Жанровая система литературы древней Руси 11 страница

Говоря о новациях «Жития» Аввакума, об отступлении от агиографических канонов, следует отметить, что ярким новаторством Аввакума является изображение человека, особенно главного героя. Образ этой автобиографии можно считать первым законченным психологическим автопортретом в древней русской литературе. Аввакум показал своего героя во всей его противоречивости и героической цельности, в вечной связи с определенной средой. Аввакум никогда не одинок. Внимание автора сосредоточено на центральной фигуре, но этот образ не подавляет остальные персонажи «Жития» своим превосходством, как это присуще агиографической литературе. Образ центрального героя всегда окружен другими персонажами.

Стилевое новаторство Аввакума характеризуется органическим единством разнообразных, на первый взгляд даже несовместимых, средств художественной изобразительности. Он сумел сблизить в одном произведении две языковые и стилистические стихии – церковно-книжную и простонародно-речевую, народно-поэтическую. «Житию» присущ особый, неповторимый метафористический строй повествования, в котором сливаются библейская и народно-бытовая образность, торжественность и обыденность, символика и жизненная достоверность.

Демократическое содержание «Жития» обусловило демократизацию его стиля, его «просторечие», установку на устный рассказ, точнее – на народный сказ, непритязательное «вяканье», как называет свою манеру сам Аввакум. Это воспроизведение устного рассказа в эстетическом плане следует рассматривать как ориентацию на народную поэзию, на народное красноречие – в противовес письменной литературе духовной и светской аристократии, недоступной народу. Отсюда насыщенность речи Аввакума народными пословицами, поговорками, присловьями («из моря напился, а крошкою подавился»; «стану опять про свое горе говорить, как вы меня жалуете-потчиваете»; «... присланы к нам гостинцы: повесили на Мезени в дому моем двух человеков...»). Отсюда нарочитая грубоватость и свобода выражений (о борьбе с бесом: «ночь всю зимнюю с ним простряпал»; о молящемся юродивом Федоре: «тысячу поклонов отбросает»); отсюда обилие вульгаризмов и бранных слов. Вместе с тем, где это было Аввакуму необходимо, он легко и естественно переходил на торжественный, высокий стиль проповеди. Но и в том и в другом случае его произведение было рассчитано на чтение вслух.

В своей манере повествования Аввакум добился соединения эпического повествования с лирической одушевленностью. В связи с этим необычайно важное значение приобретает разговорная, живая, гибкая интонация рассказчика-героя. Быстрый темп повествования, создаваемый лаконичной, простой фразой, богатой глаголами, беспрерывная смена картин перебиваются короткими, эмоционально насыщенными восклицаниями: «О горе мне», «Увы мне!», «Ох, времени тому!», «И смех и горе!», «Чюдно!», «Да што делать!» и т. п. Эти особенности интонации «Жития» хорошо передают постоянно сдерживаемое, но как бы невольно прорывающееся и потому особенно действующее на читателя волнение, придают стилю «Жития» необычайную динамичность. Важным средством эмоционального воздействия на читателя и выделения особо драматических мест в повествовании является искусно применяемая Аввакумом ритмическая организация речи, что часто подчеркивается рифмой (чаще всего глагольной) или созвучием: «У церкви за волосы дерут, и под бока толкают, и за чепь торгают, и в глаза плюют»; «На кол было посадил, да еще бог сохранил»; «Сидел три дни, - ни ел, ни пил».

Большое значение для раскрытия внутренней борьбы героя и драматизма его жизненных конфликтов и столкновений приобрели в «Житии» средства драматической характеристики – внутренний монолог, многочисленные реплики и диалоги. Речь персонажей является у автора «Жития» одним из основных приемов обрисовки. Иногда в «Житии» возникают целые драматические миниатюры: избиение Аввакума Пашковым; переход по льду Иргень-озера и разговор протопопицы, мужика и Аввакума; покушение Пашкова на своего сына; препирательство Аввакума со вселенскими патриархами на соборе и другие.

