Часть первая 9 страница

— А кто был отец Лео?

— Старый адмирал Коваленский.

— Это тот, что… — задыхаясь начала Кира, но остановилась.

— Да. Тот самый, что ослеп на войне. Потом его расстреляли.

— Что?

— Ну, лично я бы не стал этого делать тогда. Но не только я это решаю. Понимаешь, революцию в белых перчатках не сделаешь.

— Но если Лео тут ни при чем, почему…

— Тогда расстреляли бы любого, хоть как-то замешанного в заговоре. Сейчас они поостыли. Это все в прошлом. Ему еще повезло… Ну что ты уставилась на меня, как дурочка, ты не представляешь, как много в этом здании может измениться за несколько дней и даже часов. Да, так мы работаем. А что ты думала, что революция духами пахнет?

— Но почему тогда вы не освободите его?..

— Не знаю. Я попробую. Его могут обвинить в попытке незаконно выехать из страны. Но это, я думаю, можно уладить…

Мы не сражаемся с детьми, особенно с глупыми детьми, которые находят время любиться прямо на огнедышащем вулкане.

Кира посмотрела в его круглые, ничего не выражающие глаза. Широкий рот растянулся в улыбке. У него были короткий курносый нос и широкие ноздри.

— Вы очень добры, — сказала она.

— Кто добр, я? — засмеялся он. — Степан Тимошенко, красный балтиец? Помнишь октябрь семнадцатого? Ты ничего не слышала о том, что тогда происходило на Балтийском флоте? Да не дрожи ты, как кошка. Степан Тимошенко был большевиком задолго до того, как эти выскочки научились вытирать молоко с губ.

— Я могу с ним увидеться?

— Нет. Абсолютно исключено. Ему запрещены свидания.

— Но тогда…

— Тогда иди домой и сиди там. И ни о чем не волнуйся.

— У меня есть знакомый со связями. Он мог бы…

— Ты лучше помолчи. И не втягивай в это никаких своих знакомых. Подожди дня два-три.

— Так долго!

— Это лучше, чем вообще никогда больше не увидеть его. Не беспокойся, пока он здесь, мы оградим его от других женщин.

Он слез со стола и улыбнулся. Затем уже серьезно нагнулся над Кирой и посмотрел ей прямо в глаза. Он сказал:

— Когда получишь его обратно, держи его покрепче. Если не можешь — научись. Он ведь сумасшедший, сама знаешь. И никогда больше не пытайтесь покинуть страну. Вы живете здесь, в Советской России. Можете ненавидеть ее, можете задыхаться здесь, но не пытайтесь отсюда сбежать. Так что, держи его покрепче. Смотри за ним. Отец любил его.

Кира протянула руку. Она исчезла в здоровенной загорелой ручище Тимошенко. Выходя, Кира обернулась и тихо спросила:

— Почему вы это делаете?

Он уже не смотрел на нее; он смотрел в окно. Он ответил:

— Я служил на Балтфлоте и прошел всю Мировую. Адмирал Коваленский командовал Балтфлотом и ослеп в сражении. Он был отличным командиром… А теперь — убирайся отсюда!

* * *

Аидия сказала:

— Она всю ночь вертится на своем матрасе. Можно подумать, что у нас мыши завелись. Я не могла уснуть.

Галина Петровна заметила:

— Кажется, Кира Александровна, вы все еще студентка, или я ошибаюсь? Вы не были в институте три дня. Мне сказал об этом Виктор. Может, вы нам поведаете, что за блажь на вас нашла?

Александр Дмитриевич молчал. Он уснул с наполовину наполненным сахарином стеклянным тюбиком, и теперь, вздрогнув, проснулся.

Кира ничего не ответила.

— Посмотрите, какие круги у нее под глазами, — сказала Галина Петровна, — у порядочных девушек таких не бывает.

— Я так и знала, — закричала вдруг Лидия, — так и знала! Она снова положила в этот тюбик восемь кристалликов!

