Психиатрическая практика 3 страница

Тогда же во мне поселилось глубокое сомнение в отношении всего, чтоговорил отец. Слушая его проповеди о чуде благодати, я всегда размышлял омоем опыте. Все, что он говорил, звучало банально и пусто, как история,рассказанная с чужих слов человеком, не вполне в нее верящим. Я желал бы емупомочь, но не знал как. Кроме того, я был слишком замкнут, чтобы делиться сотцом своим опытом или вмешиваться в его личные дела. Я ощущал себя, с однойстороны, слишком маленьким, с другой же - боялся собственной власти, менямучила авторитарность моего второго "я". Гораздо позже, уже восемнадцатилетним юношей, я часто спорил с отцом ивсегда питал тайную надежду, что смогу рассказать ему о чуде благодати итаким образом помогу его совести. У меня была уверенность, что, если онвыполнит Божью волю, так будет лучше. Но споры наши ничем не кончались. Онираздражали его и огорчали меня. "Вечно ты хочешь думать, - возмущался он, -а должно не думать, а верить". Я мысленно возражал ему: "Нет, должно знать ипонимать". Однако вслух говорил: "Так дай мне эту веру". На что он пожималплечами и в отчаянье отворачивался. У меня появились друзья, в основном это были застенчивые, робкие ребятаиз простонародья. В школе я делал успехи и позже даже стал лучшим учеником.Но я заметил, что те, кто учился хуже, завидовали мне и пытались при любойвозможности добиться таких же успехов. Это портило настроение. Я ненавиделвсякого рода состязания, не играл в игры, где требовалось непременнопобедить, я предпочитал оставаться вторым. Школьные занятия были и без тогодостаточно утомительными. Впрочем, очень немногие учителя, которых явспоминаю с благодарностью, находили во мне особые способности. Прежде всегоэто был учитель латинского языка - университетский профессор и мудрыйчеловек. Так сложилось, что латынь я учил с шести лет, - отец занимался сомной, и вместо уроков этот учитель зачастую отправлял меня в университетскуюбиблиотеку за учебниками. Я же выбирал самый длинный путь, оттягиваянасколько возможно свое возвращение. Но большинство учителей считали меня недалеким и способным устраиватьвсякие каверзы. Когда в школе что-нибудь случалось, подозревали, какправило, меня. Если где-то начиналась потасовка, меня считалиподстрекателем. В действительности, я лишь один раз принимал участие вдраке, когда мне стало ясно, что немало одноклассников относятся ко мневраждебно. Они напали на меня сзади, их было семеро. Тогда, в мои пятнадцатьлет, я был крупным и сильным подростком, и у меня случались приступывнезапной ярости. Разозлившись, я схватил обеими руками одного из них и,вращая вокруг себя, сбил его ногами нескольких других. Учителя обо всемузнали, но я лишь смутно припоминаю какое-то наказание, казавшееся мненесправедливым. С того дня меня оставили в покое, никто больше неосмеливался затевать со мной драку. Для меня было неожиданностью узнать, что у меня есть враги. Но это быловполне объяснимо. Выговоры, естественно, вызывали раздражение, но неказались несправедливыми. Знал я о себе мало, и это немногое было стольпротиворечиво, что я мог бы, наверное, признать за собой любую вину. Идействительно, я всегда чувствовал себя виноватым, сознавая все свои явные искрытые недостатки. В силу этого я был особенно чувствителен к порицаниям:все они в основном попадали в цель. Не совершая на самом деле того, в чемменя обвиняли, я знал, что мог бы это сделать. Я даже записывал свое алибина случай, если меня в чем-либо заподозрят. Было куда легче, когда ядействительно совершал дурные поступки. Тогда я по крайней мере знал, в чеммоя вина. Естественно, свою внутреннюю неуверенность я компенсировал внешнейуверенностью, или - лучше сказать - недостаток компенсировал себя сам, безмоей воли. Я казался себе виновным и невиновным одновременно. Ведь в глубинедуши я всегда знал, что во мне сосуществуют два человека. Один был сыноммоих родителей, он ходил в школу и был глупее, ленивее, неряшливее многих.Другой, напротив, был взрослый - даже старый - скептический, недоверчивый.Удалившись от людей, он был близок природе, земле, солнцу, луне; ему ведомыбыли все живые существа, но более всего - ночная жизнь и сны. Иными словами,все, в чем находил он "живого Бога". Здесь я намеренно заключил слово "Бога"в кавычки, ведь природа, как и сам я, казалась отделившейся от Него,небожеской. Тем не менее она была создана Им и была проявлением Его. Вголове моей не укладывалось, что выражение "по образу и подобию Божьему"должно быть применимо к человеку. Мне казалось, что горы, реки, озера,прекрасные деревья, цветы и звери с большим правом могут называться Божьимиподобиями, нежели люди с их смехотворными одеждами, с их бестолковостью итщеславием, лживостью и отвратительным эгоизмом - со всем тем, что я такхорошо узнал в себе, то есть в моем "номере 1", школьнике из 1890 года. Носуществовал и другой мир, и он был как храм, где каждый забывает себя, судивлением и восторгом постигая совершенство Божьего творения. В этом мирежил мой "другой", который знал Бога в себе, знал Его как тайну, хоть этобыла не только его тайна. Там, в этом мире, ничто не отделяло человека отБога. Там все было так, будто дух человеческий был с Богом заодно и гляделвместе с Ним на все созданное. То, что я здесь излагаю, тогда я не смог бы выразить вразумительно,хотя глубоко чувствовал. В такие минуты я знал, что достоин себя. Я былсамим собою. Но лишь одиночество давало мне это чувство, и я искал покоя иуединения для своего "другого". Эта игра, это противостояние двух ипостасей моей личности продолжалосьвсю жизнь, но оно не имеет ничего общего с тем, что медики называютпатологическим распадом личности. Наоборот, это происходит со всеми людьми,и, прежде всего, в том, что касается религии, которая в моей "другой жизни"- внутренней жизни - играла первостепенную роль. "Другой" ("номер 2") -типичная фигура, но осознается она очень немногими. Посещение церкви постепенно стало для меня невыносимым. Тамгромогласно, и я бы даже сказал - бесстыдно, вещали о Боге, о Его намеренияхи поступках. Там людей громко убеждали иметь такие чувства и верить в такиетайны, которые, я знал, были внутренними и сокровенными и которые не следуетвыдавать ни единым словом. Я мог лишь заключить, что никто, даже священник,видимо, не знает тайны, иначе люди не осмелились бы открыто говорить о ней ипрофанировать глубокие чувства банальными сантиментами. Более того, я былуверен, что такой путь к Богу неправилен, поскольку твердо знал, знал поопыту, что благодать нисходит только на того, кто безоговорочно подчиняетсяЕго воле. То же говорилось и с кафедры, но словами из совершенно непонятногомне Апокалипсиса. Мне казалось, что каждый человек должен ежедневнозадумываться о смысле Божьей воли. Я этого не делал (мой "номер 1" отнимал уменя слишком много времени), но был уверен, что сделаю, как только возникнетнастоящая необходимость. Мне казалось, что религиозные предписания зачастуюзаменяли собой Божью волю, которая могла проявляться столь неожиданно ипугающе, с единственной целью - избавить людей от необходимости понимания. Ястановился все более скептичным, проповеди моего отца и других священниковвызывали у меня чувство неловкости. Люди вокруг, казалось, принимают какдолжное этот темный жаргон, бездумно проглатывая все противоречия, как то:Бог всеведущ и поэтому все предвидел, Он сам сотворил людей грешными, но темне менее наказывает их за грехи вечным проклятием и адским пламенем. Долгое время дьявол никак не присутствовал в моих размышлениях. Ясчитал его чем-то вроде злой собаки на хозяйском дворе. Никто, кроме Бога,не нес ответственности за этот мир, и Он, я знал это, был не только добр, нои страшен. Мне становилось как-то неуютно, когда я слышал прочувствованнуюпроповедь отца о "добром" Боге, о любви Его к людям и людей к Нему. "Знаетли отец, о чем говорит?" - думал я, терзаясь сомнениями. "Может ли он убитьменя, своего сына, принеся меня в жертву, как Авраам - Исаака, или принятькрестные муки, как Иисус? Нет, он не способен на это". А это значит, что онне всегда осознавал волю Бога, подчас ужасную, как известно из самой Библии.