Важную функцию в «Житии» выполняет пейзаж. В одном случае он имеет служебное назначение, оттеняет невыносимо тяжелые условия существования Аввакума: «Горы высокия, дебри непроходимыя, утес каменной, яко стена стоит, и поглядеть - заломя голову!.. На те горы выбивал меня Пашков, со зверьми, и со змиями, и со птицами витать». В другом случае (описание «Байкалова моря») он приобретает более самостоятельное значение. Этот эпизод знаменует собой конец даурской ссылки Аввакума – одного из самых страшных эпизодов его житейского «плавания», поэтому пейзаж проникнут светлым настроением, приобретает символический смысл. Люди спаслись от бури и на надежной земле спокойно наблюдают природу. Пейзаж передает умиротворенное душевное состояние героя. Обилие инверсий придает рассказу своеобразную покойно-неторопливую интонацию, резко выделяющую это место из всего драматического повествования. Но сразу же за этим следует сильная драматическая сцена, раскрывающая внутренние колебания героя – разговор Аввакума с женой, побуждающей его продолжать борьбу. Все средства художественной изобразительности в «Житии» служат одной цели: они выявляют пронизывающий все произведение драматизм, пафос борьбы.

В «Житии» логика реальности, логика действительности сама как бы диктует писателю. Как и всякое древнее общественное религиозное движение, движение раскола также нуждалось в своих «святых». Борьба, страдания, «видения» и «пророчества» идеологов и вождей раскола становились достоянием сначала устной молвы, а затем и объектом литературного изображения. Общность идейных целей толкала отдельных писателей к взаимодействию. Произведения этого порядка отражали не только идеи ее создателей, но и их судьбы, насыщаясь при этом элементами живого биографического материала. А это, в свою очередь, дало возможность перехода к автобиографическому творчеству в собственном смысле этого слова. Необходимость автобиографического творчества возникла тогда, когда вожди движения начали подвергаться жестоким гонениям и казням, вокруг них создавались ореолы мучеников за веру. Именно в этот период отвлеченные представления о мучениках и подвижниках христианства ожили, наполнились злободневным общественным содержанием. Соответственно возродилась и житийная литература, но под пером Епифания, и в частности Аввакума, возродившись, эта литература преобразилась и отступила от установленных раннее агиографических канонов. Возникновение автобиографии как литературного жанра сопровождалось в области идей и художественных форм резким столкновением новаторства и традиции. Это, с одной стороны, новые черты мировоззрения, выражавшиеся в осознании социального значения человеческой личности, личности, которая всегда выпадала из поля зрения древнерусских писателей; с другой – средневековые еще представления о человеке и традиционные формы агиографии.

Отдаленное от нас почти на три столетия, «Житие» остается одним из шедевров русской и мировой литературы. «Житие» Аввакума считают «лебединой песней» житийного жанра, а Гусев назвал это произведение предтечей русского романа.

В XVII веке в древнерусской литературе появился новый жанр – бытовая повесть, в центре которой стояли морально-этические и социальные проблемы современности. К числу таких повестей следует отнести «Повесть о Горе-Злочастии», «Повесть о Савве Грудцыне», «Повесть о Фроле Скобееве», «Повесть о Карпе Сутулове» и др. Их герои являются обыкновенными людьми, купеческими и дворянскими детьми, которые по-разному проявляют себя в условиях патриархального быта.

Самым значительным из этих произведений стала «Повесть о Горе – Злочастии», которую исследователи предположительно относят ко второй половине XVII века. Она была открыта академиком А.Н. Пыпиным в 1856 г. и опубликована Н.И. Костомаровым в журнале «Современник». Н.Г. Чернышевский, говоря об этой повести, подчеркивал особую ее важность для русской литературы в том, что она «представляется единственным образцом эпического рассказа из частного быта».

Стихотворная «Повесть о Горе-Злочастии, как Горе-Злочастие довело молодца в иноческий чин» (это полное название произведения) сохранилась в единственном списке. Ее рукописная судьба типична для многих замечательных древнерусских произведений: в одном списке дошли «Слово о полку Игореве», «Поучение» Владимира Мономаха, «Повесть о Сухане». Подобно этим памятникам, «Повесть о Горе-Злочастии» стоит вне традиционных жанровых систем. Она возникла на стыке фольклорных и книжных традиций. Питательной средой для этого памятника были народные песни о Горе и книжные «покаянные» стихи. Некоторые его мотивы заимствованы из апокрифов. Как и былины, «Повесть о Горе-Злочастии» сложена тоническим стихом без рифм. На основе всех этих источников неизвестный автор создал выдающееся произведение, которое достойно завершило семивековое развитие древнерусской литературы.

