Глава двадцать первая 2 страница. Скота -- цель его поездки

скота -- цель его поездки. Здесь он нашел только двух телок с подозрением на

туберкулез и великолепного джерсейского борова, чувствовавшего себя как

нельзя лучше. Боров весил шестьсот фунтов; ни блеск глаз, ни живость

движений, ни лоснящаяся щетина не давали оснований предположить, что он

болен. Боров недавно прибыл из штата Айова и должен был, по установленным в

имении правилам, выдержать определенный карантин. В списках торгового

товарищества он значился как Бургесс Первый, двухлетка, и обошелся Форресту

в пятьсот долларов.

Отсюда Форрест свернул на одну из тех дорог, которые расходились

радиусами от Большого дома, догнал Креллина, своего свиновода, дал ему в

течение пятиминутного разговора инструкции, как содержать в ближайшие месяцы

Бургесса Первого, и узнал, что его великолепная первоклассная свиноматка

Леди Айлтон, премированная на всех выставках от Сиэтла до СанДиего и

удостоенная голубой ленты, благополучно разрешилась одиннадцатью поросятами.

Креллин рассказал, что просидел возле нее чуть не всю ночь и едет теперь

домой, чтобы принять ванну и позавтракать.

-- Я слышал, что ваша старшая дочь окончила школу и собирается

поступить в Стэнфордский университет? -- спросил Форрест, сдержав лошадь,

которую он уже хотел пустить галопом.

Креллин, молодой человек лет тридцати пяти, рано созревший оттого, что

давно стал отцом, и еще юный благодаря честной жизни и свежему воздуху, был

польщен вниманием хозяина; он слегка покраснел под загаром и кивнул.

-- Обдумайте это хорошенько, -- продолжал Форрест. -- Вспомните-ка всех

известных вам девушек, окончивших колледж или учительский институт: многие

ли работают по своей специальности? А сколько в течение ближайших же двух

лет по окончании курса повыходили замуж и обзавелись собственными

младенцами?

-- Но Елена относится к учению очень серьезно, -- возразил Креллин.

-- А помните, когда мне удаляли аппендикс, -- снова заговорил Форрест,

-- за мной ухаживала одна умелая сиделка -- самая прелестная девушка, какая

когда-либо ходила по земле на прелестных ножках. Она всего за шесть месяцев

до этого получила свидетельство квалифицированной сиделки. И не прошло и

четырех месяцев, как мне пришлось послать ей свадебный подарок. Она вышла

замуж за агента автомобильной фирмы. С тех пор она все время кочует по

гостиницам и ни разу не имела возможности применить свои знания, тем более

что и детей они не завели. Правда, теперь у нее опять появились надежды...

Но то ли это будет, то ли нет, а пока она и так совершенно счастлива. К чему

же все ее учение?..

Как раз в это время мимо них прошел пустой удобритель, и Креллину

пришлось отступить, а Форресту отъехать к самому краю дороги. Форрест с

удовольствием оглядел запряженную в удобритель рослую, удивительно

пропорционально сложенную кобылу, многочисленные премии которой, так же как

и премии ее предков, потребовали бы особого эксперта, чтобы их перечислить и

классифицировать.

-- Посмотрите на Принцессу Фозрингтонскую, -- заметил Форрест, указывая

на лошадь, радовавшую его взоры. -- Вот настоящая производительница. Только

случайно, благодаря селекции во многих поколениях, стала она животным,

приспособленным для перевозки тяжестей. Но не это в ней главное: главное то,

что она производительница. И для наших женщин в большинстве случаев самое

главное -- любовь к мужчине и материнство, к которому они предназначены

природой. В биологии нет никаких оснований для всей этой современной женской

кутерьмы из-за работы и политических прав.

-- Но есть основания экономические, -- возразил Креллин.

-- Несомненно, -- согласился Форрест и продолжал: -- Наш промышленный

строй не дает женщинам возможности выйти замуж и заставляет их работать. Но

не забудьте, что промышленные системы приходят и уходят, а законы биологии

вечны.

-- В наше время одной семейной жизнью молодых женщин не удовлетворишь,

-- продолжал настаивать Креллин.

Дик Форрест недоверчиво засмеялся.