* * *

Вечером через четыре дня в дверь позвонили. Кира даже не оторвала глаз от пузырька с сахарином. Аидия, которой было любопытно, кто там пришел, пошла открыть.

Чей-то голос спросил:

— Кира дома?

Кира выронила стеклянную трубку, которая разбилась на множество осколков, и в следующее мгновение была уже в прихожей, держась рукой за горло.

Надменно улыбнувшись, он спокойно сказал:

— Добрый вечер, Кира.

— Добрый вечер, Лео.

Лидия, не отрываясь, смотрела на них.

Кира так и стояла у двери, не сводя глаз с Лео, не в силах вымолвить ни слова. Галина Петровна и Александр Дмитриевич перестали считать сахарин.

Лео сказал:

— Кира, одевайся и пойдем.

— Да, Лео, — ответила она и, двигаясь, словно во сне, сняла с вешалки пальто.

Лидия многозначительно кашлянула. Лео взглянул на нее. Его глаза нарисовали на губах Лидии теплую, задумчивую улыбку; они всегда так действовали на женщин; в его взгляде не было ничего, кроме напоминания о том, что он мужчина, а она -— женщина.

Лидия хотела было осмелиться заговорить с ним, несмотря на то, что они не были представлены; но не знала, с чего начать, и лишь беспомощно смотрела на самого прекрасного мужчину, который когда-либо появлялся в их прихожей. Она не нашла ничего лучшего, чем спросить первое, что пришло ей в голову:

— Вы откуда?

— Из тюрьмы, — ответил Лео с вежливой улыбкой.

Кира уже застегнула пальто. Она не отрываясь смотрела на него, словно не замечая остальных. Жестом хозяина он взял Киру за руку, и они ушли.

— Невероятно, какое неслыханное хамство… — начала было Галина Петровна, но дверь уже захлопнулась.

* * *

Лео сказал адрес ждавшему их извозчику.

— Где это? — повторил он ее вопрос, когда сани резко взяли с места. — Там, где мой дом… Да, теперь он снова мой. Его опечатали, когда забрали отца.

— Но когда…

— Сегодня днем. Твой адрес я узнал в институте, потом пошел домой и развел огонь в камине. В доме было холодно, как в склепе, ведь два месяца не топили. К нашему приезду там будет тепло.

На двери краснела печать ГПУ. Она была разломлена; две ее половинки метнулись в разные стороны, открывая им путь.

Они прошли через темную гостиную. В камине горел огонь, отбрасывая красные отсветы на их ноги и их отражения в зеркале паркета. В доме были видны следы обыска. По всему полу валялись разбросанные бумаги и опрокинутые стулья. Одна из хрустальных ваз на малахитовых подставках была разбита; осколки ее блестели на полу, разбрасывая красные блики, которые сверкали и мигали, словно горящие угольки, сбежавшие из камина.

В спальне Лео коптила керосиновая лампа — последняя, оставшаяся в живых лампа с серебряным абажуром, стоявшая на отделанном черным ониксом камине. Остатки голубого пламени метались по остывавшим уже углям, забрасывая бордовые отблески на серебристое покрывало.

Лео бросил пальто в угол. Он расстегнул на Кире пальто и снял его; не произнося ни слова, он начал расстегивать ее платье; пока он раздевал ее, она стояла не шелохнувшись.

Он прошептал в маленькую теплую ямочку под ее подбородком:

— Это было хуже пытки. Ожидание. Три дня — и три ночи.

Он повалил ее на кровать. Красные блики резвились на ее обнаженном теле. Сам он не разделся и не стал гасить свет.

* * *

Кира посмотрела на потолок; серебристо-белый, он казался очень высоким. Сквозь серые сатиновые занавески в комнату пробивался свет. Она села. Груди ее. казалось, затвердели от холода.

— Кажется, наступило завтра, — сказала она.