М.О. Скрипиль, рассматривая события повести на широком фоне русской жизни, отмечает в ней сочетание нравственных и социальных проблем. Главной из них он считает проблему отцов и детей. Что касается жанра произведения, то исследователь видит в нем литературную повесть, в которой автор, хорошо знавший фольклор, стремился приблизить книжные элементы к народному стилю. Скрипиль считает, что повесть «поразительно схожа с произведениями народной поэзии». Д.С. Лихачев видит смысл повести в проникновенном раскрытии судьбы падшего человека.

Это произведение является одним из первыхв группе бытовых повестей XVII в., открывающих тему молодого человека, не желающего жить по законам старины и ищущего свой путь в жизни. Эти традиционные законы олицетворяют его родители и «добрые люди», дающие герою разумные советы: не пить «двух чар за едину», не заглядываться «на добрых красных жен», бояться не мудреца, а глупца, не красть, не лгать, не лжесвидетельствовать, не думать о людях плохо. Эти советы представляют собой народную интепретацию библейских заповедей. Однако Молодец, который «был в то время се мал и глуп, не в полном разуме и несовершен разумом», отвергает эту традиционную христианскую мораль, противопоставляет ей свой путь: «хотел жити, как ему любо». Этот мотив жизни в свое удовольствие усиливается в повести, когда «названой брат» подносит Молодцу чару вина и кружку пива: выпить «в радость себе и веселие». Именно стремление к удовольствиям приводит Молодца к краху, что очень иронично констатирует анонимный автор, рассказывая, как Горе «научает молодца богато жить – убити и ограбити, чтобы молодца за то повесили, или с камнем в воду посадили». Жизнь по новым правилам не складывается, забвение родительских советов приводит к катастрофе, соответственно, единственным возможным выходом оказывается возвращение к традиционным христианским ценностям: «спамятует молодец спасенный путь – и оттоле молодец в монастыр пошел постригатися». Появление образа монастыря в финале «Повести о Горе-Злочастии» важно прежде всего именно как показатель традиционного решения проблемы выбора своего пути: Молодец, как и Блудный сын Симеона Полоцкого, в итоге возвращается к родительскому укладу. Заповеди в начале пути и монастырь в конце – знаковые точки этого уклада.

Принципиально новой чертой «Повести о Горе-Злочастии» можно считать образ главного героя – безымянного Молодца. Этот герой по происхождению является фольклорным. В нем обобщены черты молодого поколения, именно поэтому у него нет имени. Это еще одна существенная характеристика, поскольку именно это отсутствие является показателем начального этапа перехода от традиционного древнерусского героя к герою нового времени. Автору важно подчеркнуть именно обобщенность, принципиальную неконкретность этого образа, и он прибегает для этого к традиционному фольклорному взгляду на героя. Читатель так и не узнает многие из обстоятельств его жизни (где он научился пить и играть, при каких обстоятельствах ушел из родного дома, откуда и куда бредет Молодец, как он был в конце концов принят в монастыре, какова была его дальнейшая судьба). Единственной характеристикой Молодца в «Повести» оказывается его социальная характеристика: «Посадили ево за дубовой стол, Не в болшее место, не в меншее, - Садят ево в место среднее, Где седят дети гостиные». Именно детьми гостиными называли купцов.

В большинстве древнерусских литературных произведений личность раскрывается статично, а не динамично. Человек действует в зависимости от обстоятельств, и единственное возможное изменение – это поворот человеческого сознания от зла к добру, чаще всего это происходит в результате чуда, которое свидетельствовало о божественном замысле о человеке. В этом контексти необходимо отметить, что в беллетристических произведениях нового времени личность героя оказывается способной к саморазвитию, причем это саморазвитие может совершаться как от зла к добру, так и от добра ко злу, а кроме того, и это очень важно, развитие человеческой личности может совершаться безотносительно к добру и злу.

