Глава 9

«Вот и все, – подумал Константин. – Вот и все. Значит, не байки… Что ж, Гришка прав, как всегда».

Коноплич смотрел на него с настороженным ожиданием, которое едва умел скрыть под маской доброжелательности. И эта его показная доброжелательность была Константину так отвратительна, что хотелось выплеснуть ему в лицо горячий чай из тяжелого стакана в красивом домашнем подстаканнике.

– Зачем вам вольный провоз, Франц Янович? – помолчав, спросил он. – Что такого вы собираетесь везти, что боитесь досмотра?

Конечно, он не должен был задавать этот вопрос! Наоборот, должен был сочувственно кивать и всячески выказывать этому шляхтичу, что понимает… готов… войдет в положение… Именно для этого ведь он и жил здесь уже почти три месяца, и нечего было с самого начала уговаривать себя, что все окажется иначе и что он просто с пользой поработает в Минске, а потом с чистым сердцем вернется в Москву.

Но он не мог не задать этот вопрос: ему хотелось услышать, что ответит Коноплич. Он должен был своими ушами это услышать.

– Поймите, Константин Павлович, – доверительным тоном сказал тот, – мы с дочкой небогатые люди. Я всего только мелкий служащий в управе Нясвижского замка, у меня и не было вяликих сбережений, а война знишчыла и тое, што было… А покойная сестра жила в достатке и, вы ж бачыце, все сберегла для Христины. Дзяучыне ж надо будет выйти замуж, а кому патрэбна бесприданница?

– Она говорила, вы собирались послать ее в Польшу учиться? – спросил Константин. – Почему же вдруг замуж?

– А в Польше, вы думаете, учат бесплатно? – вздохнул Коноплич. – На учебу таксама патрэбны грошы. А она вам говорила, что хочет учиться в университэце? – недоверчиво спросил он.

– Она мне этого не говорила, но почему же ей не учиться? – пожал плечами Константин. Как глупо он себя чувствовал, зачем-то пытаясь увести в сторону и этот, уже совершенно неуводимый разговор! – Она молодая, с большим интересом к жизни, зачем же торопиться отдавать ее замуж? Или она влюблена в кого-то?

– В кого ж ей было влюбиться, Константин Павлович? – Лицо Коноплича посветлело, как всегда это бывало, когда он смотрел на дочь или хотя бы говорил о ней. – Она ж еще дитя, воспитывалась в монастыре… Да вы першы мужчына, якога яна бачыць зблизку! – Тут он смутился и торопливо произнес: – Так вот, то, что нам оставила Ядвига, это все наше богатство. И это ж не маленькие вещи – мебель, посуда, одежда… У Христины теперь три шубы, одна даже соболья. Она так радовалась, когда увидела! И вдруг отберут на мяжы… на границе…

– Может быть, и не отберут, – вяло возразил Константин.

Все было ясно, и дальнейший разговор не имел смысла.

– Вы порядочный человек, Константин Павлович, – грустно улыбнулся Коноплич. – Если б вы стояли на границе, я б не боялся за Христинину шубу, а…

– Вы уже получили разрешение на выезд? – перебил его Константин.

Теперь он хотел только одного: уйти, пока не вернулась с рынка Христина. Услышать, как еще и она станет уверять его, будто боится за свои шубы, ему не хотелось.

– Завтра получаю, – быстро ответил Коноплич. – Нас же сколько времени уже проверяют! Завтра мне твердо пообещали…

– Хорошо, Франц Янович. – Константин тяжело поднялся из-за стола. – Вольный провоз багажа я вам оформлю. На вас и на Христину. Чтобы побольше шуб вывезти, – не удержался он.

– Я вам буду очень благодарен, Константин Павлович! – Коноплич тоже вскочил, бросился вслед за ним в прихожую.

– Да? – усмехнулся он, отодвигая Коноплича от входной двери, которую тот собирался перед ним распахнуть. – И чем же отблагодарите, посудой?