Лео еще спал, откинув голову и свесив одну руку через край кровати. Ее чулки валялись на полу, а платье — в ногах, на кровати. Лео медленно открыл глаза, посмотрел на нее и сказал:

— Доброе утро, Кира.

Она потянулась и, скрестив руки за головой, откинулась назад. стряхивая волосы с лица.

— Вряд ли моей семье это понравится, — сказала она. — Я думаю, они вышвырнут меня из дома.

— Ты живешь здесь.

— Пойду домой, попрощаюсь.

— К чему?

— Должна же я им что-то сказать.

— Ну ладно, иди. Только побыстрее возвращайся. Я жду. Я хочу, чтобы ты была здесь.

* * *

Они стояли, словно три колонны, возвышаясь над столом в замершей от тишины гостиной. Глаза у них были красные и опухшие из-за бессонной ночи. Терпеливо-безразличная, Кира смотрела на них, прислонившись к двери.

— Ну?.. — спросила Галина Петровна.

— Что «ну»? — сказала Кира.

— Опять скажешь, что была у Ирины?

— Нет.

Галина Петровна распрямила согнутые плечи, отчего морщины на ее полинявшем банном халате слегка разгладились,

— Я не представляю себе, как далеко простирается твоя невинная глупость. Но ты должна осознавать, что люди могут подумать…

— Так и есть. Я спала с ним.

Лидия вскрикнула.

Галина Петровна хотела что-то сказать, но быстро прикрыла рот.

У Александра Дмитриевича отвисла челюсть.

Рука Галины Петровны указала на дверь.

— Убирайся из моего дома, — сказала она, — навсегда.

— Хорошо, — сказала Кира.

— Как ты могла? И это моя дочь! Да как ты можешь стоять здесь и смотреть нам в глаза? У тебя и представления нет о стыде и позоре, падшая…

— Мы не будем обсуждать это, — сказала Кира.

— Tы забыла о смертном грехе?.. В восемнадцать лет, с мужчиной, вышедшим из тюрьмы? А церковь… веками… поколениями… не было более низкого грехопадения! Ты об этом слышала, дочь моя? Святые, которые пострадали за наши грехи…

— Могу я забрать свои вещи, или вы оставите их себе?

— Чтобы здесь не было ни одной твоей вещи! Чтобы духа твоего здесь не было! И чтобы никогда в этом доме не вспоминали твоего имени!

Лидия, зажав голову руками, истерично рыдала.

— Мама, скажи ей, чтобы убиралась! — прокричала Лидия сквозь плач, похожий на икоту. — Это невыносимо! Как таких земля носит?

— Собирай вещи, да побыстрее! Теперь у нас только одна дочь! Слышишь, несчастная бродяжка! Ты, грязная уличная…

Лидия, словно не веря глазам своим, смотрела на ноги Киры.

Лео открыл дверь и взял у нее вещи, завернутые в старую простыню.

— Здесь три комнаты. Можешь переставить все так, как тебе правится. Холодно на улице? У тебя побелели щеки.

— Да, немного морозит.

— Я приготовил тебе чай — там, в гостиной.

Он накрыл стол у камина. В старинном серебре отражались красные язычки пламени. Напротив огромного окна, в котором виднелось серое небо, висел хрустальный канделябр. На другой стороне улицы люди понуро стояли в очереди у дверей кооператива. Шел снег.

Кира согрела руки о горячий серебряный чайник и потерла ими щеки. Она сказала:

— Нужно собрать осколки, подмести пол и…

Она замерла. Она стояла посреди огромной комнаты. Вытянув руки, откинув голову назад, она засмеялась. Она смеялась вызывающе, озорно, торжествующе. Вдруг она закричала:

— Лео!..

Он подхватил ее на руки. Она посмотрела в его глаза и почувствовала себя жрицей, чья душа растворилась в уголках рта божества; жрицей и одновременно ритуальной жертвой. Она смеялась, позабыв, что есть на свете стыд, задыхаясь от какой-то полны, вздымавшейся внутри нее, не в силах ее сдержать.