«Повесть о Горе-Злочастии» имеет своим героем только одного человека. Это монодрама. Все остальные действующие лица отодвинуты в тень и характеризуются автором через множественное число, которое наиболее отчетливо противопоставляется хоть и обобщенной, но в то же время принципиальной «единственности» главного героя («отец и мать», «други», «добрые люди», «нагие-босые», «перевощики»). Только в начале повести говорится об одном «милом друге», который его обманул и обокрал. Но этот единственный, кроме Молодца, конкретный человеческий персонаж повести выведен так обобщенно, что скорее воспринимается как некий символ всех его собутыльников, чем как конкретная личность, поэтому в повести только один ярко освещенный персонаж – это неудачливый и несчастный Молодец.

Правда, кроме Молодца, есть и другой ярко обрисованный персонаж – это само Горе-Злочастие. Но персонаж этот представляет собой alter ego самого Молодца, поскольку горе неотделимо от самой личности Молодца. Это воплощение его судьбы, личная, выбраннойя им по доброй воле, хотя и подчинившей его себе, неотступно за ним следующей, прилепившейся к нему. Она не переходит к Молодцу от родителей и не появляется у него при рождении. Она (Горе-Злочастие) выскакивает к Молодцу из-за камня тогда, когда он уже сам выбрал свой путь, уже ушел из дома, стал бездомным пропойцей, свел дружбу с «нагими-босыми», оделся в «гуньку кабацкую».

Непредвиденные события жизни Молодца развиваются под воздействием изменений в самой его личности. Эти изменения подчиняются одной главной мысли повести: «человеческое сердце несмысленно и неуимчиво». Человек вступает на опасный путь соблазнов вовсе не потому, что в мире есть зло и дьявол не дремлет, а потому, что независимо от существования вне человека начал добра и зла само сердце человеческое способно избирать тот или иной путь, а при «неполном уме» и «несовершенном разуме» неизбежно склоняется ко злу, к непокорству, к соблазнам и прельщениям.

В целом развитие Молодца идет скорее ко злу, чем к добру, хотя в конце концов он и является в монастырь, чтобы постричься. Но постриг его вынужденный – это не душевное возрождение к добру, а простая попытка убежать от Горя, которое остается сторожить его у ворот монастыря, и еще неизвестно, не овладеет ли оно им вторично.

В повести ставятся и социальные вопросы. История Молодца, попавшего в кабак, вводит нас в обстановку XVII века, когда «царевы кабаки» и массовое пьянство стали большим народным бедствием. Сатирическая литература того времени называла кабак «дому разоритель», «души погубитель». Таким образом, Молодец – это первый образ босяка в русской литературе, нарисованный с явным сочувствием к его горькой судьбе. Следует отметить и то, что монастырская жизнь перестает быть идеальным прибежищем, и поэтому бегство Молодца в монастырь – это вынужденная ситуация, вызванная крайними обстоятельствами, о чем свидетельствует и полное название повести. Об этом свидетельствует полное название повести – «Повесть о Горе-Злочастии, как Горе-Злочастие довело молодца в иноческий чин».

Интересно отметить, что образ Горя имеется и в народных сказках, но если древнерусская повесть заканчивается победой Горя, то в народной сказке проявляется оптимизм простого народа и мужик побеждает Горе, закапывая его в яму.