-- Ну не знаю! -- сказал он. -- Возьмем хотя бы вашу жену: получила

диплом, да еще университетский по факультету древних языков! А зачем ей это

нужно? У нее два мальчика и три девочки, если не ошибаюсь. А вашей невестой

она стала -- помните, вы говорили? -- еще за полгода до окончания курса...

-- Так-то так, но... -- настаивал Креллин, хотя в его глазах мелькнуло

что-то, показывавшее, что он согласен со своим хозяином, -- во-первых, это

было пятнадцать лет назад, а во-вторых, мы отчаянно влюбились друг в друга.

Чувство было сильнее нас. Тут, я не спорю, вы правы. Она мечтала о великих

деяниях, а я мог в лучшем случае рассчитывать на деканство в

сельскохозяйственном колледже. И все-таки чувство пересилило, и мы

поженились. Но ведь с тех пор прошло целых пятнадцать лет, а за эти годы в

жизни, в стремлениях, в идеалах нашей женской молодежи изменилось очень

многое.

-- Не верьте этому, мистер Креллин, не верьте! Посмотрите статистику.

То, о чем вы говорите, случайно и очень относительно. Каждая женщина была и

останется женщиной прежде всего. Пока наши девочки будут играть в куклы и

любоваться на себя в зеркало, женщина будет тем, чем была всегда: во-первых,

матерью, вовторых, подругой мужчины, женой. Это, повторяю, подтверждается

статистикой. Я следил за судьбою женщин, окончивших учительский институт. Не

забудьте, что те из них, кто выходит замуж до окончания курса, исключаются

из института. Но и те, кто успевает окончить его, преподают в среднем не

больше двух лет. А если принять во внимание, что многие из кончающих

некрасивы или незадачливы и обречены судьбою оставаться старыми девами и всю

жизнь преподавать, то срок работы тех, кто выходит замуж, еще сократится.

-- И все-таки женщина, даже девочка, всегда сделает все по-своему,

наперекор мужчине, -- пробормотал Креллин, пасуя перед цифрами, приведенными

Форрестом, и решив на досуге изучить их.

-- Значит, ваша дочка поступит в университет, -- рассмеялся Форрест,

готовясь пустить лошадь галопом, -- а вы, и я, и все мужчины до скончания

века будут позволять женщинам делать все, что им вздумается?

Провожая взглядом быстро уменьшавшуюся фигуру хозяина и его лошади,

Креллин улыбнулся. Он подумал: "А где же ваши собственные ребята, мистер

Форрест?" -- и решил за утренним кофе рассказать жене об этом разговоре.

Прежде чем вернуться к Большому дому. Дик Форрест остановился еще раз.

Человека, которого он окликнул, звали Менденхоллом; это был управляющий

конюшнями и специалист по пастбищам. Про него говорили, что он знает в

имении не только каждую травинку с той минуты, как появился росток, но и

высоту травинки.

По знаку Форреста Менденхолл остановил пару трехлеток, которых он

объезжал в пароконной двуколке.

Окликнул же его Форрест после того, как внимательно вгляделся в

северный конец долины Сакраменто: там на много миль тянулась волнистая линия

холмов, озаренных солнцем и уже покрытых яркой, свежей зеленью.

Происшедший затем разговор был краток и свелся к немногосложным

вопросам и ответам. Они давно научились понимать друг друга. Речь шла о

травах, о зимних дождях и возможности поздних весенних дождей. Упоминались

речки -- Литтл Койот и Лос-Кватос, холмы Йоло и Миримар, а также Биг Бэзин,

Раунд Валлей и горные кряжи Сан-Ансельмо и Лос-Банос. Обсуждались

теперешние, прошлые и будущие передвижения стад и гуртов, надежды на травы,

посеянные на горных пастбищах, производился приблизительный подсчет сена,

оставшегося в отдаленных сараях, укрытых в горных долинах, где скот зимовал

и кормился.

Под дубами, у коновязи, Форресту не пришлось самому возиться с Фурией.

Подбежавший конюх принял ее. Форрест на ходу бросил несколько слов

относительно Дадди, выездной лошади, и вскоре его шпоры зазвенели на крыльце

дома.

 

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

 

 

Открыв тяжелую тесовую дверь, обитую железными гвоздями, Форрест вошел

в один из флигелей Большого дома. И дверь и помещение за ней, с бетонным

полом и многочисленными дверями, напоминали средневековую тюремную башню.