Он открыл двери сам и вышел, не оглядываясь.

Разрешение на вольный провоз багажа Константин на следующий день послал Конопличу с курьером, а сам уехал на три дня в Витебск. Ясно было, что работать в Белоруссии ему осталось недолго, и надо было завершить начатые дела, прежде чем ему на смену пришлют обещанного Кталхерманом специалиста.

Вернувшись, он к соседям больше не заходил, и они его не тревожили. Наверное, собирали вещи: наверху, в их квартире, слышны были шаги и стук молотка.

Да он особенно о них и не думал. Ясно было, что Коноплича снимут с поезда на границе или даже раньше, но его судьба волновала Константина еще меньше, чем судьба его багажа – золотых апостолов или чего там еще. А Христина… Что ж, может быть, для нее даже лучше оказаться в Несвиже одной, чем с отцом. Неизвестно еще, отправил бы он ее в Краков или нет. Скорее все-таки поспешил бы выдать замуж, как поспешил отдать на воспитание в монастырь. А сбережения у него, конечно, есть, смешно было бы верить его жалобам на бедность. Вот и пусть она воспользуется этими сбережениями и поедет учиться, вместо того чтобы прямо из монастыря перепорхнуть в постель к какому-нибудь хитрому деревенскому шляхтичу вроде своего папаши и до старости лет стирать ему портки, не зная другой радости, кроме как надеть в праздник очередную шубу.

Но и об этом он думал лишь мельком, рассеянно прислушиваясь вечером к сборам на втором этаже. И перестал думать вовсе, как только шум в квартире Конопличей затих.

Он думал об Асе, только о ней. Все в нем по ней томилось, и, лежа без сна в ночной тьме, он со стыдом и вместе с тем с каким-то бесстыдным счастьем чувствовал, как от этого томленья у него над животом приподнимается одеяло… Кажется, полжизни он отдал бы за то, чтобы не было этих дней, которые их все еще зачем-то разделяли, чтобы она оказалась рядом прямо сейчас!

Стук в дверь был совсем тихий, но Константин вздрогнул от него, как от трубного гласа с небес. Ему вдруг почудилось, что стучится Ася, и он вскочил, словно пружиной подброшенный, хотя ясно ведь было, что этого быть не может.

Он бросился в прихожую так стремительно, что забыл надеть брюки, и лишь случайно заметил, что собирается распахнуть дверь, стоя в одном нижнем белье. Пришлось вернуться в комнату, одеться, и за это время он чуть поостыл – во всяком случае, отпирая замок, уже не воображал себе какие-то невероятности, а понимал, что среди ночи его может беспокоить разве что нарочный со службы.

Но за дверью стоял не нарочный, а Христина.

– Константин Павлович… – тихо сказала она, встретив его удивленный взгляд. – Выбачайце… извините… Можно, я войду?

– Конечно, входите. – Он пожал плечами и отступил от двери, пропуская ее в квартиру. – Здравствуйте. Что-нибудь случилось?

– Не… – Она зябко поежилась и сжала на груди пуховый платок, покрывавший ее плечи. – Я только хотела с вами попрощаться… Я уже завтра раницай…

– Проходите, садитесь, – сказал Константин уже в комнате, придвигая ей стул. Он достал было из кармана галифе зажигалку, чтобы зажечь стоящую на столе керосиновую лампу, но потом просто раздвинул шторы на окне, впустив в комнату яркий лунный свет. – Что ж, до свидания. Да спаткання? – вспомнил он и улыбнулся.

– Да пабачэння, – машинально ответила она и заплакала.

– Ну что вы, Христина? – Он протянул руку, чтобы вытереть ей слезы, словно ребенку. – Вы ведь едете домой, зачем же плакать?

И вдруг она схватила его руку, как утопающий хватает брошенный ему с корабля спасательный круг, прижала ее к своим губам, а потом порывисто шагнула и, прежде чем он успел что-нибудь сказать, прильнула к нему.

