого Беллы кому-то, кто даже не знал ее. Но было так приятно говорить о ней, и постоянное появление незнакомой улыбки моей матери только подогревало мою готовность.
В конце концов пицца остыла, и моя мать знала… практически все о моей девочке. Несколько раз в течение разговора она брала меня за руку и теперь вращала бронзовое кольцо на моем пальце.
- Ну, так что случилось? – спросила она, и ее улыбка неуверенно трансформировалась в жесткую линию, от чего мои губы повторили это.
- Почему ты не с Беллой? – шепнула она, все еще вращая кольцо на пальце.
Я нахмурился и короткое время раздумывал, не соврать ли, но в итоге выбрал лучшее.
- Она осталась в Форксе, - уклончиво пожал я плечами, не говоря слишком много, потому, что мы, возможно, уже знали правду: я не был с моей девочкой, потому что я был с моей матерью.
Наступил момент тишины, и кольцо соскользнуло с моего пальца, потому что моя мать внезапно отбросила мою руку, оттолкнула плечо и взглянула на меня разъяренными глазами.
- Ты дурак! - заорала она в такой редкой демонстрации ярости, что я вздрогнул и отпрянул. Ее ноздри раздувались, и сжатые руки тряслись – то ли от ярости, то ли от эффекта ее шестичасовой воздержанности, я не мог определить.
Я-то ожидал ее вины и раскаяния, и увеличения падения спирали, но не… ярости. Ее грудь вздымалась, она смотрела на меня и демонстративно встала с дивана.
- У тебя было все, и ты выбросил все это! – орала она и одновременно жестикулировала.
Я не мог, блять, поверить в эту наглость.
- Ну, яблочко от яблони недалеко падает, не так ли? – возмущенно прорычал я, моя злость быстро заменила мою удовлетворенность от Белла – момента. Спасибо, блять, большое.
- Ты. – она остановилась и начала ходить по комнате с громким и расстроенным рычанием. Я застыл. Это было самое вопиющее эмоциональное шоу со времени моего приезда. Вдруг она повернулась лицом ко мне, в ее глазах блестели слезы, и она продолжала дрожать передо мной.
- Ты просто не ожидал этого, так? – прорычала она.
Я, открыв рот, недоверчиво сидел на диване.
- Если факты имеют значение, то нет, не ожидал. Все, что ты сделала, достаточно гребано невероятно, - расстроенно выплюнул я.
Она сильно качнула головой, все ее волосы разлетелись вокруг ее лица, образуя темный ореол.
- То, что я выбрала жизнь в безволии и эгоизме, как минимум, не невероятно, - настаивала она, и я, не соглашаясь, покачал головой.
- Это дерьмовая отговорка. Если ты любила меня, ты должна была хотеть лучшего, - ядовито не соглашался я, мои собственные ноздри раздувались от полной глупости ее доводов, после чего я добавил,
- Дай мне помочь тебе, - она замотала головой, все еще дрожа, и ее волосы прикрывали ее выражение.
Она мгновение молчала, поднеся свои дрожащие руки к ее лицу и обнимая щеки, перед тем как заговорить болезненным шепотом,
- Я люблю тебя больше, чем что-нибудь в мире, вот почему мне нужно, чтобы ты понял, что ты не можешь помочь мне, - она подняла свое лицо, и меня пронзила очевидная пустота в ее глазах.
Я вздохнул и потер ладонью лицо, все еще незнакомо встревоженный,
- Но я могу. Я знаю, что ты не можешь перенести ломку, но есть места… клиники, больницы, специализирующиеся…
Ее смешок без юмора прервал мои объяснения и разозлил меня еще больше. Я провел так много времени в поисках в городе чего-то подходящего, а теперь она смеется надо мной.
Она встретила мой взгляд с расчетливым выражением, сжав губы и не двигаясь больше ничем.
Только я начал раздумывать над продолжением, как она мучительно вздохнула.
- Скажи мне, Эдвард? – начала она, подходя к дивану и садясь рядом. Она опять взяла мою руку, разжимая мой кулак, и я сдержал желание сжать его опять. Она опять начала покручивать кольцо, продолжая тихим шепотом.
- Что бы ты сделал, если бы тебе сейчас позвонили и сказали, что Белла умерла?
Я реально со злостью вырвал мою руку, вскакивая с дивана и сердито глядя на нее.
- Это не тоже самое, и ты не сделала даже, даже… - я запнулся, так как мою грудь пронзила сильная боль, задушив любые слова или дыхание.
Я просто, блять, умру.
Если что-нибудь случится с моей девочкой… это просто непостижимо.
Я хотел аргументировать, что я не такой, как она – что это не тоже самое – что я знаю, что только травмирую себя, но понятия не имел, насколько это правда. Если бы я мог быть уверен, что люди, которых я люблю, могут быть счастливы без меня? Может быть. Я не знал, и молился любому гребаному божеству, которое слушало меня, чтобы я никогда не узнал это.
Самой поразительной частью всего этого был не факт, что она отказалась от моей помощи – потому что к чему-то такому я привык за месяцы – а как поразительно знакомой эта ситуация казалась мне. Я догадался, почему, за непростительно долгое время.
Я никогда полностью не понимал Карлайла, пока не посмотрел, как моя мать отворачивается от каждой моей попытки чистосердечной помощи. Нет более, блять, худшего страдания, чем видеть, как кто-то, кого ты любишь, мучается и отвергает любую твою помощь. Я ощущал благоговейный страх, смотря на ее фигуру на диване, и зная, что делал тоже самое с Карлайлом. Конечно, моя ситуация была слабо сравнима с ее, но я действительно не думал, что это имело большое значение.
И затем я просто, блять, стал им.
Впервые я стал на место Карлайла. Я реально понял его отчаяние, когда он видел мою прогрессирующую и растущую боль от потери в прошлом, и правда почувствовал, что, похоже, понимаю его – похоже, я понял глубину его души. Она была настолько чистой и заслуживающей уважения, ведь я был ему совершенно незнаком, и это… это моя плоть и кровь сидела передо мной. Он никогда не предлагал мне что-нибудь незначительное.
Ничего не говоря, я развернулся и оставил ее, отправляясь к единственному месту в городе, которое предлагало мне хоть какое-то спокойствие.
Я закурил и зашел в телефонную будку, располагая трубку между ухом и плечом, доставая горсть четвертаков из кармана и начиная пересчитывать их. Я поспешно набрал его номер, ощущая, как напряжение действительно покидает меня при звуке длинных гудков.
Сначала раздался знакомый щелчок связи с другой стороной забора и затем послышался тихое и ожидающее «Алло» Карлайла.
Я вздохнул в сторону от микрофона и разместился на полочке, пытаясь расслышать шум на заднем плане, как я обычно делал. Я никогда не слышал ничего, кроме редкого шуршания бумаги, но даже статические шумы тишины его кабинета были узнаваемы.
- Я начал думать, что ты не позвонишь, - начал он. Его голос звучал по-другому. Обособленно. Я опоздал и боролся с желанием извиниться за мою задержку, но мои зубы сжались вместе, сдерживаясь. После длинной паузы тишины он продолжил:
- Здесь идет дождь. – Неужели?
- Я видел в новостях, что у вас похолодало. Я не могу приказать тебе вернуться, если бы ты даже хотел этого, - он опять остановился, его вздох походил на шипение, и он не мог приказать вернуться, потому что я никогда не рассказывал ему о том, чего хочу.
- Эммет звонил утром после уроков, и он, похоже, счастлив. Я думаю, его тренер может…
Я свел брови в замешательстве из-за его внезапной тишины. Я слушал его дыхание в трубке, но он просто… прекратил говорить. Я начал постукивать ногами о землю в нетерпении окончания паузы. Мой взгляд оглядел то, что происходило снаружи, наблюдая за движением, но в реальности не видя его.
- Эдвард, я не могу… - наконец шепотом продолжил он перед тем, как снова замолчать. Мои руки от разочарования сжались в кулаки, пока он не закончил усталым голосом.
- Я не могу больше так. Если ты хочешь говорить со мной, тогда говори. Если тебе нужна помощь, то я с удовольствием предложу ее. Но я не могу продолжать говорить с пустотой.
Он подождал ровно пять секунд, вздохнул и щелчком разорвал соединение с другой стороной забора.
Он не мог говорить с пустотой, я а не мог предложить ему что-нибудь, если не могу предложить ему все. Я знал это сейчас. Делая так до моей матери, он, должно быть, выглядел бы реальным придурком, но я говорил с пустотой каждый день.
Когда я вернулся в таунхаус, гостиная была пустая, мой альбом лежал на диване. Я дошел до спальни через холл, и дверь было приоткрыта. Я слегка подтолкнул ее рукой, и мои глаза немедленно нашли фигуру матери, сидевшей на крае постели. Свет был включен, у нее в руке была бутылка, когда она встретилась со мной взглядом. Я предположил, что она купила две после всего этого.
Она оцепенело уставилась на меня, стоящего на пороге, и прошло много времени, пока ее губы не сложились в пустую ухмылку.
- Ты теперь понял, да? – тихо спросила она.
Я коротко глянул на бутылку в ее руке и опять встретился с ней взглядом.
- Я не могу помочь тебе, - признался я в полном проигрыше, даже хотя моя решительность громко протестовала, монотонно гудя в моих венах.
Как только я понял страдания Карлайла, я узнал и другую сторону монеты так же хорошо, если не лучше. Невозможно помочь кому-то, кто не хочет, чтобы ему помогли – кому-то, кто не чувствует, что это возможно или что он этого заслужил. Это превратило меня в отдаленного мужчину на другом конце телефонной трубки, ожидающего кого-то, кто наконец обратится и поговорит, и знающего, что этого не произойдет. Это превратило ее в ожесточенную затворницу, которая силой закрывается в своей спальне, постоянно недовольную и обиженную на того, кто никогда не перестанет пытаться. Более важно то, что она начала злиться на себя за то, что недостаточно изменилась для меня. Я знал, потому что я был таким же до того.
Ее улыбка осталась, когда она грустно качнула головой, ее стеклянные глаза взглянули на мою руку.
- Но я держу пари, что ты можешь помочь кому-то еще, – шепнула она, и я проследил ее взгляд до бронзового кольца Беллы и нежно потер его. Ее улыбка пропала, когда я опять посмотрел на нее и увидел, как ее горло дернулось, проглотив что-то. Она встала, поставив бутылку на пол около ног перед тем, как шагнуть ко мне.
Она встала передо мной, мгновение ища мои глаза, и опять улыбнулась, хотя из ее глаз струились слезы.
- Ты говорил о твоей Белле, что ей с тобой становится лучше, – она задохнулась. Ее глаза засияли, когда я обнял ее и прижал к груди – потому что я не мог оставаться, если я не могу ей помочь. Мы оба знали это. Я зарылся лицом в ее плечо заглушить рыдания, которые душили нас обоих - меня и ее.
- Всегда чисти зубы три раза в день, - рыдала она в мою грудь, и я разрешил ей в последний раз быть моей матерью, которой она хотела быть, но не могла.
- Всегда говори «спасибо» и «пожалуйста», и держи дверь открытой для странников, – она всхлипнула, и мы затряслись друг против друга. Я продолжал кивать, пока она бубнила по поводу моих хороших манер, которым она обучала меня в перерывах между рыданиями в мою грудь.
Мои рыдания стихли до беззвучных слез к моменту, когда она завершила свои материнские наставления, и я решил, что с этой секунды начну следовать им.
- Спасибо, - шепнул я в ее волосы и неохотно отпустил ее, вытирая глаза.
Когда встретились наши влажные взгляды, было совершенно понятно, за что я благодарю ее. Я благодарил ее за Карлайла и Беллу, и Джаспера, и Эммета, и даже хотя у меня заняло десять лет увидеть, что это такое, я был благодарен ей за ее жертву. Потому что даже хотя она во многом была неправа, и это не всегда было восхитительно, это дало мне этих людей и эту сторону забора. Она могла бы оставить меня с собой, и я мог быть счастлив, не зная, что все могло быть по-другому, но она хотела для меня большего, чем это. Ее взгляд на мою полную безукоризненность был странно эгоистичным в ее настойчивости проложить расстояние между мной и любым из моих оставшихся родственников, но это не уменьшало ее жертвы. Я сейчас видел это. Я мог уважать это. Я мог простить это.
Ее наполненные слезами глаза благодарно взглянули в мои, и мы завершили наше импровизированное прощание нашим последним объятием и задушенными напоминаниями, что мы любим друг друга. Она оставалась моей матерью, и я оставался ее сыном.
Я повернулся, чтобы оставить ее на пороге спальни, и призрак ее улыбки преследовал меня. Я собрал мое имущество, оставив мой альбом лежащим на диване, так, чтобы она продолжала улыбаться, когда будет смотреть на мою девочку. Я знал, что она будет представлять, каким счастливым Белла сделает меня.
Я побежал к «вольво» и забросил все внутрь, пытаясь игнорировать жгучую боль, раздирающую мою грудь, за то, что покидаю мою мать по своему собственному желанию. Я уехал от обочины ее таунхауса. Я проехал мимо углового магазинчика, где она покупала спиртное, и грязной телефонной будки, которая была моей связью с другой стороной забора. Я проехал мимо ресторанчика навынос, который кормил нас последние три месяца – где я впервые осознал, что я Каллен. Я проехал мимо южного холма городского кладбища, где лежал мой отец – где я впервые осознал, что быть Калленом- не делает меня менее Мейсеном. Я выехал из этого ада и не оглядывался.
Моя мать хотела, чтобы у меня был рай, и рай был в Форксе, штат Ваши