Он посмотрел на нее своими большими темными глазами и сказал то, о чем они не решались заговорить:

— Кира, подумай, сколько всего против нас.

Она немного склонила голову набок; глаза ее были круглыми, губы — мягкими, а лицо — спокойным и уверенным, словно у ребенка. Она посмотрела в окно, где в пелене падающего снега стояли в очереди люди — сломленные, понурые, потерявшие надежду. Она покачала головой.

— Мы выстоим, Лео. Вместе. Мы выстоим против всех: против этой страны, против этого времени, против миллионов людей. Мы сможем. Мы выдержим.

— Мы попробуем, — отозвался он безнадежно.

XI

Революция пришла в страну, воевавшую три года. Эти три года и революция разрушили железные дороги, выжгли поля, превратили жилища в груды кирпича, выгнали людей в бесконечные очереди у пунктов продовольствия в ожидании тех крох жизни, что иногда высыпались оттуда. Молча стояли заснеженные леса, но в городе дрова считались роскошью; единственным топливом был керосин, а для его сжигания было лишь одно устройство. Блага революции все еще маячили где-то впереди. Но люди уже пользовались первым из них; тем самым, у которого в бесчисленных городах бесчисленные желудки научились вымаливать огонь для тела, чтобы не угас огонек души; первое знамение новой жизни, первый властелин свободной страны: ПРИМУС.

Кира встала на колени перед столом, сделала несколько качков бронзовой ручкой примуса, на котором была надпись: «Настоящий примус. Сделано в Швеции». Увидев, что керосин тонкой струйкой потек в чашку, она чиркнула спичкой, зажгла его, и все качала, качала, внимательно наблюдая за тем, как огонь лизал черные трубки, покрывая их сажей и распространяя запах керосина, пока в них что-то не заклокотало и наружу не вырвался язычок голубого пламени, шипящий и плотный, словно факел. Кира поставила на пламя кастрюлю с пшенной кашей.

Затем, встав на колени перед камином, она собрала тонкие поленья — сырые и скользкие — с резким запахом сырости и плесени. Кира открыла дверцу печки-буржуйки, затолкала их внутрь, туда же сунула смятые газеты, зажгла спичку и начала что было сил дуть, склонившись к самому полу. Ее заволокли клубы серого дыма, которые поднимались к потолку, и хрусталь канделябра тускло поблескивал сквозь них. Серый пепел забирался к ней в ноздри, оседал на ресницах.

«Буржуйка» представляла собой железный куб с длинной трубой, которая поднималась к потолку и под прямым углом тянулась к квадратному отверстию над камином. Им пришлось поставить у себя в гостиной «буржуйку», потому что топить камин было слишком дорого. Дрова в печке шипели, тут и там плясали язычки пламени, выпихивая клубы дыма. Железные стенки стали нагреваться и завоняли сгоревшей краской. Эти печки назвали «буржуйками» потому, что они появились у тех, кому не по карману было топить настоящими поленьями печи в своих когда-то роскошных домах.

В квартире адмирала Коваленского было семь комнат, но четыре из них экспроприировали уже давно. Старый адмирал построил в зале перегородку, отделившись от новых жильцов. Сейчас Лео принадлежали три комнаты, ванна и парадный вход. У жильцов было четыре комнаты, кухня и черный вход. Кира готовила на примусе и мыла посуду в ванной. Иногда за перегородкой слышались звуки шагов, какие-то голоса, мяукала кошка. Там жили три семьи, но Кира ни разу их не видела.

Проснувшись утром, Аео увидел в гостиной накрытый стол, с белоснежной скатертью и дымящимся горячим чаем. Рядом, с румяными щеками, суетилась Кира. Ее глаза, светлые и беззаботные, улыбались, словно все сделалось само собой.