Константин почувствовал, как быстро и неровно бьется ее сердце, как грудь прижимается к его груди и вздрагивают плечи, которые он невольно обнял… Он не знал, что сказать и что сделать, только чувствовал, как она дрожит в его объятиях. Платок упал с ее плеч, она осталась в одной длинной ночной сорочке, такой тонкой, что сквозь ткань чувствовалось, как все ее сильное молодое тело горит, но горит даже не страстью, а страстным горем.

– Христина, не плачьте, не надо, – с трудом выговорил Константин, не узнавая своего разом охрипшего голоса. – Как же вы – раздетая, ночью…

– Я не могла одеваться, тата б проснулся, – всхлипнула Христина. – Я только хотела, только… Я вас кахаю, Константин Павлович! – не сказала, а словно выдохнула она, и ему показалось, что всю себя она вложила в этот любовный выдох. – Больш за тату, больш за свае жыцце… Кастусь, каханы мой!

Он почти не слышал того, что она говорила. Он просто не вслушивался в ее слова, уже не мог в них вслушиваться, потому что невозможно было разбирать, что говорит юная, пылающая любовью девушка, когда она прижимается к тебе всем телом и все ее тело трепещет в твоих руках.

Голова у него закружилась, дыхание занялось… То ли прошептав, то ли простонав:

– Христина, не надо, прошу тебя… – он взял ее ладонью за подбородок и, как только ее залитое слезами лицо оторвалось от его груди, припал губами к ее губам.

Как она могла пахнуть весенним лесом и чистой колодезной водою – здесь, в маленьком домике минского предместья, во тьме зимнего города, – непонятно! Но ее губы пахли именно всей этой невозможной свежестью, и Константину казалось, что он пьет что-то из ее неумелых и нежных губ.

Ничего больше не соображая, не в силах справиться с тем единственным влечением, которым мгновенно схватилось, как пожаром, все его тело, он повлек ее за собою в угол, где стояла его кровать. Комнатка была маленькая, до постели два шага, не больше, а он преодолел это расстояние и вовсе одним шагом, и Христина вместе с ним.

Теперь он целовал ее не стоя, а лежа рядом, и целовал уже не губы, а грудь и плечи, открывшиеся в глубоком вырезе ночной сорочки, как только он дрожащими пальцами расстегнул мелкие перламутровые пуговки у ворота. Она не сопротивлялась и не помогала ему – лежала неподвижно, едва ощутимо дрожа, и лицо ее было в мертвенном свете луны таким же белым, как плечи.

Он никак не мог снять эту длинную сорочку, которая путалась у нее в ногах, и неловко дергал ее то вверх, то вниз, пока вдруг не рванул так сильно, что тонкая ткань с треском разорвалась от ворота до живота. В темноте и тишине этот треск прозвучал резко, как выстрел. Христина тихо вскрикнула, но тут же, словно испугавшись, что обидела его этим своим вскриком, обняла Константина за шею и торопливо прижалась к нему снизу всем своим обнажившимся телом, горячо прошептав:

– Ничога, Кастусь, каханы мой, гэта ничога!..

Он и в самом деле невольно отпрянул от нее из-за этого вскрика. И тут наконец увидел не одни лишь ее плечи и грудь, которые только что были для него какими-то… всепоглощающими, а всю ее увидел, сверху и словно бы чуть-чуть издалека.

Она лежала под ним, беспомощная и как будто растерзанная – в разорванной сорочке, с растрепавшимися волосами, с голой грудью, которая теперь казалась слишком большой. Константин заметил, что, опираясь о подушку, прижал ладонью прядь Христининых волос, и понял, что ей, конечно, больно, но она ни за что ему об этом не скажет, а все будет повторять свое «ничога, Кастусь, каханы», что бы он с нею ни делал…

И это зрелище белого, бесстыдно им обнаженного девичьего тела, которое было ведь для него только телом, да еще и случайным, потому что пять минут назад он совсем не хотел его, совсем не его хотел, – подействовало на него как ушат холодной воды.

