VI. Предок - современник - потомок

Мандельштам никогда не был приверженцем теории абсолютной самобытности отдельного поэта, по его мнению каждый поэт должен был начинать творить так, как будто до него не было ничего создано, но в процессе творчества узнавать в себе черты великих образцов прошлого, радуясь этому сходству и своей неразрывной связи с творчеством всех стран и всех эпох. При таком взгляде поэта на творческий процесс сложный, зачастую спорный вопрос о литературных влияниях становится не только законным и логичным, но и насущно необходимым.

Хотя Мандельштам подчеркивал родство русского языка в первую очередь сдревнегреческим, на его собственном творчестве значительно сильнее сказалось влияние латинской поэзии. Влияние греческой поэзии сказалось в первую очередь на лексике и частично на содержании. Мы не находим у Мандельштама сапфических или алкеевых строф, и, если «Сегодня дурной день»¹⁴⁰ с его двойным ударением на конце может напомнить легендарные марши хромого Тиртея, то ведь этот ритм мог и самостоятельно возникнуть в перебоях человеческого сердца. Из римских гениев не обычный кумир поэтов Гораций, а в первую очередь Овидий явился для Мандельштама связующим звеном с античной традицией, наблюдается и влияние лучших произведений Катулла, ср. «Возьми на радость из ладоней»¹⁴¹ и «Vivamus, meaLesbia, atqueamemus», из которых стихотворение Мандельштама отличается большей глубиной мысли.

Влияние античной поэзии наблюдается в творчестве большинства значительных русских поэтов. Но выражение {65} этого влияния в творчестве Мандельштама качественно отлично от аналогичного явления в творчестве как его предшественников, так и старших современников. Мы не найдем у Мандельштама грандиозных стихотворных «фресок на античные темы», подобных тем, которыми полна поэзия Майкова. Не встретим мы в ней и тех отдельных сравнений или аллегорий, органически не связанных с остальным текстом стихотворения, какие мы находим у Фета. Не красочная живописная поверхность античности, а ее трагедийная глубина захватила Мандельштама, и результат этого влияния не эллинизация, а внутренний эллинизм, адэкватный духу русского языка. Поэтому особенно чуждо ему отношение к античности Брюсова, который, по замечанию Мандельштама, открывая для себя новые области, опустошал их подобно конквистадору. Не вставлять в свою поэзию сегодняшние музейные обломки, а восстанавливать в ней былую целостность - таково по Мандельштаму отношение поэта не только специально к античности, но и к прошлому в целом.

Глубинное влияние античной поэзии оставило мало возможностей для значительного влияния более позднего западно-европейского творчества. Теорию «синтетического образа» едва ли можно считать результатом влияния Маллармэ; это влияние, если и имело место, было «преодолено» русским поэтом, - не любившим впрочем этого термина.

Судя по стихотворению «К немецкой речи» Мандельштам ощущал в своем более позднем творчестве приближение влияния немецких романтиков. Последние из известных нам стихотворений Мандельштама не дают материала в этом отношении. Очевидно, ссылка помешала исполнению каких-то давно задуманных творческих планов. Зато, если мы обратимся к немецкой поэзии более позднего периода, то у его старшего современника Стефана Георге найдется много общих черт с поэзией Мандельштама: медлительность, величавость, {66} торжественность тона, любовь к античности, доходящая до попыток сближения фонетической структуры родной речи с греческим или латинским языками. Попытки эти у Мандельштама успешнее, но в его распоряжении был более благодарный языковый материал. Проводя параллель между «элинизмом» Георге и Мандельштама не следует забывать, что речь идет о сходстве творчества двух поэтов, одержимых тою же идеей, а не о влиянии старшего на младшего. Если во время пребывания Мандельштама в Гейдельберге молодой русский поэт испытывал на себе влияние Георге и его литературного круга, то это влияние сказалось на его творчестве в виде идеи преобразования жизни и облагораживания человека при помощи искусства. Что же касается идеи воскрешения Эллады на германской почве, то с аналогичной теорией Мандельштам столкнулся уже в ранней юности у себя на родине.