С первого дня совместной жизни она поставила условие: «Когда я готовлю, ты не должен меня видеть. А когда видишь — не должен знать, что я готовила».

Раньше она всегда знала, что она живая, особо не задумывалась над этим. Но теперь она вдруг обнаружила, что простое выживание превратилось в проблему, для решения которой требовалось много сил и времени. Нужно было очень стараться, чтобы всего лишь оставаться живыми. Она поняла, что с этим можно справиться, лишь усилив презрение к суете борьбы за выживание. Иначе, если к этому привыкнуть, вся жизнь сведется лишь к этому маленькому языку пламени в примусе и к разогревающейся на ужин каше из проса. Она была готова все свое время отдавать этой борьбе за жизнь, если бы только сама жизнь, которую полностью заполнял Лео, оставалась чистой и нетронутой. Если бы только эта борьба не вставала между ними. Она не жалела времени, потраченного не так, как ей бы хотелось, и никогда об этом не говорила. Она молчала, лишь только искорка радости поблескивала в ее глазах. Она испытывала радость и вобуждение от этой странной борьбы, для которой не было имени — ее можно было лишь чувствовать, которую они вдвоем вели в одиночестве против чего-то огромного и неизвестного, чего-то, что как наполнение билось о стены их дома, что жило в бесчисленных шаркающих по тротуару шагах, в этих бесконечных очередях, чего-то, что порвалось к ним в дом вместе с примусом и «буржуйкой», пшенкой и сырыми дровами, и что заставило две жизни бороться против миллионов голодных желудков за свое право на будущее.

Позавтракав и надевая пальто, Лео спросил Киру:

— Идешь сегодня в институт?

—Да.

— Для разнообразия?

— Считай, что так.

— Вернешься к обеду?

— Да.

— А я вернусь в шесть.

Они разошлись: она в институт, а он в университет. Она бежала по улице, чуть не падая на скользких тротуарах, смеялась над незнакомыми прохожими, дышала на замерзшие пальчики в дырявой перчатке, согревая их, запрыгивала в трамвайчик на полном ходу, обескураживая своей милой улыбкой суровых кондукторш, которые ворчали:

— Оштрафовать бы вас, гражданочка. Так ведь и без ног остаться можно.

На лекциях она постоянно ерзала, то и дело посматривая на часы на руке соседа, если, конечно, у того они были. Ей не терпелось вернуться домой. Так было в далекие дни детства, когда она с нетерпением ожидала конца занятий в день своего рождения, зная, что дома ее ждут подарки. Сейчас, конечно же, никаких подарков не было, но лучше и дороже всех подарков были для нее примус, и пшенка, и капуста, которую нужно было порезать для щей, и этот голос Лео в прихожей, возвещавший о его приходе, и безразличный ответ: «Я занята», и ее смех над дымящейся кастрюлей.

После обеда он принес к «буржуйке» свои книги, то же самое сделала и Кира. Он изучал историю и философию в Петроградском университете и одновременно работал. Когда два месяца назад он вернулся в повседневную жизнь, из которой его выбила казнь отца, он обнаружил, что место за ним сохранилось. Он был ценным работником для «Госиздата» — Государственного издательства. По вечерам, при свете горевшего в «буржуйке» пламени, он переводил книги с английского, немецкого или французского. Ему не нравились эти книги. Это были романы зарубежных писателей о бедных и честных рабочих, которых сажали в тюрьму за кусок хлеба, украденный для умирающей от голода матери своей молодой красивой жены, которую изнасиловал капиталист и которая затем покончила жизнь самоубийством, за что всемогущий капиталист выгнал с завода ее мужа; а их ребенка, вынужденного побираться на улицах, сбивал лимузин капиталиста со сверкающими крыльями и шофером в ливрее.

Но переводы давали Лео возможность работать дома и получать неплохие деньги. Хотя каждый раз, перед тем, как получить их, он слышал:

— Мы вычли с вас два с половиной процента как добровольный взнос в Осоавиахим.