Одна из них распахнулась, на пороге показался китаец в белом фартуке и

крахмальном колпаке, а за ним следом вырвался глухой гул динамо-машины. Этот

гул и отвлек Форреста от его цели. Он остановился и, придержав дверь,

заглянул в освещенную электрическими лампами прохладную бетонированную

комнату, где стоял длинный стеклянный холодильник со стеклянными полками,

соединенный с машиной для изготовления искусственного льда и с динамо. На

полу в засаленном рабочем комбинезоне сидел на корточках весь измазанный

грязью человечек. Форрест кивнул ему.

-- Что-нибудь не ладится, Томсон?

-- Не ладилось, -- последовал Краткий исчерпывающий ответ.

Форрест закрыл дверь и пошел по длинному, словно туннель, коридору.

Узкие окна, похожие на бойницы средневекового замка, пропускали скудный

свет. Другая дверь привела его в длинную низкую комнату с бревенчатым

потолком; камин был так велик, что в нем можно было бы зажарить целого быка.

На рдеющих углях ярко пылал толстый пень. В комнате стояли два бильярда,

несколько карточных столов, небольшая стойка с напитками, а по углам --

кресла и диваны. Два молодых человека, натиравшие мелом свои кии, ответили

на приветствие Форреста.

-- С добрым утром, мистер Нэйсмит, -- весело обратился Форрест к одному

из них. -- Набрали еще материал для "Газеты скотовода"?

Нэйсмит, молодой человек лет тридцати, в пенсне, смущенно улыбнулся и,

подмигнув, указал на своего товарища.

-- Да вот Уэйнрайт вызвал меня...

-- Другими словами. Льют и Эрнестина продолжают сладко спать! --

засмеялся Форрест.

Уэйнрайт хотел ответить на шутку хозяина, но не успел: тот уже отошел

от него, на ходу бросив Нэйсмиту через плечо:

-- Хотите ехать со мной в половине двенадцатого? Мы с Тэйером

отправляемся в машине смотреть шропширов. Ему нужны бараны, десять вагонов;

и для вас, наверно, найдется подходящий материал по части вывоза скота в

штат Айдахо. Захватите фотоаппарат. Вы с Тэйером нынче утром виделись?

-- Он шел завтракать, как раз когда мы уходили из столовой, -- вмешался

Берт Уэйнрайт.

-- Если увидите его, скажите, чтобы он был готов к половине

двенадцатого. Тебя, Берт, я не приглашаю... из сострадания: к тому времени

девицы наверняка встанут.

-- Возьми с собой хоть Риту! -- жалобно попросил Берт.

-- Боюсь, что не смогу, -- ответил Форрест уже в дверях, -- мы едем по

делам. Да и Риту с Эрнестиной, как тебе известно, водой не разольешь.

-- Вот мне и хотелось, чтобы это хоть раз случилось, -- усмехнулся

Берт.

-- Удивительно! Братья почему-то никогда не ценят своих сестер, --

заметил Форрест. -- Мне всегда казалось, что Рита очень славная сестренка.

Чем она тебе не угодила?

Не дожидаясь ответа, он закрыл за собой дверь, и звон его шпор донесся

из коридора, а затем с витой лестницы. Поднимаясь по ее широким бетонным

ступеням, он услышал наверху звуки рояля и, привлеченный ритмом веселого

танца и взрывами смеха, заглянул в светлую комнату, всю залитую солнцем. За

роялем сидела молодая девушка в розовом кимоно и утреннем чепчике, а две

других, тоже в кимоно, исполняли какой-то фантастический танец: его не

изучали ни в каких танцклассах, и он отнюдь не предназначался для мужских

глаз.

Девушка, сидевшая за роялем, сразу увидела Форреста, подмигнула ему и

продолжала играть. Танцующие заметили его лишь через несколько минут. Они

взвизгнули, смеясь, упали друг Другу в объятия, и музыка оборвалась. Все

трое были сильные, молодые и здоровые, и при виде их в глазах Форреста

засветилось такое же удовольствие, какое светилось в них, когда он смотрел

на Принцессу Фозрингтонскую.

Начались взаимные насмешки и поддразнивания, как бывает обычно, когда

соберется молодежь.