Мне стало ясно, что слова о повиновении Богу произносятся бездумно.Очевидно, Божья воля неизъяснима для людей, иначе они относились бы к нейблагоговейно из одного лишь страха перед Его могуществом, которое может бытьстоль ужасным - я знал это. Мог ли кто-нибудь, претендующий на знание Божьейволи, предвидеть то, что Он заставил сделать меня? В Новом Завете, покрайней мере, нет ничего подобного. Ветхий Завет и Книга Иова могли быоткрыть мне глаза, но я тогда знал их мало, равно как и не мог найти ничегополезного, готовясь к конфирмации. О страхе Божьем я, конечно, слышал, нолишь как о "пережитке иудаизма", давно отринутым христианским учением оБожьей любви и доброте. Образы моих детских снов меня смущали. Я спрашивал себя: "Кто со мноюговорит? Кто настолько бесстыден, что выставляет фаллос в храме? Ктозаставляет меня думать о Боге, Который разрушает Свою церковь стольнепристойным образом?" Возможно ли, чтобы это был дьявол? Я не сомневался,что здесь действовал Бог или дьявол. По крайней мере, я был совершенноуверен, что эти мысли и образы принадлежат не мне. Таков был главный опыт моей жизни, и я осознал, что несу за негоответственность, что от меня зависит, как сложится в дальнейшем моя судьба.Я был поставлен перед проблемой, решить которую не мог. Кто поставил меняперед ней? - спросить было не у кого. Я был уверен лишь в одном - я самдолжен найти ответ в глубинах своего сознания; я одинок перед лицом Бога;именно Он задает мне эти ужасные вопросы. С самого начала я ощущал своепредназначение, как если бы моя жизнь была определена мне судьбой и должнабыть выполнена как задача. Это придавало мне внутреннюю уверенность. И, хотяя никогда не мог объяснить это, судьба моя не раз подтверждаласправедливость моей убежденности. Мне не нужно было иметь эту уверенность,она владела мной, часто даже наперекор обстоятельствам. Никто не мог отнятьу меня убеждение, что мне было предписано сделать то, что хочет Бог, а нето, что хочу я. Часто у меня появлялось чувство, что в каких-то значительныхвещах я уже не среди людей, но наедине с Богом. И "там" я уже не был одинок,а находился вне времени, и Он, Который был всегда и будет всегда, в концеконцов давал ответ. Эти разговоры с моим Другим были глубоким переживанием:с одной стороны, это была тяжелая борьба, с другой - высочайшее наслаждение. Понятно, что об этом я ни с кем говорить не мог. Я не знал никого, комуможно было бы объяснить это, кроме, разве что, моей матери. Мне казалось,она думала, как я. Однако вскоре я заметил, что она уклонялась от разговоровсо мной. Она восхищалась мною и только. Итак, я оставался один со своимимыслями. Признаться, мне это нравилось. Я играл один и один мечтал. У менябыл мой собственный, только мне принадлежащий мир. Мать я любил безмерно. От нее исходило живое тепло, с ней было уютно,она обожала поболтать, но и сама с готовностью выслушивала любого. У нее,очевидно, был литературный талант, вкус и глубина. Но эти ее качества несмогли развиться должным образом, они так и остались невостребованными,скрытыми за неброской внешностью полной, добродушной, пожилой женщины. Онаочень любила угощать гостей и прекрасно сама готовила, она, наконец, была нелишена юмора. Взгляды ее были вполне традиционными для человека ееположения, однако ее бессознательное нередко обнаруживало себя, и тогдавозникал образ мрачный и сильный, обладающий абсолютной властью и как былишенный физического тела. Мне казалось, она состояла из двух половинок,одна безобидная и человечная, другая - темная и таинственная. Эта втораяобнаруживала себя лишь иногда, но всякий раз это было неожиданно и страшно.Тогда она говорила как бы сама с собой, но все ею сказанное проникало мне вдушу и я совершенно терялся. Когда это случилось впервые, мне, помнится, было лет шесть и я еще неходил в школу. По соседству с нами жили весьма зажиточные люди. У них былотрое детей - старший мальчик, примерно моего возраста, и две девочкипомладше. По воскресеньям детей наряжали, как мне казалось, очень смешно - влакированные туфли, крахмальные жабо и белые перчатки. Одежду детей чистилищеткой, а их самих тщательно причесывали даже в будни. Они были хорошовоспитаны и старались держаться на расстоянии от меня, грубого мальчика врваных брюках, дырявых туфлях и с грязными руками. Мать бесконечно не даваламне покоя сравнениями и наставлениями: "Посмотри на этих милых детей, онитак хорошо воспитаны, так вежливы, а ты ведешь себя как уличный мальчишка,ты невозможен". Я почувствовал себя униженным и решил отколотить "милогомальчика", что и исполнил. Его мать пришла в бешенство, она прибежала к моейс криками и протестами. Моя мать была, конечно, напугана и прочитала мнеприправленную слезами нотацию, более долгую и страстную, чем когда-либораньше. Я не чувствовал никакой вины, наоборот, был вполне доволен собой.Мне казалось, что я в какой-то мере наказал этого чужака за вызывающееповедение. Однако волнение матери испугало меня. Раскаиваясь, что огорчилее, я убежал к своему столику за клавикордами и принялся играть в кубики.Некоторое время в комнате было тихо. Мать, как обычно, сидела у окна ивязала. Потом я услышал, как она невнятно бормочет что-то, и из ееотрывочных слов понял, что она думает о происшествии, но смотрит на него ужедругими глазами. Вдруг она произнесла: "Но нельзя же так выставляться, вконце концов!" Я догадался, что она говорила о тех разодетых "обезьянках".Ее любимый брат был охотником, он держал собак и без конца говорил о щенках,полукровках, помете и т. д. С облегчением я понял, что мать считает этихужасных детей "беспородными" и что ее выговор не следует принимать всерьез.Но я уже тогда понимал, что должен оставаться совершенно спокойным, непоказывать свой триумф и говорить: "Вот видишь, ты же сама так считаешь!"Она пришла бы в негодование: "Ужасный мальчишка, как ты смеешь говоритьтакое о своей матери!" Отсюда можно заключить, что нечто подобное случалосьи раньше, просто я не помню. Я рассказываю эту историю потому, что в тот период, когда развивалсямой скепсис, произошел случай, проливший свет на двойственную природу моейматери. Однажды за столом заговорили о скучных мелодиях некоторых духовныхгимнов. Речь шла о возможной их ревизии. И вдруг мать пробормотала: "О duLiebe meiner Liebe, du verwunschte Seligkeit" ("О любовь моей любви, тыпроклятое блаженство..." - нем.). [Речь идет об оговорке: verwunschte (проклятое) и verwunschte (вожделенное).] Как и раньше, я притворился, чтоне расслышал, стараясь не выдать свое ликование. Двойственная природа матери была одной из главных причин моих ночныхкошмаров. Днем ласковая, по ночам она казалась странной и таинственной,являясь мне страшным всевидящим существом - полузверем, жрицей из медвежьейпещеры, беспощадной как правда и как природа. В такие минуты она былавоплощением того, что я называю "natural mind". Я знаю, во мне тоже есть нечто от этой древней природы, и этопозволяет, что не всегда приятно, видеть людей и вещи такими, какие ониесть. Я могу дать себя обмануть, если не желаю знать истинного положениявещей, но в глубине души я его вполне себе представляю. Это чувство сродниинстинкту или архаическому механизму партиципации - мистического соединенияс другими. Это как внутреннее зрение, когда каждый акт видениябеспристрастен. Понял я это гораздо позже, после разного рода странных происшествий.Так, однажды я рассказал историю жизни незнакомого мне человека. Это было насвадьбе друга моей жены. Ни невесту, ни кого-либо из ее семьи я не знал. Застолом я сидел напротив бородатого мужчины средних лет, которого мнепредставили как адвоката, мы оживленно беседовали о криминальной психологии.Чтобы ответить на конкретный вопрос, я в качестве примера привел придуманнуюисторию. Вдруг мой собеседник изменился в лице, а за столом воцариласьтишина. Я растерянно замолчал. Слава Богу, подали десерт, так что вскоре яподнялся и вышел в холл, где, забившись в угол с сигарой, попыталсяосмыслить случившееся. В эту минуту ко мне подошел один из соседей по столуи с укором сказал: "Как вы могли так дискредитировать человека?" -"Дискредитировать?! Чем же?" - "Ну, та история, которую вы рассказали..." -"Но я ее просто выдумал - от начала и до конца!" Каково же было мое изумление, когда выяснилось, что я во всехподробностях рассказал правдивую историю моего визави. И в этот момент я сужасом обнаружил, что не могу вспомнить ни единого слова из нее - и по сейдень это мне не удалось. Один из немецких психологов в своей автобиографииописывает аналогичный случай: однажды на постоялом дворе он уличил в краженеизвестного ему молодого человека, поскольку увидел это своим внутреннимзрением. Я могу привести массу случаев из своей жизни, когда мне вдругстановилось известно то, чего я никоим образом знать не мог. Это знаниеприходило ко мне как моя собственная идея. С моей матерью бывало то жесамое. Она не понимала, что говорит, но в ее голосе появлялась некаяабсолютная авторитарность, и произносила она именно то, чего требоваладанная ситуация. Мать считала меня не по возрасту разумным и, как правило, общалась сомной как со взрослым, делилась тем, чего не могла сказать отцу, делая меня,ребенка, своим поверенным. Мне было лет одиннадцать, когда я узнал от нее ободном деле, связанном с отцом и сильно меня встревожившем. Я долго ломалголову и наконец решил, что должен посоветоваться с одним из друзей отца -тот, как считалось, был влиятельным человеком. Не сказав матери ни слова, яотправился после школы в город. Был полдень, когда я позвонил в дверь этогочеловека, но служанка, сказала, что его нет дома. Разочарованный, я вернулсядомой. Теперь же мне понятно, что это было providentia specialis (некоепровидение. - лат.). Несколько позже мать снова вспомнила об этом деле. Наэтот раз все выглядело совершенно иначе - оно не стоило и выеденного яйца.Почувствовав себя глубоко уязвленным, я подумал: "Каким же нужно было бытьослом, чтобы принять это всерьез, я ведь чуть было не наделал бед!" С техпор все, что говорила мне мать, я делил надвое, потеряв к ней доверие. Менябольше никогда не тянуло рассказать ей о том, что всерьез занимало моимысли. Но иногда, в те моменты, когда проявлялось ее второе "я", она говориланастолько to the point (в точку. - англ.), что меня бросало в дрожь. В такиеминуты мать была бесподобным собеседником. С отцом все было по-другому. Мне часто хотелось поделиться с нимрелигиозными сомнениями и попросить у него совета, но я не делал этого: мнеказалось (я даже знал это наверняка), что он ответит лишь так, как велит емудолг. Насколько я был прав в своем предположении, выяснилось позже. Отецлично готовил меня к конфирмации, что утомляло меня смертельно. Листаякатехизис и надеясь найти там что-нибудь, кроме смутных, скучных исентиментальных измышлений о "Неr'е Jesus'e", я однажды наткнулся на главу оТроице. Там обнаружилось нечто меня волновавшее: единство, котороеодновременно являлось тройственностью. Этот парадокс не давал мне покоя, и яс нетерпением ожидал момента, когда мы дойдем до этого места. Но когданаконец дошли, отец сказал: "Далее говорится о Троице, но мы это пропустим,потому что я сам здесь ничего не понимаю". Восхищаясь его честностью, я темне менее был глубоко разочарован и сказал себе: "Вот так. Они ничего незнают и даже думать не хотят. Как же я могу поделиться с ними моей тайной?" Я осторожно попытался сблизиться с некоторыми одноклассниками,казавшимися мне склонными к размышлениям, но тщетно - в ответ никакогоотклика, одно лишь недоумение, что, в конечном счете, оттолкнуло меня. Несмотря на очевидную скуку, я честно старался достичь слепой веры безпонимания - такое отношение, на мой взгляд, соответствовало отцовскому, иготовился к причастию - последней моей надежде. Это, думал я, всего лишьтрадиционное причащение, своего рода ежегодное прославление Господа нашегоИисуса Христа, который умер 1890 - 30 = 1860 лет назад. Но ведь он же сказалкогда-то: "Приимите, ядите: сие есть тело мое" (Мф. 26, 26), чтобы мы елихлеб причастия так, будто это его тело, изначально бывшее человеческойплотью. Точно так же мы должны пить вино, которое было его кровью. Мне сталоясно, что таким образом мы должны были принять его в себя. Это выгляделонастолько абсурдным и невозможным, что я уверился в существовании великойтайны, скрытой за всем этим, и в своей причастности к ней. Это и былопричастием, которому мой отец придавал такое большое значение. По обычаю моим крестным отцом стал член церковного комитета. Этотсимпатичный молчаливый пожилой человек был каретником, и я часто бывал в егомастерской. Он явился к нам в церковном облачении и цилиндре, придававшемему торжественный, праздничный вид, и повел меня в церковь, где мой отецстоял позади алтаря и читал молитву из литургии. На алтарной столешницележали большие подносы с маленькими кусочками хлеба. Я знал, что хлебиспечен нашим пекарем, а выпечка редко ему удавалась, (как правило, она былабезвкусной). Из оловянного кувшина налили в оловянную чашу вино. Мой отецсъел кусочек хлеба, отпил глоток вина - я знал ресторанчик, где его брали, -и передал чашу одному из старейшин. Все были напряжены и, похоже,безучастны. Я с волнением ждал чего-то особенного, но все было так же, как ина других церковных службах - крещении, похоронах и т. д. Мне показалось,что все здесь происходило по раз и навсегда установленному образцу: мой отецболее всего был озабочен тем, чтобы завершить церемонию согласно правилам, ив эти правила входило произнесение некоторых слов с особым ударением. Нопочему-то он ничего не сказал о том, что Иисус умер 1863 года назад, в товремя как во всех других поминальных службах эта дата особо выделялась. Я невидел ни печали, ни радости, чувствуя, что праздник оказался недостоинличности, которой он посвящался. Служба не шла ни в какое сравнение сосветскими юбилейными торжествами. Как-то незаметно подошла моя очередь. Я съел хлеб, - как и ожидалось,он был невкусным, вино, я лишь пригубил его, - слабым и кислым, явно не излучших. Потом прозвучала заключительная молитва; люди уходили - на их лицахне было ни огорчения, ни просветления, и лишь читалось: "Ну вот и все". Я шел домой с отцом, все время думая, что на мне черная фетровая шляпаи новый черный костюм, похожий на тот, какие носят пасторы. Это был странныйудлиненный пиджак, заканчивающийся внизу двумя крылышками, с обеих сторон,между ними находились шлицы с карманами, куда можно было засунуть носовойплаток - небрежным жестом, как это делают взрослые мужчины. Внезапно яощутил свой новый социальный статус: меня приняли в мужское братство. Обед втот день тоже был необыкновенно хорош. Еще я мог гулять в своем новомкостюме. И все же я чувствовал опустошенность и ничего больше. Спустя какое-то время я понял, что ничего не изменилось. Вот я уже навершине религиозных таинств, жду непонятно чего, и... ничего не происходит.Я знал, что Бог может поступить со мной удивительнейшим образом - можетиспепелить и может наполнить все вокруг неземным светом. Но в той церемониине было и следа Бога. Правда, все говорили о Нем, но то были не более чемслова. Ни в ком другом я не обнаружил и доли того безграничного отчаяния,того предельного напряжения всех сил и той чудесной благодати наконец,которые для меня составляли сущность Бога. Я не заметил ничего похожего на"communio" - никакого слияния, никакого единения... Единения с кем? СИисусом? Но он был всего лишь человеком, умершим 1860 лет назад. Почемукто-то должен "сливаться" с ним? Его называли "Сыном Божьим" -следовательно, он был полубогом вроде античных героев; каким же образомобычный человек может "слиться" с ним? Это называлось "христианскаярелигия", но она не имела ничего общего с тем Богом, Которого я знал. Сдругой стороны, было совершенно ясно, что Иисус - человек, знавший Бога. Ониспытал отчаяние и крестные муки и учил любить Бога как доброго Отца. Должнобыть, и ему был ведом страшный облик Бога. Это я был в состоянии понять, нокакова была цель этой несчастной поминальной службы с этим хлебом и этимвином? Мало-помалу я пришел к пониманию, что причащение было роковым дляменя: оно опустошило меня, более того, я будто что-то утратил. В этойрелигии я больше не находил Бога, я знал, что уже никогда не смогу приниматьучастие в этой церемонии и никогда не пойду в Церковь - там все мертво, тамнет жизни. Меня охватила жалость к отцу, я понял весь трагизм его профессии и егожизни: он боролся со смертью, существование которой не признавал. Между ними мной открылась бездонная пропасть, и не было надежды когда-либо преодолетьее. Я не смог бы причинить боль моему доброму отцу, всегда такому терпимомуко мне, не мог заставить его войти в кощунство, необходимое для постиженияблагодати. Только Бог мог потребовать такое, но не я - это было быбесчеловечно. Бог не подвержен человеческим слабостям, думал я, Он и добр изол, Он являет смертельную опасность, и каждый, естественно, стараетсякаким-то образом спастись. Люди недальновидно цепляются за Его любовь иблагость из страха перед Его искушениями и Его разрушительным гневом. Иисустоже заметил это и потому просил: "И не введи нас в искушение" (Мф. 6, 13). Таким образом, я порвал с церковью и с человеческим миром, такими,какими их знал. Я - как мне казалось - потерпел величайшее поражение вжизни. Религиозные убеждения - моя единственная осмысленная связь с миром -утратили для меня смысл: я уже не мог разделять со всеми общую веру, нооказался причастным к чему-то невыразимому, к "тайне" внутри меня. Это былоужасно. И что всего невыносимее - это было грубо и бессмысленно. Какая-тодьявольская шутка. "Как человек должен представлять себе Бога?" - размышлял я. Разве вмоих силах придумать разрушение Богом собора или тот детский сон о подземномхраме? Это навязала мне чья-то могущественная воля. Может, за этоответственна природа? Но природа - не что иное, как воля Создателя. Обвинитьдьявола? Тоже невозможно - и он творение Бога. Значит только Богдействительно существует - только Он способен испепелить и подаритьневыразимое блаженство. А как же причастие? Может, все дело в моей собственнойнесостоятельности? Но я готовился к нему со всей серьезностью, надеясьпережить просветление, сподобиться чуда благодати, - и ничего не произошло.Бога не было при этом. Бог пожелал отвратить меня от церкви и от веры моегоотца. Я оказался отрезанным от всех людей, потому что они верили не так, какя. Знание это омрачило мою жизнь, и так продолжалось вплоть до поступления вуниверситет.

III

Я искал книги, которые рассказали бы мне о Боге все, что было известноо Нем другим людям, начав со скромной библиотеки моего отца (тогда онаказалась мне вполне достаточной). Сначала мне попадались вполне традиционныесочинения. Я не находил ни одного автора, который бы мыслил независимо, покане наткнулся на "Христианскую догматику" Бидермана 1869 года. От него яузнал, что религия - "работа духа", "самоопределение человека в отношениях сБогом". С этим мне было трудно согласиться, поскольку я понимал религию какнечто такое, что Бог совершает со мною - это была Его работа, Он сильнейшаясторона, а я лишь подчиняюсь. Моя "религия" не осознавала связи человека сБогом, ибо как может человек быть связанным с Тем, Кого так мало знает? Мнеследует прежде узнать Его. У Бидермана в главе "О сущности Бога" я прочел, что Бог - это"существо, которое надо представлять себе по аналогии с человеческим "я", ноэто "я" - единственное в своем роде, совершенное, вселенское". Насколько я понял, данное определение не противоречило Библии. Богусвойственна индивидуальность и сознание Себя как вселенной, подобно тому какмое "я" является духовным и физическим существом. Но здесь таилось серьезноепрепятствие. Индивидуальность, размышлял я, со всей очевидностьюпредполагает характер; характер же - то, что отличает вас от других (выявляетесь одним и не являетесь другим); иными словами, он подразумеваетнекоторые определенные качества. Но если Бог - все, то как может Он иметьхарактер, отличный от других? Если у Него есть характер, Его "Я" субъективнои ограниченно. И, наконец, какого рода этот характер? Вот главный вопрос - иесли вы не знаете ответа, вы не в состоянии определить свое отношение кНему. Воображая Бога по аналогии с собой, я ощущал сильное внутреннеесопротивление. Такая аналогия представлялась мне если не богохульством, то,по крайней мере, непомерной самонадеянностью. Да и с моим собственным "я"все было далеко не просто. В первую очередь, я сознавал свою двойственностьи противоречивость. В обоих проявлениях мое "я" было крайне ограниченным,легко впадало в самообман и зависело от настроений, эмоций и страстей. Онознало куда больше поражений, чем побед, ему свойственны были инфантильность,эгоистичность, упрямство, оно требовало к себе любви и жалости, былонесправедливым и слишком чувствительным, ленивым и безответственным и т. д.