Он отодвинулся и сел на кровати, отвернувшись от Христины и обхватив голову руками. Христина молчала, и казалось даже, что она не дышит. Он тоже молчал и не чувствовал ничего, кроме страшного стыда.

Может быть, если бы не то, что пронизывало его сердце и тело – если бы не тоска по Асе, то он повел бы себя иначе. Война приучила его к постоянному ощущению сиюминутности жизни, и он давно уже не думал, что девичья невинность – это сокровище, которое мужчина должен оберегать. А зачем его оберегать – чтобы можно было с гордостью показывать после свадьбы испачканные кровью простыни? Да какие простыни, какие свадьбы, какая невинность, когда жизнь вокруг тебя вихрится смертельным вихрем и ты полностью во власти этого вихря и не знаешь, кому достанется твой завтрашний день – еще тебе или уже Богу!

Но он не хотел эту девушку, он просто ее не хотел – со всей ее нетронутой свежестью, и льняными косами, и белым молодым телом. Другая женщина стояла у него перед глазами, и эта другая – сейчас ведь даже не женщина, а только воспоминание, почти призрак! – манила его сильнее, чем та, которую он мог потрогать рукою.

– Извините, Христина, – не оборачиваясь, глухо произнес он. – Вам не надо было ко мне приходить. Но это неважно, я сам виноват… Идите домой и ложитесь спать. Ведь вы завтра рано уезжаете?

– Так. – Ее ответ прозвучал тише снежного шелеста за окном. – Я не хотела вас абразиць… обидеть, Константин Павлович.

– Да при чем здесь обида? – поморщился Константин. – У вас вся жизнь впереди, не надо вам в первом встречном видеть… королевича. И уж точно, что не во мне.

Он поднял с полу платок, по-прежнему не оборачиваясь, подал его Христине, встал, отошел к окну и прижался лбом к холодному стеклу, по которому с другой стороны скользил снег.

Скрипнула кровать – он понял, что Христина тоже встала, и обернулся. Она куталась в платок и была неподвижна, как заиндевевшее дерево за окном.

– Извините мою резкость, – сказал Константин, – но… Постарайтесь правильно распорядиться своей жизнью. В монашки вам не идти, ну так надо выучиться чему-нибудь, прежде чем черт знает кому себя предлагать. Ладно! – Ему стало жаль ее, такую растерянную и несчастную, и он наконец улыбнулся. – Поезжай в свой Несвиж, хорошая, и обиды на меня не держи. Ну, иди, иди.

Он взял ее под руку и вывел в прихожую, потом легонько подтолкнул в спину, как ребенка, который боится идти один на улицу.

– Ой, Матка Боска! – именно как ребенок, всхлипнула она. – Да на што ж мне цяпер той Нясвиж, на што ж мне што!.. Нехай бы лучше татке тое дазваленне дали, а не мне!..

Он уже не слушал, что она говорит. Понятно же, сейчас ей кажется, будто жизнь ее кончена, но мало ли что покажется неопытной девушке от безответной любви.

– Иди, иди, – повторил Константин. И вдруг до него дошел смысл ее слов. – Погоди… – медленно произнес он. – Как это – лучше б татке? Разве вы не вместе едете?

– Не. – Она смотрела на него так пронзительно, словно хотела, чтобы весь его облик вдавился в синеву ее глаз. – Это вы нам, татка говорил, дали дазваленне на двоих, чтоб мы везли багаж, а те, другие, ему не дали, только мне. Мы уже и вещи все собрали, а вчера он узнал… Татуся аж плакал, говорил, что одну меня не пустит, но потом…

– Что – потом? – с трудом выговорил Константин. – Ну, Христина, что – потом?! Что он решил?

Он почти выкрикнул последние слова, и она испуганно ответила:

– Так ничога ж… Он потом сказал, что придется мне одной… Ехать одной с вещами. А он снова будет просить дазвалення, и ему позже, канешне, дадут. А разве не так, Константин Павлович?