Мандельштам сохранил на всю жизнь восторг перед директором Царскосельской гимназии, мечтавшим воскресить в России дух древней Эллады, но в действительности ученик превзошел учителя. Влияние Иннокентия Анненского на Мандельштама почти минует область формы: любимые размеры их различны, поэтический голос Анненского глуховат, а стих Мандельштама звучен. Мандельштамовская поэзия светлее по настроению. Однако своими попытками установить или, по его мнению, скорее восстановить прямую связь между русской и античной культурами Анненский дал творчеству Мандельштама определенное направление, после чего нашему поэту удалось многое из того, чего Анненский только пытался достичь. Если такие стихотворения, как «В игольчатых чумных бокалах»,¹⁴² действительно принадлежат перу позднего Мандельштама, то можно говорить о некотором усилении влияния Анненского, не как эллиниста, но в общем настроении: усталость, {67} легкая приглушенность поэтического голоса, грустное сомнение в смысле жизни.

Мандельштам, живший в Павловске, хорошо знавший Анненского и часто бывавший в Царском Селе, не мог остаться в стороне от особого царскосельского культа Пушкина. В неизменной любви Мандельштама к Петербургу и в высоком качестве его поэзии - исполнение заветов Пушкина, не имеющее ничего общего с внешним сходством муз. О сходстве между Мандельштамом и Пушкиным в «чистом, незамутненном качестве поэзии», идущей «не только из сердца, но и от ума», прекрасно сказал Ю. Иваск, отметивший и духовное родство Мандельштама с Батюшковым: «Он - «новый Батюшков», но говорящий на современном языке (нервном, скачущем)».¹⁴³ Еще большее сходство как глубинное, так и внешнее наблюдается между поэзией Мандельштама и творчеством Тютчева: от главного до мелочей, от философских тем и умения мудро, скорбно и целомудренно говорить о любви до отдельных излюбленных эпитетов (например, бледно-голубой). Мандельштам документировал свою преемственность от Тютчева в названиях Silentium и Encyclica, из которых первое новый вариант той же темы, а второе - возражение Тютчеву. Еще откровеннее, непосредственнее, прямее ощущается влияние Тютчева в последних стихах Мандельштама,

Символизм стоял по отношению к творчеству Мандельштама на грани прошлого и настоящего. В поэзии Мандельштама иногда находят большее родство с символизмом, чем с акмеизмом. Мы уже видели, что основные поэтические средства Мандельштама - метафоры в раннем творчестве и «синтетический обзор» в позднейшем - отличны от поэтических приемов символистов. При всех расхождениях с символистами в практически-поэтическом плане, а с символизмом в целом в {68} плане теоретико-принципиальном, Мандельштам никогда не переставал придавать этому течению большое значение. Всех значительных поэтов своих современников он считал выходцами «из символического лона», а лично для него символизм был отправной точкой творчества, оттолкнувшись от которой поэт получил собственное направление. Куда вело это направление? Обычно Мандельштама причисляют к акмеистам. В аспекте «Tristia» его можно было бы назвать «самым акмеистическим акмеистом», даже если бы, как часто полагают, акмеизм представлял собой неоклассицизм и простой антипод символизму как неоромантивму. В действительности такой взгляд упрощает проблему: глава акмеизма и теоретически наиболее последовательный неоклассик Гумилев часто писал стихи, по содержанию и настроению близкие романтизму; в то же время практически наиболее последовательный классик Мандельштам истолковывал акмеизм как единственный подлинный символизм. Для Мандельштама понятие «акмеизм» включает в себя понятие «неоклассицизм», но не тождественно с ним, не ограничивается теми же рамками. При таком широком понимании акмеизма Мандельштам мог считать себя акмеистом до конца жизни. В рамки акмеизма в более узком понимании его поэзия целиком не укладывается, как не укладывается она и в рамки определения экспрессионизм, вполне соответствующего диапазону художественной прозы Мандельштама. Но творчество действительно больших поэтов вообще редко умещается в рамки одного литературного течения. Поэзию Рильке делят на импрессионистский и экспрессионистский периоды, центр лирики Пастернака находится в точке соприкосновения символизма, акмеизма и футуризма.

Существует также мнение о приближении Мандельштама в последний известный нам период творчества к футуризму, но эта теория вряд ли имеет серьезные основания. Поэты-современники, в целом совершенно {69} различные, независимо от их принадлежности к одной или разным литературным группировкам, часто пишут отдельные сходные стихотворения. У Мандельштама есть стихотворения, напоминающие Георгия Иванова,¹⁴⁴ а в целом каждый из этих поэтов развивает свою особую линию, восходящую, правда, в обоих случаях к Анненскому, но к разным ликам этого Януса русской поэзии. Из всех акмеистов Мандельштам и Ахматова наименее сходны, и все же «Скудный луч холодной мерою»¹⁴⁵ напоминает лирику Ахматовой. И, хотя Мандельштам написал «Из омута злого и вязкого»,¹⁴⁶ вряд ли можно говорить о его сходстве с Гиппиус. Сходство отдельных стихотворений Мандельштама с Пастернаком не может свидетельствовать о сближении с футуризмом, так как Пастернака только ошибочно причисляют к футуристам. С другой стороны, хотя Мандельштам защищал основоположников футуризма от «чудовищной неблагодарности читателя-критика» и его заумные стихотворения иногда напоминают стихотворения Хлебникова, все это еще не свидетельствует о сближении их творчества. Обладая безошибочным чутьем и большой объективностью в вопросах литературы, Мандельштам мог выделить и из чуждого ему литературного течения явления, по его мнению достойные вечности. Но футуризм в целом, лишенный корней в прошлом, а потому неспособный прорасти в постоянное, не имел в глазах Мандельштама ценности. Более далек, чем от футуристов, Мандельштам был разве только от имажинистов, но ведь по его мнению никакого имажинизма вовсе не было. Все это не означает равнодушия Мандельштама к будущему: напротив, он верил в максимальную значимость будущего для творчества каждого поэта. Но отношение Мандельштама к будущему было обратно отношению к нему футуристов: те насильно {70} тащили будущее в свои произведения, а Мандельштам свободно посылал поэзию по каналу будущего в вечное: «Ты в каком времени хочешь жить? Я хочу жить в повелительном причастии будущего, в залоге страдательном - в «долженствующем быть». Так мне нравится. Есть верховая, конная честь. Оттого-то мне и нравится славный латинский «герундивум» - этот глагол на коне».¹⁴⁷ «С кем же говорит поэт? Вопрос мучительный и всегда современный... У каждого человека есть друзья. Почему бы поэту не обратиться к друзьям, к естественно близким ему людям? Мореплаватель в критическую минуту бросает в воды океана запечатанную бутылку с именем своим и описанием своей судьбы. Спустя долгие годы... я нахожу ее... прочитываю письмо... Я в праве был сделать это... Письмо... адресовано тому, кто его найдет... Нашел я. Значит я и есть таинственный адресат». Мандельштам не представлял себе «лирики без диалога», но в обращении к «конкретному читателю» он видел «скучное перешептывание с соседом». Только в «обмене сигналами» с неизвестным другом видел поэт задачу, достойную лирики, уважающей собеседника и сознающей свою беспричинную правоту.¹⁴⁸

Найти этих собеседников среди поэтов означает решить вопрос о влиянии Мандельштама на русскую поэзию, что ныне преждевременно и невозможно. Мы можем отметить отдельные черты влияния Мандельштама у Б. Слуцкого в Советском Союзе и у Моршена в эмиграции. Влияние Мандельштама на русскую поэзию еще только начинается. В Советском Союзе оно затруднено отсутствием новых изданий его произведений. Познакомившись с содержанием «Воронежских тетрадей», некоторые знатоки и любители поэзии Мандельштама заговорили о «снижении уровня» его творчества под влиянием травли, а может быть и уже надвигавшегося {71} безумия. В действительности «Воронежские тетради» не дают повода для подобного суждения. В нескольких отдельных случаях авторство Мандельштама может быть поставлено под вопрос, но большинство стихотворений не только действительно принадлежит его перу, но и вовсе не является второсортной частью его творчества. Некоторые из последних произведений Мандельштама, как, например, «Есть женщины сырой земле родные...», «Скажи мне, чертежник пространства...» или «В игольчатых чумных бокалах...»¹⁴⁹ могли бы войти в «Tristia», не нарушив цельности этого цикла, настолько хорошо сохранилось в них все характерное, классически-мандельштамовское. Стилистические погрешности в ряде стихотворений, опубликованных в «Воздушных путях», настолько явно объясняются ошибкой переписчика, что лучше было бы рискнуть исправить самые грубые из них, вроде «И Моцарт на воде и Шуберт в птичьем гаме»,¹⁵⁰ в котором автоматически переставлены имена композиторов. В других случаях имеет место недоработка, но не как результат потери безупречного поэтического чувства, а просто из-за того, что поэт не успел их отшлифовать, не хватило жизни. Значительное изменение применяемых поэтом художественных средств не следует относить к ухудшениям. Вполне понятно, что читателю тяжело расставаться с любимым и привычным «серебряным голосом», но следует признать, что «медный колокол» последнего периода один способен передать ужасное состояние душ, находящихся «под временным небом чистилища». Адамович замечает, что в последний период творчества Мандельштам вырос как поэт. Действительно, вряд ли возможно считать неплодотворным период, когда создавались такие шедевры, как хотя бы «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма», «Что делать {72} нам с убитостью равнин» или «Я скажу тебе начерно - шопотом».¹⁵¹

Раз осознав величие того «немногого», что создал Мандельштам, современник или потомок, тот собеседник, о котором поэт так много думал и писал, стоит перед его творчеством с тем же душевным трепетом, с каким сам поэт стоял когда-то перед каким-либо величественным античным зданием, оставшимся недостроенным на рубеже эпох. Трагическая параллель судьбы Мандельштама к судьбе его любимого поэта Овидия не может не волновать собеседника. «Кому мог помешать этот поэт с хилым телом и с той музыкой стиха, которая заполняет ночи?» - спрашивает с необычайно искренней болью обычно суетный Эренбург в своих воспоминаниях «Люди, годы, жизнь».¹⁵² Мудрый Мандельштам ответил ему заранее в статье «Слово и культура»: «Все другие различия и противоположности бледнеют перед разделением ныне людей на друзей и врагов слова. Подлинно агнцы и козлища. Я чувствую почти физически нечистый козлиный дух, идущий от врагов слова».¹⁵³

Друзья слова не могут воскресить Осипа Мандельштама, но они призваны раскрыть запечатанный сосуд и воздать должное неувядающей, вечной красоте творчества великого поэта. {73}

• ¹ Илья Эренбург, Люди, годы, жизнь, книга вторая, «Новый мир» 1, 1961, стр. 131, 139-147, 149-152; Портреты русских поэтов, Аргонавты, Берлин 1922.
• ² «Октябрь 6, 1961, стр. 196.
• ³ «Москва» 8, 1964, стр. 143-152.
• ⁴ День поэзии, Советский писатель, Москва 1962, стр. 285-286.
• ⁵ «Новые книги СССР» 22, 1964.
• ⁶ Olga Andreyev-Carlisle, Voices in the Schow, London 1962, р. 137.
• ⁷ Мосты 10, 1963, стр. 151.
• ⁸ Воздушные пути II, стр. 9-69.
• ⁹ Осип Мандельштам Собрание сочинений, стр. 147.
• ¹⁰ Вестник русского студенческого христианского движения 64, 1962, стр. 48-50.
• ¹¹ «Русская мысль», 21. 2. 1963.
• ¹² Мосты 10, 1963, стр. 154-159.
• ¹³ День поэзии. Москва 1962.
• ¹⁴ Осип Мандельштам, Стихотворения, Воздушные пути III, 1963, стр. 19-23.
• ¹⁵ Сергей Маковский, Портреты современников, издательство имени Чехова, Нью-Йорк 1955, стр. 375-398.
• ¹⁶ Георгий Иванов, Петербургские зимы, издательство имени Чехова, Нью-Йорк 1952, стр. 113-128.
• ¹⁷ Мосты 10, стр. 150.
• ¹⁸ Воздушные пути III, стр. 161-172.
• ¹⁹ «Новый журнал» 71, 1963, стр. 12-43; 72, 1963, стр. 64-91.
• ²⁰ Илья Эренбург, Портреты русских поэтов, стр. 103.
• ²¹ Илья Эренбург, «Новый мир» 1, 1961, стр. 142.
• ²² Георгий Иванов, ук. соч., стр. 119.
• ²³ Владимир Вейдле, О последних стихах Мандельштама, Воздушные пути II, стр. 70.
• ²⁴ Ирина Одоевцева, ук. соч., Новый журнал 71, стр. 19.
• ²⁵ Воздушные пути II, стр. 87.
• ²⁶ Там же, стр. 70-86.
• ²⁷ Там же, стр. 87-101.
• ²⁸ Там же, стр. 102-110.
• ²⁹ Георгий Иванов, ук. соч., стр. 115.
• ³⁰ Воздушные пути II, стр. 96.
• ³¹ Воздушные пути III, стр. 169.
• ³² Там же.
• ³³ Собрание сочинений, стр. 197.
• ³⁴ Воздушные пути III, стр. 170.
• ³⁵ «Новый журнал» 72, стр. 77.
• ³⁶ Воздушные пути II, стр. 103.
• ³⁷ Собрание сочинений, стр. 229-232.
• ³⁸ Воздушные пути II, стр. 103.
• ³⁹ Собрание сочинений, стр. 196.
• ⁴⁰ Там же, стр. 172.
• ⁴¹ Там же, стр. 187.
• ⁴² Воздушные пути II, стр. 11, 12, 21.
• ⁴³ Там же, стр. 75-76.
• ⁴⁴ Мосты 10, стр. 152.
• ⁴⁵ Собрание сочинений, стр. 73-75.
• ⁴⁶ Там же, стр. 67.
• ⁴⁷ Там же; ср. Посох, там же, стр. 68-69.
• ⁴⁸Tristia, «Среди священников левитом молодым...», там же, стр. 93.
• ⁴⁹Tristia, «Эта ночь непоправима...», там же, стр. 87.
• ⁵⁰ Там же, стр. 51-52.
• ⁵¹Айя София, там же, стр. 52; Tristia, «В разноголосице девического хора...», там же, стр. 82-83.
• ⁵²NotreDame, там же, стр. 53; «Поговорим о Риме - дивный град», там же, стр. 63; Encyclica, там же, стр. 69-70 и др.
• ⁵³ Там же.
• ⁵⁴ «Я скажу тебе начерно-шопотом...», Воздушные пути II, стр. 62; «Может быть, это точка безумия...», там же, стр. 63.
• ⁵⁵ «Заблудился я в небе - что делать...», там же, стр. 67.
• ⁵⁶ Собрание сочинений, стр. 46.
• ⁵⁷ Там же, стр. 84-85.
• ⁵⁸ «И поныне на Афоне», там же, стр. 75.
• ⁵⁹ «Я наравне с другими», там же, стр. 109-110.
• ⁶⁰ «Из полутемной залы, вдруг...», там же, стр. 35; «Невыразимая печаль», стр. 38; «Медлительнее снежный улей», стр. 40; «Не веря воскресенья чуду», стр. 86-87; «Твое чудесное произношенье», стр. 91.
• ⁶¹ Московский дождик, там же, стр. 118.
• ⁶² Воздушные пути II, стр. 13.
• ⁶³ «Воздух пасмурный влажен и гулок», Собрание сочинений, стр. 44.
• ⁶⁴ Петербургские строфы, там же, стр. 54-55; «Дев полуночных отвага», стр. 56; Адмиралтейство, стр. 58; Соломинка, стр. 84-85; «Я потеряла нежную камею», стр. 85; «Мне холодно. Прозрачная весна...», стр. 85; «В Петрополе прозрачном мы умрем», стр. 85; «На страшной высоте блуждающий огонь», стр. 93; Ленинград, стр. 138; Дворцовая площадь, Воздушные пути II, стр. 15.
• ⁶⁵ «Новый мир» 1, 1961, стр. 142.
• ⁶⁶ Воздушные пути III, стр. 170.
• ⁶⁷ Там же.
• ⁶⁸ Грифельная ода, Собрание сочинений, стр. 122, 124, 127; Полночь в Москве, стр. 142.
• ⁶⁹ «Новый мир» 1, 1961, стр. 143.
• ⁷⁰ Собрание сочинений, стр. 139.
• ⁷¹ Там же, стр. 126-128.
• ⁷² Там же, стр. 128-129.
• ⁷³ Там же, стр. 116.
• ⁷⁴ Там же, стр. 117.
• ⁷⁵ Вестник Института по изучению СССР 2, 1956, стр. 128.
• ⁷⁶ Мосты 10, 1963, стр. 159.
• ⁷⁷ 1 января 1924, Собрание сочинений, стр. 126-128.
• ⁷⁸ «Довольно кукситься, бумаги в стол засунем», там же, стр. 139.
• ⁷⁹ «Жил Александр Герцович», Воздушные пути II, стр. 75-76.
• ⁸⁰Новеллино, Мосты 10, 1963, стр. 154-155.
• ⁸¹ О поэзии, Academia, Ленинград 1928, стр. 7; Собрание сочинений, стр. 324.
• ⁸² Там же.
• ⁸³ В другой редакции этой статьи стоит: «чем любая футуристическая загадка», Собрание сочинений, стр. 324.
• ⁸⁴ О поэзии, стр. 8; Собрание сочинений, стр. 324.
• ⁸⁵ «Есть иволги в лесах и гласных долгота...», Собрание сочинений, стр. 65 и все стихотворения о Риме, особенно «С веселым ржаньем пасутся табуны», стр. 77-78.
• ⁸⁶ Там же, стр. 98.
• ⁸⁷ Век (первая строфа), там же, стр. 118.
• ⁸⁸ Там же, стр. 139.
• ⁸⁹ Там же, стр. 98.
• ