Глава 12

О том, что у Васьки сегодня день рождения, Константин вспомнил только у самого дома – когда уже отпустил машину и ехать за подарком было не на чем. Да и что можно было бы купить в двенадцать часов ночи для трехлетнего ребенка? Впрочем, может быть, что-нибудь продавалось даже и ночью.

Константин не слишком интересовался подробностями быта, но и ему казалось, что Москва как-то похорошела. Открылось множество лавок, на улицах продавали мороженое и другую снедь, и люди не выглядели одетыми в пальто из одеял.

Да и вообще этот город вбирал в себя такое множество разных людей со всеми их немыслимыми прихотями, что вполне могло быть, чтобы на седьмом году революции детские игрушки продавались в нем среди ночи.

Но отправляться на поиски подарка Константину не хотелось, хотя апрельский вечер было теплым и небо почему-то еще не совсем потемнело – оставалось по-вешнему ясным, несмотря на поздний час. В прежние времена он не отказался бы прогуляться в такую погоду.

«Поздно – спит уже Васька, – подумал он. – А завтра я рано уйду – тоже будет спать. Наверное, Ася что-нибудь от нас обоих ему подарила».

Кажется, спал в этот поздний час не только ребенок, но и Ася. Константин осторожно прикрыл за собою входную дверь, снял шинель и, не включая свет, прошел в квартиру. В гостиной было темно, в детской тоже, но в Асиной спальне горела настольная лампа; приглушенный свет пробивался в щель под дверью.

Он заглянул в детскую, посмотрел в темноте на сына, но тот спал, повернувшись на бочок, и Константин разглядел только пухлую щечку да волнистые, в Асю, темные волосики на виске.

Когда родился Васька, пришлось выгородить из большой многоугольной комнаты еще одну – детскую. В остальном же ничего не изменилось. Константину и в голову не пришло бы что-либо здесь менять, он вообще не слишком замечал обстановку, которая его окружала. Ася тоже почему-то ничего не покупала для дома, разве что какие-то вещички в Васькину комнату. Кажется, когда-то она говорила, что ей все здесь дорого такое, как есть. Константин лишь случайно вспомнил однажды эти ее слова и даже не был уверен, что вспомнил правильно, но переспрашивать не стал. Не хотелось лишний раз ворошить прошлое – ни ее, ни то, которое у них уже было общим.

Ася не спала, но была уже в постели и читала.

– Извини, закрутился и забыл про день рождения, – сказал он, садясь на край кровати. – Ты его от меня поздравила?

– Поздравила, – кивнула она. – Подарила лошадку-качалку, я ее третьего дня у «Мюра и Мерилиза» купила и у Тони до поры спрятала.

– Разве работает «Мюр и Мерилиз»? – удивился Константин.

– Да, только он теперь как-то иначе называется. Ты голоден, Костя? Я могу согреть обед. Или, если хочешь, есть холодная телятина и греческое молоко.

– Какое еще греческое молоко? – Он удивился не меньше, чем Мюру и Мерилизу.

– Это просто варенец. – Ася наконец улыбнулась, хотя глаза остались тревожными; но ведь они у нее всегда были такими. – Моя няня его когда-то так называла. И заквашивала серебряной монетой.

– Ты тоже заквашиваешь серебряной монетой?

Константин улыбнулся ей в ответ, но и тогда в ее глазах не зажглись золотые огоньки.

– Я заквашиваю серебряным наперстком. Что же, разогреть тебе обед?

– Я обедал на службе, – сказал Константин. – И не голоден. Заместителей наркома кормят неплохо, – попытался он пошутить.

– Я знаю, – кивнула Ася. – Их домашних тоже.

То ли горечь, то ли насмешка привычно послышались в ее голосе. Раздражение, охватившее при этом Константина, тоже стало уже для него привычным.

– Меня поздно воспитывать, – резко произнес он, вставая с кровати. – Я такой, а не другой, и не тебе меня учить.

– Я ничему тебя не учу, Костя, – тихо сказала она, глядя этим своим беспокойным взглядом, который теперь тоже его раздражал. – Мне слишком тебя жаль, чтобы я стала тебя мучить нравоученьями.

– Интересно! – Он остановился на пороге спальни. – Как это – тебе меня жаль? Я что, калика перехожий?

– Не перехожий.

– Но калика? – насмешливо переспросил он. – Ладно, не будем снова все это затевать… Хотя бы на ночь. Спи, не буду тебе мешать.

– Ты мне не мешаешь, Костя, – сказала она. – Я сама хотела… Я должна с тобой поговорить. Я тоже думала, что лучше завтра, но раз уж так получилось… Извини, я оденусь.

Три, ну, может быть, еще два года назад он не дал бы ей одеваться, когда она уже лежала в постели, а он стоял в дверях. Но три года назад и не могло такого быть, чтобы они не виделись два дня, вот как сейчас, и он вернулся бы наконец домой, и вдруг, на пустом месте, получился бы такой раздраженный разговор. Но мало ли что не могло быть прежде и стало сейчас!