Ему недоставало многих достоинств и талантов, которые я находил у других икоторыми восхищался не без зависти. Как же оно могло явиться той аналогией,которая даст мне возможность представить себе природу Бога? Я усердно искал другие характеристики Бога, но обнаружил лишь нечтовроде списка, подобного тому, который я когда-то составил передконфирмацией. Я обнаружил, что согласно пар. 172 "наиболее непосредственноотражает неземную природу Бога: 1) negativ: Его невидимость для людей и т. д., а также 2) positiv: Его пребывание на небесах и т. д." Это был провал: передо мной тотчас возникло богохульное видение,которое Бог прямо или непрямо (через дьявола) навязал моей воле. Из пар. 183 я вычитал, что "Божественная сущность" противна светскойморали, Его "справедливость" не просто "беспристрастна", но является"проявлением Его Божественной сущности". Я рассчитывал найти здесь хотьчто-нибудь о темных сторонах Бога, которые причинили мне столькобеспокойства, - о Его мстительности, Его ужасающей ярости, о необъяснимомотношении к созданиям, рожденным Его всемогуществом. Ему ведома их слабость,но Он доставляет Себе удовольствие, сбивая их с пути или, по меньшей мере,подвергая испытаниям, хотя результат этих экспериментов Ему заранееизвестен. Каков же характер Бога? Что мы подумали бы о человеке, которыйведет себя подобным образом? Продолжить эту мысль у меня не хватило духа.Далее я прочитал, что Бог, "хотя Ему было достаточно Самого Себя", сотворилмир для собственного "удовлетворения", что, "творя мир физический, Оннаполнил его Своею красотой, творя мир духовный, Он пожелал наполнить егоСвоею любовью". Сначала я долго раздумывал над непонятным словом "удовлетворение".Удовлетворение чем или кем? Очевидно, миром, ведь Он посмотрел на плодытруда Своего и нашел, что это хорошо. Но именно этого я никогда не понимал.Да, мир прекрасен безгранично, но он и не менее страшен. В маленькойдеревушке, вдали от городской жизни, где живет горстка людей и ничего непроисходит, "старость, болезнь и смерть" предстают перед глазами во всехсвоих мельчайших подробностях, более очевидных, чем где бы то ни было еще.Мне еще не было шестнадцати лет, но я уже много знал об истинной жизни людейи животных; в церкви и в школе достаточно наслышался о страданиях ипорочности мира. Бог мог, разумеется, находить "удовлетворение" в раю, новедь Он Сам старательно позаботился о том, чтобы это блаженство было неслишком долгим, поместив там ядовитого змия - самого дьявола. Находил ли Онв этом удовлетворение? Я был убежден, что Бидерман так не думал, - он простоизлагал свои мысли в свойственной богословам лекговесной и бездумной манере,даже не сознавая их абсурдности и бессмыслицы. Я и предположить не мог, чтоБог находит мрачное удовлетворение в незаслуженных страданиях человека иживотных, не мог помыслить, что Он намеревался сотворить мир из однихпротиворечий, чтобы одно создание пожирало другое и всяк рождался, чтобыумереть. "Божественная гармония" естественных законов казалась мне хаосом,умеряемым робкими усилиями людей, и "вечный" небесный свод со звездами,движения которых предопределены, выглядел как набор случайных тел,беспорядочный и бессмысленный, со всеми этими созвездиями, о которых всеговорят и которых никто не видел. Ведь очертания их совершенно произвольны. Я глубоко сомневался, в том, что естественный мир преисполненБожественной красоты. На мой взгляд, это являлось очередным утверждением,которое следовало без раздумий просто принимать на веру. В самом деле, еслиБог являет Собой высшую красоту, почему же мир, Его творение, стольнесовершенен, столь порочен, столь жалок? Вероятно, эта путаница была деломрук дьявола, думал я. Но и дьявол - ведь тоже создание Бога. И тогда я сталчитать о дьяволе - это казалось очень важным. Я снова обратился к моимдогматикам, пытаясь найти ответы на мучившие меня вопросы о причинахстраданий, несовершенства и зла. Ответов не было; я закрыл книгу. В ней ненашлось ничего, кроме красивых и пустых слов, и, что гораздо хуже, за всейэтой глупостью стояла единственная цель - скрыть правду. Я был не просторазочарован, я был возмущен! Но где-то и когда-то существовали же люди, которые, как и я, стремилисьдоискаться правды, которые мыслили разумно, не желая обманывать себя идругих, не закрывая глаза на горькую реальность. И тогда моя мать (вернее,ее "номер 2") вдруг сказала: "Ты как-нибудь должен прочесть "Фауста" Гете".У нас имелось превосходно изданное собрание сочинений Гете, и я нашел там"Фауста" - на мои раны будто пролили бальзам. "Вот наконец-то человек, -думал я, - который принял дьявола всерьез, который заключил кровавый договорс тем, кто своей властью расстроил совершенный Божественный замысел". Я неодобрял Фауста, на мой взгляд, ему не следовало быть столь забывчивым илегковерным. Он должен был проявить большую рассудительность и большуюнравственность. Какая непростительная инфантильность - так легкомысленнопроиграть свою душу! Фауст оказался откровенным пустозвоном. У менясложилось впечатление, что центр драмы и ее смысл главным образом былисвязаны с Мефистофелем. Я не слишком огорчился бы, отправься душа Фауста вад. Он этого заслуживал. Но сюжет об "обманутом дьяволе" в конце меня простовозмутил - Мефистофель был кем угодно, но только не простаком, и странно,чтобы его провели глупцы. Мефистофель казался мне обманутым совсем в другомсмысле: он не получил обещанного потому, что Фауст, этот ветреный ибесхарактерный тип, попал на небеса со своими непомерными претензиями.Думаю, там его ребячество обнаружилось в первый же день; по-моему, он вовсене заслуживал посвящения в великие тайны, его стоило прежде испытатьочистительным огнем. Но главным действующим лицом был для меня не он, аМефистофель, я смутно чувствовал его связь с тем, чего не понимал в матери.В любом случае Мефистофель и заключительное Посвящение навсегда остались вмоем сознании как прикосновение к чему-то таинственному и чудесному. Наконец я уверился в том, что были и есть люди, которые смотрели в лицозлу, видели его власть, более того - его тайную роль в избавлении человекаот мрака и страданий. В этом смысле моим пророком и стал Гете. Но проститьему то, как он отделался от Мефистофеля, я не мог - каким-то трюком,каким-то tour de passe-passe (фокусом. - фр.), так легкомысленно, такпо-богословски. Это было слишком безответственно, и я досадовал, что Гететоже оказался из тех обманщиков, кто с помощью словесных ухищрений пытаетсяпредставить зло безвредным. Для себя я сделал вывод, что Фауст был философом, хотя и не слишкомглубоким, и что, несмотря на отход от философии, он, очевидно, успелприобрести некую восприимчивость к истине. До этого я практически ничего неслышал о философии, и теперь у меня появилась новая надежда. Может быть,рассуждал я, есть философы, которые пытались разрешить те же вопросы икоторые помогут мне. В библиотеке отца философов не нашлось - все они были на плохом счету,поскольку пытались думать; мне пришлось довольствоваться "Универсальнымфилософским словарем" Круга (2-е изд. 1832 г.). Я отыскал статью о Боге. Онаначиналась с этимологии слова "Бог", которое - и это представлялосьнеоспоримым - происходит от слова "благо" и означает нечто высшее исовершенное. Существование Бога недоказуемо, говорилось далее, но может бытьДоказана имманентность идеи Бога. Таковая присуща человеку изначально, еслине в видимых проявлениях, то, во всяком случае, скрыто. И наши"интеллектуальные силы" должны были "развиться до определенной степени",прежде чем смогли породить столь возвышенную идею. Объяснение буквально поразило меня. "Да что такое с этими философами?"- спрашивал я себя. Очень похоже, что они судят о Боге с чужих слов. Стеологами иначе: те по крайней мере уверены, что Бог есть, хотя ивысказываются о Нем самым противоречивым образом. Но и Круг выражался стользавуалированно лишь затем, чтобы скрыть настоящую убежденность всуществовании Бога. Почему не сказать об этом прямо? Зачем он притворяется,будто и в самом деле думает, что мы "порождаем" идею Бога и, чтобы сделатьэто, должны достичь определенного Уровня развития? Такие идеи, насколько язнал, есть даже у нагих дикарей в джунглях. А ведь они не философы, они несобираются специально для того, чтобы "породить идею Бога". Я тоже никогдане "порождал" никакой "идеи Бога". Разумеется, существование Бога не можетбыть доказано, - как, скажем, моль, поедающая австралийскую шерсть, докажетдругой моли, что Австралия существует? Существование Бога не зависит отнаших доказательств. Как пришел я к этому определению? На сей счет мнедовелось услышать массу объяснений, но я ничему не мог верить, ничто неубеждало меня. В действительности, это никоим образом не было моей идеей.Это не выглядело так, как если бы сначала я воображал что-то, потом эточто-то обдумывал и затем наконец верил в это. Так, например, история оХристе всегда казалась мне подозрительной. По-настоящему я никогда в нее неверил, хотя мысли об Иисусе внушались мне с куда большей настойчивостью, чеммысли о Боге. Почему же я стал воспринимать Бога как нечто само собойразумеющееся? Почему философы стараются внушить другим, будто Бог - это"идея", своего рода произвольное допущение, которое можно "породить" или "непородить", - когда совершенно ясно, что Он существует так же реально, каккирпич, что падает вам на голову? Неожиданно мне открылось, что Бог - это одно из наиболее существенных инепосредственных переживаний, по крайней мере для меня. Не мог же я выдуматьтой страшной истории с собором. Напротив, она была мне навязана, и чья-тожестокая воля принудила меня думать об этом. Но зато потом на меня снизошлоневыразимое ощущение благодати. Я сделал вывод, что эти философы изначально опирались на шаткую основу- на странное представление о Боге как о своего рода гипотезе, которую можнообсуждать. Мне казалось в высшей степени неудовлетворительным то, чтофилософы не нашли никакого объяснения разрушительным действиям Бога. Аименно такие действия, на мой взгляд, заслуживали особого вниманияфилософии, поскольку теология с этим явно не справлялась. И как же я былразочарован, когда сообразил, что философы, похоже, об этом даже неподозревали. Я перешел к следующей интересующей меня статье - о дьяволе. Если, читаля, допустить, что дьявол изначально зол, мы впадем в явное противоречие, тоесть в дуализм. Поэтому нам следует предположить, что он первоначальносоздан добрым, но позже был развращен своей гордыней. Однако, как отмечалавтор статьи - и я был доволен, что он это заметил, - данная гипотезапредполагает, что главное зло, которое она пытается объяснить, - собственногордыня. В остальном, по его мнению, происхождение зла "неясно инеобъяснимо". Для меня это означало, он, как и теологи, не желает думать озле. Статья о зле и его происхождении выглядела столь же бесполезной. Здесь я попытался связно изложить идеи и мысли, занимавшие меня, пустьи с перерывами, в течение нескольких лет. Это были проявления моего скрытоговторого "я", моего "номера 2". Я пользовался отцовской библиотекой тайно,без разрешения. Между тем мое первое "я" открыто читало Герштеккера ипереводные английские романы. Я увлекся немецкой литературой, в первуюочередь классической, от которой школа еще не успела отвратить меня своимискучными многословными комментариями. Читал тогда я много и беспорядочно,читал сочинения лирические и драматические, исторические иестественнонаучные. Увлечение это было не только приятным и полезным - онодавало мне своеобразную разрядку. Но увлечения моего второго "я" все глубжеи глубже погружали меня в депрессию. Не находя ответов на свои вопросы, яокончательно разочаровался. Окружающие, казалось, интересовались совсемдругими вещами, я был совершенно одинок с моими исканиями. Больше всего насвете мне хотелось поговорить с кем-нибудь, но я не мог найти точексоприкосновения, обнаруживая лишь отчужденность, недоверие, некий страх, чтов конце концов лишало меня желания общаться. Это угнетало еще сильнее. Я незнал, как это понимать: почему никто не переживает ничего подобного? Почемуоб этом нет книг? Неужели я единственный, кому это пришло в голову? Номысль, что я мог сойти с ума, меня никогда не посещала, поэтому светлая итемная стороны Бога казались мне вещами, которым, несмотря на душевноесопротивление, я должен был найти объяснение сам. Я ощущал свое вынужденное "отличие", и оно пугало меня (означая не чтоиное как изоляцию) и приводило к очевидной несправедливости: меня делаликозлом отпущения куда чаще, чем я мог это вынести. На уроках немецкого явыглядел весьма посредственно: ни грамматика, ни синтаксис совершенно меняне интересовали. Я скучал и ленился. Темы сочинений казались мне какправило, пустыми и глупыми, а собственные работы - беспредметными ивымученными. Оценки я получал средние, что вполне устраивало: я старался невыделяться, не подчеркивать свое проклятое "отличие". Меня тянуло кмальчикам из бедных семей, которые, как и я, вышли из ничтожества, но многиеиз них были тупыми и невежественными, а это уже раздражало. Притягивало жеменя то, что эти одноклассники в своей простоте не замечали во мне ничегоособенного. А я из-за своего "отличия" уже начал бояться сам себя: мнеказалось, что есть во мне нечто такое, чего я сам в себе не знаю, из-за чегоменя не любят учителя и избегают товарищи. Тогда же произошла история, которая меня доканала. Мы наконец получилитему для сочинения, которая показалась мне интересной. Я писал добросовестнои с увлечением и, как мне казалось, мог рассчитывать на успех - получитьодин из высших баллов, не самый высший, конечно, это бы меня выделило, ноблизкий к нему. Наш учитель имел обыкновение начинать обсуждение сочинений с лучших.Сперва он прочел сочинение первого ученика, это было в порядке вещей. Затемпоследовали другие, а я все ждал и ждал, когда же прозвучит мое имя. Меня неназывали. "Этого не может быть, - думал я, - неужели мое сочинение настолькоплохое, ведь он уже перешел к откровенно слабым работам. В чем же дело?" Илия снова оказался "вне конкурса" и обнаружил свое проклятое "отличие"? В конце концов, когда все сочинения были прочитаны, учитель сделалпаузу и произнес: "У меня есть еще одно сочинение - Юнга. Оно намногопревосходит другие, и я должен был бы отдать ему первое место. Но, ксожалению, это обман. Откуда ты списал его? Скажи начистоту!" В ужасе и негодовании я вскочил с криком: "Я не списал ни единогослова! Я же потратил столько сил, я старался написать хорошее сочинение". Ноучитель был неумолим: "Ты лжешь. Ты не мог написать такое сочинение. Этомаловероятно. Итак - откуда ты его списал?" Напрасно я клялся в невиновности, учитель стоял на своем. "Значит, так,- сказал он, - если я найду, откуда ты его списал, тебя исключат из школы".