Тема поиска собственнного пути молодым поколением находит свое отражение и в «Повести о Савве Грудцыне». Это произведение составляет полную противоположность предыдущему в плане бытовой конкретики. Автор произведения дает действующим лицам русские, реальные имена и располагает события в конкретной географической, бытовой, этнографической обстановке. Савва Грудцын предстает перед читателем в окружении многочисленных подробностей и деталей. В начале повести прослеживаются торговые пути отца Саввы из Казани в Соликамск, Астрахань или даже за Каспийское море. Рассказывается о прибытии Саввы в Орел и о знакомстве его с отцовским другом купцом Баженом Вторым и его женой. И здесь на первый план выходит тема любви. При описании зарождения чувства автор традиционен: «...супостат диавол, видя мужа того добродетельное житие, абие уязвляет жену его на юношу онаго к скверному смешению блуда и непрестанно уловляше юношу онаго лстивыми словесы к падению блудному». Греховное влечение к женщине, жене отцовского товарища, приводит Савву к еще большему греху – продаже бессмертной души черту. И действительно, вскоре появляется и сам дьявол в образе отрока, который становится Савве названым братом. Концовка повести вполне традиционна: после целого ряда подробно описанных приключений и путешествий Савва оказывается под Смоленском, участвует в освобождении города от поляков, внезапно заболевает и страшно мучим бесом. В самый опасный момент ему является Богородица и предсказывает чудо. И действительно, в день престольного праздника Казанской иконы Богородицы из-под купола храма падает Савина «богоотсупная грамота», с которой стерты все письмена. В результате Савва раздает все имущество и постригается в монахи.

Однако содержание этой повести не исчерпывается сюжетной традиционностью. В.В. Кожинов отметил переплетение в ней жанровых признаков старой учительной проповеди с новой психологической повестью и даже романом. Путешествия Саввы по всей Русской земле мотивируют бытовые зарисовки купеческой жизни; его участие в военных действиях переводят повествование в пласт воинской повести, тема греха и раскаяния решается в духе традиционной легенды о чуде. И эта жанровая неоднородность – самая яркая черта «Повести о Савве Грудцыне» как явления литературы переходного периода.

Принципиально важен в произведении образ беса – «названного брата» Саввы. Исследователи неоднократно отмечали, что этот образ противостоит всей традиционной древнерусской демонологии: дьявол внешне ни в чем не отличается от людей (ходит в купеческом кафтане и выполняет обязанности слуги). Здесь демонологические мотивы вставлены в причинно-следственную связь событий, конкретизированы, окружены бытовыми деталями, сделаны более наглядными и легко представимыми. Например, Савва идет за город, но первоначально не помышляет о встрече с дьяволом. Он идет в поле в унынии и скорби. И вот тут-то Савве как бы невольно является «злая мысль»: «Егда бы кто от человек или сам диавол сотворил ми сие, еже бы паки совокупитися мне с женою оною, аз бы послужих дьяволу». Следует отметить, что в произведении показаны не только причины появления этой «злой мысли», но и сама обстановка, в которой эта мысль появилась: пустое поле, одинокая и, следовательно, располагающая к раздумьям прогулка изможденного унынием человека. Как бы в ответ на эту мысль Саввы, появившуюся у него в исступлении ума, позади него возникает некий юноша. Сперва Савва слышит только голос, зовущий его по имени, потом, обернувшись, видит самого юношу. Явление этого скорого на помин дьявола во многом похоже на явление Горя-Злочастья. Однако ничего ужасающего в образе беса нет. Таким образом, в повести чудесное приобретает самый обыкновенный, даже заурядный вид.

При всей своей сюжетно-функциональной близости к образу Горя из «Повести о Горе-Злочастии», в художественном отношении это уже совершенно иной образ: на смену фольклорному обобщению приходит литературная бытовая конкретика. Автор «Повести о Савве Грудцыне» долго не позволяет Савве догадаться, что он имеет дело с бесом. Даже данное «названому брату рукописание» не заставляет его предположить неладное, даже появление перед престолом главного сатаны зарождает в нем лишь смутные подозрения. Для автора важно, что «рукописание», данное Саввой дьяволу, символизирует сперва охватившую его страсть к жене Бажена Второго, потом – его честолюбивые устремления.

Впервые в истории русской беллетристики автор пользуется приемом выявления скрытого значения событий: то, что ясно автору и читателю, еще неясно действующему лицу; читатель знает больше, чем знают герои, поэтому он с особенным интересом ждет развязки, которая состоит не только в торжестве добродетели, но и в выяснении происходящего для самих действующих лиц.

«Повесть о Савве Грудцыне» как любое крупное художественное произведение, примыкая ко вполне определенной линии традиции, в последней не умещается. Греховная страсть к жене Бажена Второго послужила поводом к союзу Саввы с дьяволом. Однако после того как мнимый брат выполнил свое обязательство, сюжет развивался далее по своим внутренним законам, независимо от достаточно жесткой схемы религиозной легенды, первый узел которой был уже полностью исчерпан.

Стилистически «Повесть о Савве Грудцыне» написана еще в старой манере. Трафаретные стилистические формулы зачастую не позволяют углубить психологические и бытовые характеристики. Прямая речь персонажей лишена бытовой и психологической характерности, не индивидуализирована, остается книжной. Стиль и язык повести не пускали в нее действительность в полной мере, не позволяли полностью достигнуть эффекта соприсутствия читателя при развертывании действия повести. Ограниченность языковых средств автора создавала эффект немоты персонажей повести. Несмотря на обилие прямой речи, эта прямая речь оставалась все же «речью автора» за своих персонажей. Эти последние еще не обрели своего языка, своих, только им присущих, слов. То же самое касается «Повести о Горе-Злочастии», где мы уже хорошо видим Молодца, но пока еще его не слышим. Повесть о Савве Грудцыне» явилась, по справедливому замечанию М.О. Скрипиля, одним из первых, но уже достигших известной степени совершенства, проявлений русского национального романа в допетровское время.

Новые литературные тенденции можно увидеть в бытовой «Повести о Фроле Скобееве». Анонимный автор строит свое повествование как рассказ о минувшем. Как отмечает Д. С. Лихачев, «в бойком канцелярском стиле повести явно отразилась эпоха реформ Петра I: здесь часто и привычно употребляются такие заимствования из западноевропейских языков (варваризмы), как квартира, реестр, персона (в значении особа; при царе Алексее Михайловиче слово персона-парсуна означало живописный портрет)» [?].

Сравнительно поздняя датировка «Повести о Фроле Скобееве» не выводит это произведение за пределы древнерусской новеллистики, поскольку нельзя предположить, что средневековая литературная традиция оборвалась внезапно. Она продолжалась и при Петре I, лишь исподволь и не без сопротивления уступая место литературе нового типа. Таким образом, «Повесть о Фроле Скобееве» представляет собой итог определенной, сформировавшейся в XVII в. литературной тенденции.

Это история (или, по определению Д. С. Лихачева, плутовская новелла) о ловком проходимце, обедневшем дворянине, который не может прокормиться с вотчины или поместья и поэтому вынужден зарабатывать на хлеб «приказной ябедой». И только удачное и крупное мошенничество может опять сделать его полноправным членом дворянского сословия. «Буду полковник или покойник!» — восклицает герой и в конце концов добивается успеха. Фрол Скобеев обманом женится на Аннушке, дочери богатого и сановного стольника Нардина-Нащокина.

Композиционно повесть распадается на две приблизительно равные по размеру части. Рубеж между ними — женитьба героя, после которой Фролу предстояло еще умилостивить тестя и получить приданое.

В первой части мало жанровых сценок и еще меньше описаний, здесь все подчинено стремительно развивающемуся сюжету. Это апофеоз приключения, которое представлено в виде веселой и не всегда пристойной игры. Сближение Фрола Скобеева с Аннушкой происходит как своего рода святочная забава, а сам герой изображается в первой части в качестве ряженого: в «девическом уборе» проникает он на святках в деревенские хоромы Нардина-Нащокина; в кучерском наряде, сидя на козлах чужой кареты, увозит Аннушку из московского дома стольника.

Во второй части повести сюжет развивается медленнее, он «заторможен» диалогами и статическими положениями. Любовные истории, как правило, завершаются в литературе женитьбой. Автор повести не ограничился этим привычным финалом, а продолжил повествование, переведя его в другой план. Во второй части автор демонстрирует талант в разработке характеров. В этом плане интересна сцена прощения стольником Фрола. На Ивановской площади Кремля, напротив колокольни Ивана Великого, всем надоевший и всеми презираемый «ябедник» при народе падает в ноги Нардину-Нащокину: «Милостивой государь, столник первой, отпусти (прости) виновнаго, яко раба, который возымел пред вами дерзновение!» Престарелый и слабый глазами стольник «натуральною клюшкою» важно пытается поднять Фрола: «Кто ты таков, скажи о себе, что твоя нужда к нам?» Фрол не встает и твердит одно: «Отпусти вину мою!» Тут выступает вперед добрый Ловчиков и говорит: «Лежит пред вами и просит отпущения вины своей дворенин Фрол Скобеев». Эта сцена выходит за рамки новеллистического сюжета, поскольку характеры героев уже заданы в первой части (Фрол — плут, Аннушка — покорная возлюбленная, мамка Аннушки — продажная пособница плута, Нардин-Нащокин — обманутый отец). Однако автор ставит перед собой цель раскрыть психологию героев, а не просто рассказать об их поступках. Об этом свидетельствует и индивидуализация прямой речи, ее сознательное отмежевание от речи рассказчика.