Когда Ася вышла в гостиную, Константин сидел на полукруглой, похожей на колбасу козетке. Почему было не поменять эту бестолковую мебель на что-нибудь удобное! Этого он не знал, и еще меньше знал, почему это его так раздражает – ведь можно было сесть и в кресло.

– Костя, мне очень тяжело, – сказала Ася, останавливаясь в двух шагах от него.

Константин тоже встал – не сидеть же, если она стоит.

– Что именно тебе тяжело? – спросил он. – По-моему, твоя жизнь устроена удобно. Или Наталья плохо тебе помогает с Васькой? Ты как-то жаловалась, что она его не любит, я помню… Так возьми другую няню.

– Наталья помогает мне хорошо, – кивнула Ася. – Ваську она, конечно, не любит – она, по-моему, вообще никого не способна любить, в точности как ее мать, – но нам ее любви и не нужно. Дело не в ней, вообще не во всем этом… Ах, Костя, не сбивай меня, прошу, иначе я так и не решусь, не сумею тебе сказать!.. Я больше не могу так жить. Мне стыдно так жить. Стыдно и невыносимо.

– Опять? – усмехнулся он. – То-то я все жду, когда ты заговоришь про грязные деньги большевиков или про что-нибудь подобное. Что поделать, я не умею плясать в кабаре. Работаю, как могу.

– Я давно уже не пляшу в кабаре, – сказала Ася.

– И тебя это, конечно, безумно угнетает. Ну так займись чем-нибудь еще, если тебе скучно, – поморщился Константин. – Могу тебя устроить в театр восемнадцатого железнодорожного полка – оказывается, есть и такой. Сейчас везде театры.

– Не надо меня никуда устраивать. Ты прав, моя жизнь устроена удобно. Благодаря тебе. Но я живу не на Луне, Костя, я не могу быть удобно устроенной, когда такое творится кругом!

Ася вытащила сигарету из маленького серебряного портсигара. Кажется, она стала курить совсем недавно. Или просто раньше он не замечал?

– Что уж такого особенного творится кругом? – пожал плечами Константин. – В Москве только греческого молока нету, да и оно, оказывается, есть.

– Есть не одна Москва. Да и в Москве у людей много горя.

– А почему тебя это вдруг обеспокоило? – усмехнулся он. – Сомневаюсь, чтобы ты сильно переживала о чем-нибудь подобном лет десять назад, когда, например, Тоня со своей оравой пухла с голоду у себя в деревне. А теперь вдруг проснулось народолюбие?

– Ты кругом прав, я знаю. – Ася закашлялась – наверное, слишком глубоко затянулась дымом. – Я легкомысленная, безалаберная, ни на что толковое не годная…

– Я тебе этого никогда не говорил. – Ему вдруг стало ее жалко. То ли из-за этого кашля, то ли еще из-за чего-то, о чем он запрещал себе теперь думать. – Не надо приписывать мне то, чего у меня и в мыслях не было.

– Да, – кивнула Ася. – Я тебя ни в чем и не обвиняю… Я не могу с тобой больше жить, Костя, – помолчав, сказала она. – Что-то случилось такое, отчего не могу… Не спрашивай, что – я не знаю! – горестно воскликнула она, хотя он и не думал ни о чем ее спрашивать.

Он стоял как соляной столб, так потрясли его эти слова.

Ася бросила сигарету в плоскую фаянсовую пепельницу. Она была смешная, эта пепельница – на ней был нарисован какой-то ребус, который Константину все недосуг было разгадать.

– Я не знаю, что случилось, – повторила она, обхватывая себя руками за плечи, словно от холода, хотя в квартире давно уже было паровое отопление и никакого холода не было помину. – Я только догадываюсь, и мне страшно высказывать тебе свои догадки.

– А ты все-таки выскажи, – глухо проговорил он. – Должен же я знать, отчего моя жена вдруг хочет от меня уйти.

– Ты, верно, сделал что-то страшное, Костя, – тихо сказала она. – Я понимаю, теперь все… многие делают что-нибудь такое, особенно в том мире, в котором ты живешь. Но не всем можно это делать, ты понимаешь? Есть такие, которым можно, а иным нельзя… Как Милому Другу!

– При чем здесь Милый Друг? – не понял Константин. – По-моему, у меня с ним нет ничего общего.

Он в самом деле не понял, отчего вдруг ей пришел в голову этот бульварный журналист, описанный Мопассаном. Что за бред!

– Вот именно, что у тебя с ним нет ничего общего! – горячо подтвердила Ася. – Ты не рожден делать… подлости. Я, помню, когда в юности про Милого Друга читала, все понять не могла, как же это может быть, чтобы он наделал столько мерзостей, а в конце все у него хорошо: стоит в церкви с молодой женой, жмет ручку любовнице, богат, счастлив… А теперь понимаю. Есть такие, которым можно, а иным нельзя, – повторила она. – Тебе – нельзя… было. Что-то между нами сломалось, неужели ты не видишь? Наверное, оттого, что в тебе что-то сломалось тоже. Когда ты вернулся ко мне, когда Васька родился, я была так счастлива, мне казалось, большего счастья и быть не может! И мне мое счастье застило глаза, я ничего не видела. А потом уж нельзя было не видеть. С тобой что-то страшное случилось. Может быть, там, в Белоруссии, а может быть, уже после, здесь, да это и неважно, где…

– Ты хочешь от меня уйти? – перебил ее Константин.