Кроме этого ему приходилось делать взносы в Общество содействия воздушному флоту, в Фонд ликвидации безграмотности, и Фонд социального страхования и еще бог знает куда.

Когда Лео работал, Кира старалась двигаться по комнате бесшумно или же сидела над своими чертежами, таблицами, планами, стараясь не мешать ему.

Иногда тишина нарушалась управдомом. Он заходил в сдвинутой на затылок шляпе и собирал с них деньги за разморозку труб, чистку дымоходов, покупку лампочек для подъезда — «Опять спер какой-то гад», на ремонт крыши, а также на добровольный взнос жильцов дома в Общество содействия воздушному флоту. Кира и Лео обменивались короткими фразами с подчеркнутым безразличием, но в их лицах читалась общая тайна, которую они хранили. И стоило им оказаться одним в спальне, как они начинали смеяться. Их глаза, губы, тела жадно сливались. Кира даже не знала, сколько раз за ночь они будили друг друга. Она ничего не слышала, кроме звука его дыхания. Она изо всех сил прижималась к нему, смеясь, прятала лицо у него под мышкой и чувствовала, как он дышит ей в шею и на ресницы закрытых глаз. Затем она замирала, слегка прикусив руку, опьяненная запахом его тела.

* * *

В Петрограде у Лео не осталось никаких родственников.

Его мама умерла еще до революции. Он был единственным ребенком в семье. Ьго отец, осматривая свои огромные поля пшеницы, раскинувшиеся под синим небом, которое где-то далеко, па линии горизонта ниспадало к лесу, думал, что когда-нибудь па них полновластным хозяином ступит его сын, темноглазый, темноволосый мальчик, и от этой мысли душа его радовалась и смеялась громче, чем солнце над ним.

Адмирал Коваленский редко появлялся при дворе. На качающейся палубе корабля он чувствовал себя уверенней, чем на начищенном дворцовом паркете. Но когда он все-таки выходил в свет, сотни удивленных, завистливых взглядов были прикованы к женщине, которую он вел под руку. Его жена, урожденная графиня знатного старинного рода, была воплощением совершенства; ее прекрасные черты, казалось, вобрали в себя красоту веков. После ее смерти на голове адмирала Коваленского появились седые волосы, и все же в глубине души словами, которые он никогда бы не осмелился произнести вслух, он благодарил Бога за то, что он взял у него жену, а не сына.

Адмирал Коваленский одним и тем же голосом командовал матросами на корабле и разговаривал с сыном. Некоторые говорили, что он слишком добр с матросами; другие считали, что он слишком строг с сыном. Но он боготворил мальчика, которого иностранные гувернеры называли на свой манер «Лео», а не русским именем Лев, и не мог устоять перед малейшим капризом сына.

Все, гувернеры, слуги, гости смотрели на Лео тем же взглядом, что и на статую Аполлона, стоявшую в кабинете адмирала, с тем же благоговейным трепетом, с которым созерцали они многовековой мрамор. Лео улыбался, и это служило основанием для немедленного исполнения любого его желания.

В то время, когда его сверстники шепотом пересказывали модные французские рассказы, он изучал Спинозу и Ницше, и декламировал Оскара Уайльда на собраниях Дамского клуба милосердия, основанного его строгой теткой; он доказывал превосходство западной культуры над русской перед важными, седовласыми дипломатами, друзьями его отца, убежденными славянофилами, и приветствовал их иностранным словом «алло». Однажды его послали на исповедь, и церковный священник краснел, выслушивая такие откровения восемнадцатилетнего юноши, какие его преподобие ни разу не слышал за все семьдесят лет.

Лео ненавидел портрет царя в отцовском кабинете и слепую рабскую преданность отца государю. Он посещал тайные собрания молодых революционеров, но когда на одном из них какой-то небритый молодой человек начал говорить о всеобщем братстве и назвал его «товарищем», Лео встал и, насвистывая «Боже, царя храни», ушел.

Первый раз он провел ночь с женщиной в шестнадцать лет. Когда позже он был официально представлен ей в богатой гостиной и наклонился поцеловать руку, лицо его было вежливо-холодным, а се важный муж и не догадывался, какие уроки его прелестная надменная жена давала этому стройному темноволосому мальчику.

После нее было много других. Адмиралу даже один раз пришлось вмешаться и напомнить Лео, что если его еще раз увидят выходящим утром из особняка известной балерины, имя высочайшего покровителя которой упоминалось только шепотом, это может повлиять па его будущую карьеру.

Революция застала старого адмирала с черными очками на уже невидящих глазах и георгиевской лентой в петлице; Лео же встретил ее с медленной, презрительной улыбкой, гордой походкой и хлыстом в руке, который так соответствовал его характеру и который стал теперь бесполезным.

* * *

Две недели Киру никто не навещал, и сама она никуда не выходила. Наконец она решила навестить Ирину.

Мария Петровна открыла дверь и как-то испуганно, невнятно поздоровалась, пятясь назад.

Вся семья собралась в столовой вокруг недавно поставленной «буржуйки». Ирина с радостной улыбкой бросилась к двоюродной сестре и расцеловала ее, чего раньше никогда не делала.

— Кира, как я рада, что ты пришла! Я думала, ты больше никогда не захочешь нас видеть!

Кира повернулась в сторону долговязой фигуры, поднявшейся и углу.

— Как ваши дела, дядя Василий? — улыбнувшись, спросила она.

Василий Иванович не ответил, даже не взглянув на Киру, он повернулся и вышел из комнаты.

Ирина вдруг покраснела и закусила губу.

Мария Петровна вертела в руках носовой платок. Маленькая Лея смотрела на Киру из-за спинки стула. Кира оглянулась на закрытую дверь.

— Какие у тебя красивые ботиночки, Кира, — сказала наконец Мария Петровна, хотя она видела их уже много раз. — Должно быть, теплые, а сейчас такие холода!

— Да, — сказала Кира, — на улице совсем все замело.

Лениво шаркая шлепанцами, пришел Виктор. Под его распахнутым банным халатом виднелась пижама. Был уже полдень, но он, видимо, только что проснулся: его нерасчесанные волосы свалялись и свисали со лба на покрасневшие веки.

— Вот это сюрприз! Кира! Как хорошо, что ты пришла! — Он протянул руку, с нарочитой вежливостью поклонился и, задержав ее руку, посмотрел пристальным, чуть ироничным взглядом, словно между ними была какая-то тайна.

— Вот уж не ожидали! Хотя знаешь, тут произошло столько неожиданного.

Он не извинился за свой внешний вид, и даже его походка, казалось, говорила, что появление его в пижаме не должно удивлять Киру.

— Надеюсь, это не товарищ Таганов? О, не удивляйся, в институте все знают друг о друге. Хотя, конечно, полезно иметь такого друга, как он. У него ведь такая должность… И всегда можно обратиться, если кто-то из знакомых окажется в тюрьме.

— Виктор, — сказала Ирина, — ты похож на свинью и ведешь себя по-свински. Иди хотя бы умойся.

— Когда я начну подчиняться твоим приказам, дорогая сестрица, можешь сообщить об этом в газеты.

— Дети, дети, — Мария Петровна беспомощно вздохнула.

— Мне нужно идти, — сказала Кира, — я просто забежала к вам по пути в институт.

— Ну, Кира, останься, — попросила Ирина.

— Нет, мне нужно успеть на лекцию.

— Черт возьми! — воскликнула Ирина. — Им всем хочется узнать, кто он, но они боятся спросить. Кирочка, скажи, как его зовут?

— Лео Коваленский.