И отвернулся. Мои одноклассники бросали на меня странные взгляды, и я сужасом понял, что они думают: "Ах, вот оно что". И снова передо мнойоказалась глухая стена. Теперь на мне было клеймо - клеймо моего проклятого "отличия".Униженный и опозоренный, я клятвенно пообещал отомстить учителю, и, если бытакая возможность вдруг появилась, я рассчитался бы с ним по законуджунглей. Но как мог я доказать всему свету, что не списывал сочинение? Я днями размышлял над этой историей и снова приходил к выводу, чтоничего нельзя было поделать, что волею слепой и глупой судьбы я оказалсялжецом и обманщиком. Теперь до меня стало доходить многое, чего я не понималраньше, например, почему один из учителей сказал моему отцу, когда тотпришел поинтересоваться моей учебой: "Ну, он, конечно, средний ученик, ноработает с похвальным усердием". То, что я числился в "недалеких" и"поверхностных", сказать по правде, меня это не задевало. Меня убивало то,что они считали меня способным на ложь. Я уже не в силах был сдерживать горечь и негодование. И тут случилосьто, что я замечал в себе и прежде: в сознании воцарилась внезапная тьма,будто захлопнулась глухая дверь, отгородив меня от всех. И я спросил себя схолодным любопытством: "Что, собственно, произошло? Ну да, ты возмущен.Учитель, бесспорно, глупец, он ничего не понимает, он не понимает тебя, новедь и ты понимаешь не больше. Он сомневается в тебе точно так же, как тысам. Ты не веришь в себя и в других и тянешься к тем, кто прост, наивен ивиден насквозь. Что это - возмущение человека, который чего-то не понимает?" Подобные мысли sine ira et studio (без гнева и пристрастия. - лат.)удивительным образом напоминали цепочку тех других моих рассуждений, которыея считал для себя запретными. Тогда я не видел различия между "я" первым и"я" вторым, кроме того, что мир второго "я" был только моим. И все же меняникогда не покидало чувство, что в том втором мире было замешано что-то ещепомимо меня. Будто дыхание огромных миров и бескрайних пространств коснулосьменя, будто невидимый дух витал в моей комнате - дух кого-то, кого давнонет, но кто будет всегда, кто существует вне времени. В этом было нечтопотустороннее. В то время у меня, безусловно, не было таких слов, но мое описаниевовсе не относится к моему теперешнему состоянию. Я лишь пытаюсь объяснитьте прошлые ощущения и осветить сумеречный мир своего детства с помощью того,что мне известно сейчас. Через несколько месяцев после того случая мои школьные товарищипрозвали меня "отцом Авраамом". Мой "номер 1" не мог понять почему ивозмущался, считая это смешным и глупым. Но в глубине души я сознавал, чтоимя было точным, и болезненно воспринимал все эти намеки на мое подсознание.Чем больше я читал и чем ближе знакомился с городской жизнью, тем сильнеечувствовал, что та реальность, которую пытаюсь постичь, подразумевает совсеминой порядок вещей, нежели тот маленький мир, в котором я вырос, с егореками и лесами, людьми и животными, с маленькой деревней, что купалась всолнечных лучах, с ветрами и облаками, с темными ночами, когда происходятстранные вещи. Это была не просто точка на карте, а "Божий мир", полныйтайного смысла. Но люди ничего о нем не знали, и даже животные почему-тоутратили этот смысл. Я отыскивал это неведение в печальном, потерянномвзгляде коров, в безнадежных глазах лошадей, в преданности собак, которыетак отчаянно цеплялись за место возле человека, даже в поведениисамоуверенно гуляющих котов, которые жили в амбарах и там же охотились.Люди, думалось мне, походили на животных и, казалось, так же не осознавалисебя. Они смотрели на землю и на деревья лишь затем, чтобы увидеть, можно лиэто использовать и для чего. Как и животные, они сбивались в стадо,спаривались и боролись между собой, жили в этом Божьем мире и не видели его,не осознавая, что он един и вечен, что все в нем уже родилось и все ужеумерло. Я любил всех теплокровных животных, потому что они похожи на людей иразделяют наше незнание. Я любил их за то, что у них была душа, и, мнеказалось, они все понимали. Им, как и нам, считал я, доступны печаль ирадость, ненависть и любовь, голод и жажда, страх и вера, просто они неумеют говорить, не могут осознавать и неспособны к наукам. И хотя меня, каки других, восхищали успехи в развитии наук, я видел, что знание усиливаетотчуждение человека от Божьего мира, способствует вырождению, тому, чего вживотном мире нет и быть не может. К животным я испытывал любовь и доверие,в них было некое постоянство, которого я не находил в людях. Насекомых я считал "ненастоящими" животными, а позвоночные для меняявлялись лишь какой-то промежуточной стадией на пути к насекомым. Создания,относившиеся к этой категории, предназначались для наблюдения иколлекционирования, они были интересны в своем роде, но не имеличеловеческих свойств, а были всего-навсего проявлением безличной жизни истояли ближе к растениям, нежели к человеческим существам. Растения находились у самого основания Божьего мира, - вы словнозаглядывали через плечо Создателя, когда Он, думая, что Его никто не видит,мастерил игрушки и украшения. Тогда как человек и "настоящие" животные,будучи независимыми частицами Божества, могли жить, где хотят, - растения(хорошо это или плохо), были привязаны к месту. Они выражали не толькокрасоту, но и идею Бога, не имели своих целей и не отклонялись от заданных.Особенно таинственными, полными непостижимого смысла казались мне деревья,поэтому лес был тем местом, где я сильнее всего ощущал страх и трепетБожьего мира, его глубокое значение и благо всего, в нем происходящего. Это ощущение усилилось после того, как я увидел готический собор. Нотам безграничность космоса и хаоса, весь смысл и вся непостижимость сущего,все безличное и механическое было воплощено в камне, одухотворенном иисполненном тайны. Именно так я чувствовал свое родство с камнем, ведьБожество присутствует и в мертвом, и в живом. Как я уже говорил, не в моих силах было сформулировать все этиинтуитивные ощущения - они относились к сфере моего второго "я", тогда какмое деятельное и осмысленное начало пребывало вне времени, превращаясь в"старца". Я ощущал его в себе и ощущал его влияние, но, странным образом, незадумывался об этом. Когда "старец" присутствовал, мой "номер 1" как быисчезал, и, наоборот, когда на сцену выходил "номер 1", "старец" превращалсяв далекую и нереальную мечту. Когда мне исполнилось шестнадцать лет, этот туман стал медленнорассеиваться. Приступы депрессии становились все слабее, и все болееотчетливо начало проступать мое первое "я". Школа и городская жизньпоглощали все мое время, и знания об окружающем мире, которых становилосьвсе больше, прорываясь в мир интуитивных опасений, подавляли их. Ясознательно наметил себе круг вопросов, которыми систематически занимался.Прочитав краткое введение в историю философии, я получил некотороепредставление обо всем, что уже было передумано разными философами до меня.