Он вздрогнул, когда она сказала про Белоруссию, и не хотел больше об этом слышать.

– Я хочу уехать, – сказала Ася.

– Куда? – не понял он. – Думаешь, ты сумеешь устроиться в провинции или в Петрограде?

– Ты не понял, Костя, – покачала головой она. – Я хочу совсем отсюда уехать. В Европу. Да хотя бы и в Африку, это все равно. Здесь нельзя жить. Здесь стыдно жить.

Известие о том, что Ася собирается уехать «хотя бы и в Африку», ошеломило Константина не меньше, чем то, что она хочет от него уйти. Он тяжело опустился на проклятую козетку, забыв о том, что Ася так и не села во все время этого невыносимого разговора.

Конечно, между ними что-то сломалось, да и не что-то, а все между ними сломалось, треснуло, лопнуло, как мыльный пузырь! И его давно уже раздражала ее плохо скрытая неприязнь к тому, что составляло смысл его жизни, – к его работе, и ее, наверное, раздражали его резкости, но… Но как же это?!

– Ася, прошу тебя, подумай, что ты говоришь, – не глядя на нее, сказал Константин.

– Я подумала. У меня было много времени на раздумья. Мы с тобой редко видимся, Костя, и одиночества у меня было довольно.

– Если ты меня разлюбила оттого, что мы редко видимся, – пусть, это бывает. – Он не хотел, чтобы в его голосе звучало хоть что-то, похожее на отчаяние, но, кажется, это все-таки прозвучало. – Я могу понять. И если бы ты ушла к другому, я бы тоже понял. Не скажу, что мне это было бы легко, но это возможно понять. Но… вот так!.. Куда уехать, зачем, за каким таким счастьем?!

– За счастьем?.. – Невозможно было назвать то, что прозвучало в этих ее словах и что встало в ее глазах темной смертной тоскою! – Я не за счастьем еду, Костя. Никакого счастья у меня уже не будет. Я тебе все объяснила, почему еду.

Теперь она говорила не «хочу уехать», а «еду». И в том, как она это говорила, была такая решимость, какой Константин не слышал в ее голосе никогда.

Он понял, что все бесполезно.

– Как ты себе это представляешь? – пустым голосом спросил он. – Кто ты такая, чтобы тебя отпустили за границу? Ты что, великий философ, которого погрузят на пароход и отправят подальше от советской власти?

Про пароход, на котором разом выслали из Советской России несколько десятков философов, Константин слышал от нее же; кажется, среди этих людей были коллеги ее отца.

– Я, конечно, никто, но папа у меня все-таки в Берлине. А теперь отпускают к родным, я знаю. Цветаева недавно уехала, это поэтесса, ты ее, верно, не знаешь… Мы с нею вместе учились в пансионе фон Дервиз. У нее муж нашелся в Чехии, и она уехала. Я буду хлопотать…

– Что ж, хлопочи.

Константин встал и пошел к двери. Он собирался посидеть на кухне, пока она ляжет. Не в спальню же идти после всего этого, не к ней же в постель!

– Тебе даже легче без нас будет, Костя, – тихо сказала Ася ему в спину. – Мы для тебя сделались теперь укором. Тебе легче будет без нас.

– Без кого это – без вас? – Он обернулся резко, уже у самой двери.

– И без меня, и без Васьки. Прости, но я же вижу: он тебе не то чтобы безразличен, а все же не очень дорог…

– Это не твое дело, дорог он мне или не дорог, – отрубил Константин. – Что ты вообще можешь в этом понимать? Ты вольна ехать куда угодно, но Васька останется здесь.

– Как… я куда угодно… здесь?.. – Она побледнела так, что непонятно было, как живой человек может мгновенно стать таким мертвенно-белым. – Что ты говоришь, Костя?!

– Говорю то, что есть. Васька никуда не поедет. Да ты в своем уме была, когда это надумала?! – Он чуть не захлебнулся воздухом, который хватал, словно рыба, выброшенная из воды. – Кем он там вырастет – кабаретных дел мастером, половым в трактире? Что его там ждет, кто его там ждет?! – И, отдышавшись, сказал ледяным голосом: – Насколько я знаю, без моего разрешения увезти его невозможно. А я такого разрешения тебе не дам. Но тебя я не удерживаю. Что кончено, то кончено – не вернешь.

– Ты этого не сделаешь! – Она закричала так, что из детской раздалось хныканье. – Костя, я не верю, что ты способен такое сделать!

– Не веришь?! – Он стремительно подошел к Асе и сжал ее плечи так сильно, что она, наверное, вскрикнула бы от боли, если бы могла сейчас чувствовать телесную боль. – Так поверь! Ты права, я… на многое оказался способен. И после того, что я сделал, все остальное – уже проще. Запомни: Васька с тобой не поедет. – Он оттолкнул ее от себя и повторил: – Я способен это сделать.