-- Я здесь уже пять минут, -- уверял их Дик Форрест.

Обе танцовщицы, желая скрыть свое смущение, заявили, что сильно

сомневаются в этом, и стали приводить примеры его будто бы общеизвестной

лживости. Сидевшая за роялем Эрнестина, сестра его жены, утверждала,

наоборот, что уста его, как всегда, глаголют истину, что она видела его с

первой же минуты, как он вошел, и что, по ее расчетам, он смотрел на них

гораздо дольше, чем пять минут.

-- Ну, как бы там ни было, -- прервал он их болтовню, -- Берт, этот

невинный младенец, даже не подозревает, что вы уже встали.

-- Встали, да... но не для него! -- заявила одна из танцевавших

девушек, похожая на веселую юную Венеру. -- И не для вас тоже! А потому

убирайтесь-ка отсюда, мой мальчик, марш!

-- Послушайте, Льют, -- сурово начал Форрест. -- Хоть я и дряхлый

старец, а вам только что исполнилось восемнадцать лет -- ровно восемнадцать

-- и вы случайно приходитесь мне свояченицей, но из этого вовсе не следует,

что вам можно надо мной куражиться. Не забудьте, и я должен констатировать

этот факт, как сие ни прискорбно для вас, исключительно в интересах Риты, --

не забудьте, что за истекшие десять лет мне приходилось награждать вас

шлепками гораздо чаще, чем вам теперь хочется признать. Правда, я уже не так

молод, как был когда-то, но... -- он пощупал мышцы на правой руке и сделал

вид, что хочет засучить рукава, -- но еще не совсем развалина; и если вы

меня доведете...

-- Что будет, если доведу? -- вызывающе подхватила Льют.

-- Если вы меня доведете... -- пробормотал он угрожающе. -- Если...

Кстати, я должен, к моему прискорбию, вам заметить, что у вас чепчик набок.

Кроме того, он мне кажется вообще не слишком удачным произведением

искусства. Я сшил бы вам чепчик гораздо больше к лицу, даже зажмурившись,

даже во сне и даже... если бы у меня была морская болезнь.

Льют задорно качнула белокурой головкой, взглянула на подруг, как бы

прося поддержки, и заявила:

-- Сомневаюсь!.. Неужели вы воображаете, что мы втроем не справимся с

одним пожилым, не в меру тучным и дерзким мужчиной? Как вы думаете, девочки?

Давайте-ка возьмемся за него все вместе! Ведь ему не меньше сорока лет, у

него аневризм сердца, и -- хотя не следует выдавать семейных тайн -- в

довершение всего меньерова болезнь [1].

Эрнестина, маленькая, но крепкая восемнадцатилетняя блондинка,

выскочила из-за рояля, и все три девушки совершили набег на стоявший в

амбразуре диван; захватив каждая по диванной подушке и отойдя друг от друга

так, чтобы можно было хорошенько размахнуться, они двинулись на врага.

Форрест приготовился, затем поднял руку для переговоров.

-- Трусишка! -- насмешливо закричали они вразнобой и повторили хором:

-- Трусишка!

Он упрямо покачал головой.

-- Вот за это и за прочие ваши дерзости вы все три будете наказаны по

заслугам. Сейчас передо мной с ослепительной ясностью встают все нанесенные

мне в жизни обиды. Через минуту я начну действовать. Но сначала. Льют, как

сельский хозяин, со всем смирением, на какое я способен, прошу вас:

объясните, ради создателя, что это за штука -- меньерова болезнь. Овцы могут

заразиться ею?

-- Меньерова болезнь -- это, -- начала Льют, -- это... как раз то, что

у вас. И единственные живые существа, которых постигает меньерова болезнь,

-- бараны.

Враги бросились друг на друга и вступили в яростную схватку. Форрест

сразу атаковал противника излюбленным в Калифорнии футбольным приемом,

который применялся еще до распространения регби; но девушки, пропустив его,

ринулись на него с флангов и обстреляли подушками. Он тут же обернулся,

раскинул руки и, согнув пальцы, словно крючком, зацепил всех трех сразу.

Теперь это уже был смерч, в центре которого вертелся человек со шпорами, а

вокруг него крутились полы шелковых кимоно, летели во все стороны туфли,

чепчики, шпильки. Слышались глухие удары подушек, рычание атакуемого, писк,

визг и восклицания девушек, неудержимый хохот и треск рвущихся шелковых

тканей.