«Повесть о Фроле Скобееве» — первое в русской литературе произведение, в котором автор отделил по форме и языку высказывания персонажей от своих собственных. Из реплик героев читатель узнавал не только об их действиях и намерениях — он узнавал также об их душевном состоянии. Родители Аннушки, посылая зятю икону в дорогом окладе, приказывают слуге: «А плуту и вору Фролке Скобееву скажи, чтоб он ево не промотал». Нардин-Нащокин говорит жене: «Как друг, быть? Конечно плут заморит Аннушку: чем ея кормит, и сам как собака голоден. Надобно послать какова запасцу на 6 лошедях». Фрол с Аннушкой наконец-то званы в родительский дом, и Нардин-Нащокин так встречает богоданного зятя: «А ты, плут, что стоиш? Садись тут же! Тебе ли, плуту, владеть моею дочерью!» В этих репликах звучит обида на Аннушку и на Фрола, извечная родительская любовь и забота, старческое брюзжанье, гнев, бессильный и показной, потому что отцовская душа уже смирилась с позором и готова простить. И поэтому в авторском тексте о переживаниях действующих лиц часто умалчивается: читателю достаточно их разговоров.

Обобщая вышесказанное, отметим, что «Повесть о Фроле Скобееве», как и другие бытовые повести, отразила веяния новой эпохи. Ее автор даже не пытается осудить своего героя за недостойное поведение, идущее в разрез с традиционнной моралью. Скорее, он сам не прочь, подобно своему герою, выйти в люди и достичь прочного материального благосостояния и общественного положения. Это произведение подготавливает почву для появления нового типа повестей с новым героем – «гисторий» Петровской эпохи.

«Повесть о Карпе Сутулове» стоит на стыке бытовых и сатирических повестей. Это остроумная «бытовая сатира», обличающая богатых купцов, все ранги духовенства от попа до архиепископа.

Повесть названа по имени купца Карпа Сутулова, но героиней стала его жена – умная, красивая и смекалистая Татьяна, которая являет собой новый литературный тип, рожденный историческими условиями и прежде всего деловой и практической торговой средой. В этом образе на первый план выдвигаются такие качества, как практицизм, ловкость, находчивость, что для древнерусской литературной традиции было не характерно.

Татьяна попадает в довольно сложную ситуацию: в отсутствие мужа купец, поп и архиепископ покушаются на ее честь. Перед ней встает немыслимая дилемма: сохранить честь или приобрести капитал. Однако героиня блестяще выходит из положения, сохраняя честь и приобретая капитал, она еще и посрамляет своих противников.

Повесть разоблачает сластолюбивое духовенство, которое в своей житейской практике вступает в противоречие с религиозным учением о грехе и действует по народной пословице: «На небо поглядывает, а сам по земле пошаривает». Повесть – образец того, что «старина повредилася» и восторжествовала психология трезвого практического расчета. Моральный облик купечества и духовенства одинаково мерзок. Своей повестью автор обличает двуличие, ханжество и развращенность купечества и духовенства. Так, обманутые и обобранные незадачливые поклонники Татьяны были спрятаны ею в сундуки и привезены к городскому воеводе в качестве заклада за 100 рублей. Воевода, которого мало интересовала греховность этих людей, назначил им высокий выкуп, отпустил их и полученные деньги честно поделил с Татьяной. При этом он оказался человеком с юмором и высмеял купца, попа и архиепископа, сказав Татьяне: «Доброй, жено, заклат твой и стоит тех денег».