Теперь она смотрела уже не пронзительно, а удивленно.

– Что у тебя в багаже? – резко спросил он. – Что он сказал тебе везти?

– Так мае ж усе рэчы… вещи. Тата сказал, вы нам зрабили такое дазваленне, па якому можна усе правезци, бо мяне не будуць даглядаць на мяжы. Мы все сложили в ящики, одежду и посуду, чтоб не побилась…

– Ты сама складывала?

– Трошки сама, а так тата. Он сказал, что я не сложу как надо, а я не хотела его сердить, он и так уже расстроился, и легла спать…

Он спрашивал коротко и зло, а она отвечала испуганно и удивленно – наверное, не понимая, что означают эти неожиданные интонации в его голосе.

Константин прислонился затылком к своей шинели, висящей на вешалке, закрыл глаза. Что сказать ей, он не знал. И сказал то, что выговорилось само собою.

– Не надо никуда ехать, Христина. – И повторил: – Не надо.

Христина счастливо ахнула и тут же оказалась рядом с ним. Как будто бы подбежала, хотя не было места для бега в крошечной прихожей.

– Вы… хотите, чтоб я осталась, так? Так, Константин Павлович? – дрожащим голосом спросила она.

– Я не хочу, чтоб ты… но я… но ты…

Теперь уже он чувствовал себя растерянным и беспомощным, потому и бормотал какую-то невнятицу.

– Вы только скажите, – тихо произнесла она. – Только скажите, чтоб я оставалась, и я останусь… с вами.

«Я ведь уже сказал, – тоскливо подумал он. – Чего тебе еще? Не могу я ничего больше тебе сказать!»

Все, что произойдет, если он заставит ее остаться – да и не заставит, а только попросит, – представилось ему так ясно, как будто уже произошло. Вот он что-то объясняет сначала ей, а потом ее отцу, и она верит каждому его слову, а тот ни одному его слову не верит, а потом приезжает Гришка – конечно, он приедет сам, и немедленно, как только поймет, что операция сорвалась, – а потом все начинается сначала, но уже без него, а он… Что будет с ним, Константин думать не хотел. Он знал только: то, что с ним после всего этого будет, для Христины все равно окажется бесполезным, потому что ему найдут замену. Не в ее сердце, а во всем этом, с обеих сторон грязном, деле.

Он давно уже стал частью большого, еще не совсем отлаженного, но неодолимого механизма, мощь которого почувствовал еще в семнадцатом году. Тогда он думал, что это созидательная мощь, теперь он не знал, что думать… Но незачем было делать вид, будто он может что-либо остановить в беспощадно направленной работе этого механизма.

«А может, ничего и нет в ее багаже? – вдруг мелькнуло у него в голове. – Какие там золотые апостолы, разве их спрячешь в бабские тряпки? Ну, вывезет пару колечек, которые ей тетка оставила, так при чем здесь какие-то сокровища? Даже если они и существуют, не станет Коноплич так рисковать – ни ею, ни ими…»

Эта неожиданно пришедшая мысль показалась Константину такой здравой – вернее, такой спасительной, – что он взглянул на Христину уже почти спокойным взглядом.

Она смотрела прямо ему в глаза и ждала ответа.

– Извини, – сказал он. – Какая-то глупость вдруг в голову взбрела. Иди домой, а то отец хватится.

Глаза ее погасли, плечи опустились. Медленно, словно на нее упала невыносимая тяжесть, Христина вышла на лестницу.

Закрыв за нею дверь, Константин надел сапоги, шинель, фуражку и вышел тоже, стараясь, чтобы полы в парадном не заскрипели под его шагами. При мысли о том, что утром придется присутствовать при ее отъезде, да еще, чего доброго, Коноплич примется благодарить за помощь, – при этой мысли он готов был идти ночевать не то что на службу, а просто в подворотню.