— Не сын ли это… — выдохнула Мария Петровна.

— Да, он самый, — сказала Кира.

Когда дверь за Кирой закрылась, Василий Иванович вернулся в столовую. Мария Петровна начала нервно искать пилку для ногтей, избегая его взгляда. Ничего не сказав, он подбросил дров в «буржуйку».

— Папа, что она такого… — начала было Ирина.

— Мы не будем этого обсуждать, Ирина, — оборвал он ее.

— Весь мир перевернулся, — сказала Мария Петровна и закашлялась.

Виктор понимающе взглянул на отца. Но Василий Иванович не ответил ему; он демонстративно отвернулся и ушел. Уже несколько недель он избегал Виктора.

Маленькая Ася заползла в угол за буфет, тихо и беспомощно сопя.

— Ася, подойди ко мне, — приказал Василий Иванович.

Она медленно, покорно подошла к нему, смотря на кончик своего носа и вытирая его воротником.

— Ася, почему у тебя всегда такие плохие отметки? — спросил он ее.

Ася ничего не отвечала, лишь сопела.

— Ну что опять произошло с арифметикой?

— Это все тракторы.

— Что, что?

— Тракторы. Я не смогла решить задачу про них.

— Какую еще задачу?

— В Сельскосоюзе было двенадцать тракторов и их разделили па шесть бедных деревень. Сколько досталось каждой деревне?

— Ну, сколько будет двенадцать разделить на шесть?

Ася, сопя, уставилась на кончик носа.

— В твоем возрасте Ирина была первой ученицей в классе, — огорченно сказал Василий Иванович и отвернулся.

Ася убежала и спряталась за спинкой кресла Марии Петровны.

Василий Иванович вышел из комнаты. Виктор пошел вслед за ним на кухню. Но Василий Иванович не обратил на него ни малейшего внимания, хотя и слышал его шаги. В кухне было темно. Окно было разбито, и его пришлось закрыть куском картона. Три длинные полоски света лежали на полу, соседствуя с длинными трещинами. Под раковиной лежали сваленные в кучу рубашки Василия Ивановича. Он медленно нагнулся и запихал их в медный газ, в который затем налил воды. Взяв кусок синеватого мыла, он медленно и неумело начал стирать. Содержать прислугу они больше не могли, а Мария Петровна была очень слаба и не могла заниматься домашними делами.

— В чем дело, папа? — спросил Виктор.

— Ты сам знаешь, — не повернувшись, ответил Василий Иванович.

— Но отец! Я правда не знаю! Что я такого сделал? — почти срываясь на крик, спросил Виктор.

— Ты видел эту девушку?

— Киру? Да. Ну и что?

— Я думал, что могу доверять ей, как самому себе, но революция сломала ее, испортила. И ты — на очереди.

— Но отец…

— В мое время не считалось женской добродетелью ложиться в постель с первым встречным.

— Но Кира же…

— Может быть, я несколько старомоден. Я таким рожден и таким умру. Но вы, молодежь, успеваете сгнить до того, как созреете. Социализм. Коммунизм. Марксизм. И к черту достоинство и честь!

— Но отец, я…

— Ты… Тебя они сломают иначе. Ты думаешь, я не вижу? Что за друзья приходили к тебе на этой неделе?.. А со вчерашней вечеринки ты вернулся домой пол утро.

— Но ты же ничего не имеешь против небольшой вечеринки?

— Кто там был?

— Несколько очаровательных девушек.

— Не сомневаюсь. А еще?

— Ну… еще пара коммунистов, — ответил Виктор, смахивая пылинку с рукава.

Василий Иванович промолчал.

— Ну, давай мыслить шире, отец. То, что я с ними немного выпил, не повредило мне, а в будущем, наоборот, может здорово помочь.

— Есть вещи, которые ни за что нельзя предавать, — голос Василия Ивановича был звучен и тверд как у пророка; пузыри булькали под его руками в холодной воде.