Мне было приятно узнать, что во многих интуитивных ощущениях я имелисторических предшественников. Ближе других оказались мне греки, особенноПифагор, Гераклит, Эмпедокл и Платон (хотя его "Диалоги" показались чересчуррастянутыми). Они были столь же прекрасны и академичны, как те запомнившиесямне фигуры в античной галерее, но и столь же далеки. Впервые я почувствовалдыхание жизни у Мейстера Экхарта, но так и не понял его. Я осталсяравнодушен к средневековой схоластике, и аристотелевский интеллектуализмсвятого Фомы показался мне безжизненным, как пустыня. "Все они, - рассуждаля, - хотят воспроизвести нечто при помощи логических кунштюков - нечтотакое, чего изначально в них самих нет, чего они не чувствуют и о чем вдействительности не имеют ни малейшего представления. Они хотят умозрительнодоказать себе существование веры, тогда как на самом деле она может явитьсялишь через опыт". Они походили на людей, которые понаслышке знали, что слонысуществуют, но сами никогда не видели ни одного, пытаясь с помощьюумозаключений доказать, что согласно логике такие животные должнысуществовать, как оно и есть на самом деле. По понятным причинам скептицизмXVIII века не был мне близок. Гегель напугал меня своим языком, вымученным ипретенциозным. Я не испытывал к нему никакого доверия, он показался мнечеловеком, который заключен в тюрьму из собственных слов и который с важнымвидом прохаживается по камере. Главной удачей моих исследований стал Шопенгауэр. Он был первым, кторассказал мне о настоящих страданиях мира, о путанице мыслей, страстях и зле- обо всем том, чего другие почти не замечали, пытаясь представить либо каквсеобщую гармонию, либо как нечто само собой разумеющееся. Наконец я нашелфилософа, у которого хватило смелости увидеть, что не все было к лучшему всамих основаниях мира. Он не рассуждал о совершенном благе, о мудромпровидении, о космической гармонии, он прямо сказал, что все бедычеловеческой истории и жестокость природы происходят от слепоты творящей мирВоли. И я видел подтверждение этому еще в детстве - больных и умирающих рыб,чесоточных лис, замерзших и погибших от голода птиц, т.е. те жестокиетрагедии, которые скрываются под цветущим покровом луга: земляных червей,заеденных муравьями, насекомых, разрывающих друг друга на куски, и т. д. Мойопыт наблюдения над людьми тоже научил меня чему угодно, только не вере визначально присущие человеку доброту и нравственность. Я достаточно хорошоузнал себя и видел, что я лишь в какой-то степени, условно говоря, отличаюсьот животных. Мрачную шопенгауэровскую картину мира я принимал, но с предлагаемым имрешением проблемы не мог согласиться. Я был убежден, что под Волей философ вдействительности имеет в виду Бога, Создателя, и утверждает, будто Бог слеп.По опыту мне было известно, что Бог не обижался на подобное богохульство, анапротив, мог даже поощрять его, как поощряет Он не только светлые, нодурные и темные стороны человеческой натуры, поэтому суровый приговорШопенгауэра я принял спокойно. Но крайне разочаровала меня его мысль о том,что интеллекту достаточно превратить слепую Волю в некий образ, чтобызаставить ее повернуть вспять. Возможно ли это, если она слепа? Почему онадолжна непременно повернуть вспять? И что такое интеллект? Он - функциячеловеческого духа, не все зеркало, а лишь его осколок, который ребенокподставляет солнцу в надежде ослепить его. Для меня было загадкой, почемуШопенгауэр довольствовался такой слабой идеей, это выглядело абсолютнонеправдоподобным. Я детально занялся Шопенгауэром и остановился на его полемике с Кантом,обратившись к работам последнего, и в первую очередь к его "Критике чистогоразума". Это стоило мне значительного серьезного напряжения, но в концеконцов мои усилия оказались не напрасными, потому что я открыл, как мнеказалось, фундаментальный просчет в системе Шопенгауэра. Он совершилсмертный грех, переводя в некий реальный план категорию метафизическую,чистый ноумен, "вещь в себе". Я понял это благодаря кантовской теориипознания, которая просветила меня гораздо более, нежели "пессимистическое"мироощущение Шопенгауэра. Мои философские занятия продолжались с семнадцати лет вплоть до тоговремени, когда я всерьез занялся изучением медицины. Они в корне изменилимой взгляд на жизнь и мое отношение к миру. Прежде я был робким,стеснительным и недоверчивым. Теперь же я знал, чего хочу, и стремился кэтому. Я стал общительнее, проще сходился с людьми и понял, что бедность -не порок и далеко не главная причина страданий, что дети богатых на самомделе не обладают никакими преимуществами и что для счастья и несчастья нужныболее весомые основания, чем размер суммы карманных денег. У меня появилосьбольше друзей, и друзей хороших. Я чувствовал твердую почву под ногами идаже нашел смелость открыто говорить о своих идеях, о чем, впрочем мнепришлось очень скоро пожалеть. Я столкнулся не только с отчуждением инасмешками, но и с откровенным неприятием, с изумлением обнаружив, чтонекоторые люди считают меня хвастуном и позером. Опять всплыло, хоть и вболее мягкой форме, давнишнее обвинение в нечестности. Поводом сновапослужило сочинение, тема которого показалась мне интересной. Я писал оченьстарательно, на этот раз особенно изощряясь в стиле. Результат былошеломляющим. "Вот работа Юнга, - сказал учитель, - в ней видна одаренность,но она сделана поспешно и так небрежно, что легко заметить, как мало усилийпотрачено на нее. Вот что я тебе скажу, Юнг, ты ничего не добьешься в жизнис таким поверхностным отношением к делу. Жизнь требует серьезности иприлежания, работы и усилий. Посмотри на работу Д. Ему недостает твоегоблеска, но он честен, прилежен и трудолюбив. А именно это и нужно для успехав жизни". На этот раз я был не столь уязвлен - все же учитель, contre coeur(против желания. - фр.), отдал мне должное - по крайней мере, не обвинилменя в обмане. Я пытался протестовать, но он отделался замечанием:"Аристотель утверждает, что лучшая поэма - та, в которой не виднызатраченные на нее усилия. Но к твоему сочинению это не относится, можешьоправдываться как угодно, но оно написано поспешно и без какого-либоусердия". Я знал, что в моей работе было несколько хороших мыслей, ноучитель предпочел их не заметить. Едва ли мне было обидно, но что-то изменилось в отношении ко мнешкольных товарищей - я опять оказался в изоляции и ощутил прежнююподавленность. Я ломал голову, пытаясь понять, в чем причина их косыхвзглядов, пока, наконец, задав несколько осторожных вопросов, не выяснил,что все дело в моих амбициях, зачастую безосновательных. Так, я давалпонять, что знаю нечто о Канте и Шопенгауэре или, например, о палеонтологии,чего у нас в школе еще "не проходили". Теперь стало понятно, что причина ихнедовольства кроется не в обыденности, но в моем тайном "Божьем мире", окотором лучше упоминать не следовало. С того времени я перестал посвящать одноклассников в свою "эзотерику",а среди взрослых у меня не было знакомых, с которыми я мог бы поговорить, нерискуя показаться хвастуном и обманщиком. Самым болезненным оказался крахмоих попыток преодолеть внутренний разрыв, мою пресловутую "раздвоенность".Снова и снова происходили события, уводившие меня от обыденного,повседневного существования в безграничный "Божий мир". Выражение "Божий мир" может показаться сентиментальным, но для меня оноимеет совершенно иной смысл. "Божий мир" - это все "сверхчеловеческое":ослепляющий свет, мрак бездны, холод вечности и таинственная играиррационального мира случайности. "Бог" для меня мог быть чем угодно, тольконе "проповедью".

IV