Наконец Дик Форрест оказался лежащим на полу, полузадушенный и

оглушенный ударами подушек; в руке он сжимал растерзанный голубой шелковый

пояс, затканный красными розами.

На пороге одной из дверей стояла Рита, ее лицо пылало; она

насторожилась, как лань, готовая бежать. В другой -- не менее разгоряченная

Эрнестина застыла в гордой позе матери Гракхов; она стыдливо завернулась в

остатки своего кимоно и целомудренно придерживала его локтем. Спрятавшаяся

было за роялем Льют пыталась бежать оттуда, но ей угрожал Форрест. Он стоял

на четвереньках, изо всей силы ударял ладонями о паркет и свирепо вертел

головой, подражая реву разъяренного быка.

-- И люди все еще верят в доисторический миф, будто это жалкое подобие

человека, распростертое здесь во прахе, когда-то помогло команде Беркли

победить Стэнфорд! -- торжественно провозгласила Эрнестина, которая

находилась в большей безопасности, чем остальные.

Она тяжело дышала, и Форрест с удовольствием заметил трепет ее груди

под легким блестящим вишневым шелком. Когда он взглянул на других, то

увидел, что и они выбились из сил.

Рояль, за которым спряталась Льют, был небольшой, ярко-белый, с

золотом, в стиле этой светлой комнаты, предназначенной для утренних часов;

он стоял на некотором расстоянии от стены, и Льют могла бежать в обе

стороны. Форрест вскочил на ноги и потянулся к ней через широкую плоскую

деку инструмента. Он сделал вид, что хочет перепрыгнуть, и Льют воскликнула

в ужасе:

-- Шпоры, Дик! Ведь на вас шпоры!

-- Тогда подождите, я их сниму, -- отозвался он.

Только он наклонился, чтобы отстегнуть их, как Льют сделала попытку

бежать, но он расставил руки и опять загнал ее за рояль.

-- Ну смотрите! -- закричал он. -- Все падет на вашу голову! Если на

крышке рояля будут царапины, я пожалуюсь Паоле.

-- А у меня есть свидетельницы, -- задыхаясь, крикнула Льют, показывая

смеющимися голубыми глазами на подруг, стоявших в дверях.

-- Превосходно, милочка! -- Форрест отступил назад и вытянул руки. --

Сейчас я доберусь до вас.

Он мгновенно выполнил свою угрозу: опершись руками о крышку рояля,

боком перекинул через него свое тело, и страшные шпоры пролетели на высоте

целого фута над блестящей белой поверхностью. И так же мгновенно Льют

нырнула под рояль, намереваясь проползти под ним на четвереньках, но

стукнулась головой о его дно и не успела еще опомниться от ушиба, как

Форрест оказался уже на той стороне и загнал ее обратно под рояль.

-- Вылезайте, вылезайте, нечего! -- потребовал он. -- И получайте

заслуженное возмездие.

-- Смилуйтесь, добрый рыцарь, -- взмолилась Льют. -- Смилуйтесь во имя

любви и всех угнетенных прекрасных девушек на свете!

-- Я не рыцарь, -- заявил Форрест низким басом. -- Я людоед, свирепый,

неисправимый людоед. Я родился в болоте. Мой отец был людоедом, а мать моя

-- еще более страшной людоедкой. Я засыпал под вопли пожираемых детей. Я был

проклят и обречен. Я питался только кровью девиц из Милльского пансиона.

Охотнее всего я ел на деревянном полу, моим любимым кушаньем был бок молодой

девицы, кровлей мне служил рояль. Мой отец был не только людоедом, он

занимался и конокрадством. А я еще свирепее отца, у меня больше зубов.

Помимо людоедства, моя мать была в Неваде агентом по распространению книг и

даже подписке на дамские журналы! Подумайте, какой позор! Но я еще хуже моей

матери: я торговал безопасными бритвами!

-- Неужели ничто не может смягчить и очаровать ваше суровое сердце? --

молила Льют, в то же время готовясь при первой возможности к побегу.

-- "Только одно, несчастная! Только одно на небе, на земле и в морской

пучине".

"Эрнестина прервала его легким возгласом негодования -- ведь это был

плагиат.

-- Знаю, знаю, -- продолжал Форрест. -- Смотри Эрнст Досон, страница

двадцать седьмая, жиденькая книжонка с жиденькими стихотворениями для девиц,

заключенных в Милльский пансион. Итак, я возвестил, до того как меня

прервали: единственное, что способно смягчить и успокоить мое лютое сердце,

-- это "Молитва девы". Слушайте, несчастные, пока я не отгрыз ваши уши

порознь и оптом! Слушайте и вы, глупая, толстая, коротконогая и безобразная

женщина -- вы там, под роялем! Можете вы исполнить "Молитву девы"?

Ответа не последовало. В это время из обеих дверей раздались

восторженные вопли, и Льют крикнула из-под рояля входившему Берту Уэйнрайту:

-- На помощь, рыцарь, на помощь!

-- Отпусти деву сию! -- приказал Берт.

-- А ты кто? -- вопросил Форрест.

-- Я король Джордж, то, есть святой Георгий.

-- Ну что ж! В таком случае я твой дракон, -- с должным смирением

признал Форрест. -- Но прошу тебя, пощади эту древнюю, достойную и

несравненную голову, ибо другой у меня нет.

-- Отрубите ему голову! -- скомандовали его три врага.

-- Подождите, о девы, молю вас! -- продолжал Берт. -- Хоть я и

ничтожество, но мне страх неведом. Я схвачу дракона за бороду и удушу его же

бородой, а пока он будет медленно издыхать, проклиная мою жестокость и

беспощадность, вы, прекрасные девы, бегите в горы, чтобы долины не поднялись

на вас. Иоло, Петалуме и Западному Сакраменто грозят океанские волны и

огромные рыбы.

-- Отрубите ему голову! -- кричали девушки. -- А потом надо его

заколоть и зажарить целиком.

-- Они не знают пощады. Горе мне! -- простонал Форрест. -- Я погиб! Вот

они, христианские чувства молодых девиц тысяча девятьсот четырнадцатого

года! А ведь они в один прекрасный день будут участвовать в голосовании,

если еще подрастут и не повыскочат замуж за иностранцев! Бери, святой

Георгий, мою голову! Моя песенка спета! Я умираю и останусь навсегда неведом

потомству!

Тут Форрест, громко стеная и всхлипывая, лег на пол, начал весьма

натурально корчиться и брыкаться, отчаянно звеня шпорами, и наконец испустил

дух.

Льют вылезла из-под рояля и исполнила вместе с Ритой и Эрнестиной

импровизированный танец -- это фурии плясали над телом убитого.

Но мертвец вдруг вскочил. Он сделал Льют тайный знак и крикнул:

-- А герой-то! Героя забыли! Увенчайте его цветами! И Берт был увенчан

полуувядшими ранними тюльпанами, которые со вчерашнего дня стояли в вазах.

Но когда сильной рукой Льют пучок намокших стеблей был засунут ему за ворот,

Берт бежал. Шум погони гулко разнесся по холлу и стал удаляться вниз по

лестнице, в сторону бильярдной. А Форрест поднялся, привел себя, насколько

мог, в порядок и, улыбаясь и позванивая шпорами, продолжал свой путь по

Большому дому.

Он прошел по двум вымощенным кирпичом и крытым испанской черепицей

дворикам, которые утопали в ранней зелени цветущих кустарников, и, все еще

тяжело дыша от веселой возни, вернулся в свой флигель, где его поджидал

секретарь.

-- С добрым утром, мистер Блэйк, -- приветствовал его Форрест. --

Простите, что опоздал. -- Он взглянул на свои часы-браслет. -- Впрочем,

только на четыре минуты. Вырваться раньше я не мог.

 

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

 

 

С девяти до десяти Форрест и его секретарь занимались перепиской со

всякими учеными обществами, питомниками и сельскохозяйственными

организациями.

У рядового дельца, работающего без секретаря, это отняло бы весь день.

Но Дик Форрест поставил себя в центре некоей созданной им системы, которой

он втайне очень гордился. Важные письма и бумаги он подписывал

собственноручно; на всем остальном мистер Блэйк ставил его штамп. В течение

часа секретарь стенографировал подробные ответы на одни письма и готовые

формулировки ответов на другие. Мистер Блэйк считал в душе, что он работает

гораздо больше своего хозяина и что последний просто феномен по части

откапывания работы для своих служащих.

Ровно в десять вошел Питтмен -- консультант по выставочному скоту, и

Блэйк удалился в свою контору, унося лотки с письмами, пачки бумаг и валики

от диктофонов.

С десяти до одиннадцати беспрерывно входили и выходили управляющие и

экономы. Все они были вышколены, умели говорить кратко и экономить время.

Дик Форрест приучил их к тому, что когда они являются с докладом или

предложением -- колебаться и размышлять уже поздно: надо думать раньше. В

десять часов Бланка сменял помощник секретаря Бонбрайт, садился рядом с

хозяином, и его неутомимый карандаш, летая по бумаге, записывал быстрые, как

беглый огонь, вопросы и ответы, отчеты, планы и предложения. Эти

стенографические записи, которые потом расшифровывались и переписывались на

машинке в двух экземплярах, были прямо кошмаром для управляющих и экономов,

а иногда играли и роль Немезиды. Форрест и сам обладал удивительной памятью,

однако он любил доказывать это, ссылаясь на записи Бонбрайта.

Нередко после пяти -- или десятиминутного разговора с хозяином служащий

выходил от него весь в поту, вымотанный, разбитый, словно пропущенный через

мясорубку. В этот короткий, но чрезвычайно напряженный час Форрест брался за

каждого по-хозяйски, вникая во все детали его особой, сложной области. Так,

Томпсону, механику, он за четыре быстролетных минуты указал, почему динамо

при холодильнике Большого дома работает неправильно, подчеркнув, что виноват

сам Томпсон; заставил Бонбрайта записать страницу и главу той книги из

библиотеки, которую должен был по этому случаю прочесть Томпсон; сообщил

ему, что Паркмен, управляющий молочной фермой, недоволен работой доильных

машин и что холодильник на бойне работает с перебоями.

Каждый из его служащих был в своей области специалистом, но Форрест, по

общему признанию, знал все. Так, Полсон -- агроном, ответственный за пахоту,

жаловался Досону -- агроному, ответственному за уборку урожая:

-- Я служу здесь двенадцать лет и не замечал, чтобы Форрест

когда-нибудь прикоснулся к плугу, а вместе с тем он, черт бы его побрал, на

этом деле собаку съел! Знаете, он просто гений! Вот такой случай: он был

занят чем-то другим и притом ему надо было следить, чтобы Фурия не выкинула

какое-нибудь опасное коленце, а на следующий день он в разговоре заметил,

будто мимоходом, что поле, мимо которого он проезжал, вспахано на глубину

стольких-то дюймов -- и притом с точностью до полдюйма -- и что пахали его

плугом такой-то системы... А возьмите запашку Поппи Мэдоу -- знаете, над

Литтл Мэдоу, на Лос-Кватос... Я просто не знал, что с ней делать, -- мне

пришлось вывернуть и подзол. Ну, думаю, как-нибудь сойдет! Когда все было

кончено, он проехал мимо. Я глаз с него не спускал, а он даже как будто и не

взглянул на поле, но на следующее утро я получил в конторе такой нагоняй!..

Нет, мне не удалось провести его. С тех пор я никогда и не пытаюсь...

Ровно в одиннадцать Уордмен, ученый овцевод, ушел от Форреста, получив

приказание отправиться к половине двенадцатого в машине вместе с Тэйером,

покупателем из Айдахо, смотреть шропширских овец; удалился и Бонбрайт, чтобы

разобраться в сделанных сегодня заметках. Форрест наконец остался один. Из

проволочного лотка, где хранились неоконченные дела, -- таких лотков было

множество, и они были поставлены один на другой по пять штук, -- он извлек

изданную в штате Айова брошюру о свиной холере и стал ее просматривать.

В свои сорок лет Форрест выглядел весьма внушительно. Высокий рост,

большие серые глаза, темные ресницы и брови, прямой, не очень высокий лоб,

светло-каштановые волосы, слегка выступающие скулы и под ними обычные для

такого строения черепа легкие впадины; челюсти крепкие, но не массивные,

тонкие ноздри, нос прямой, не слишком крупный, подбородок не раздвоенный,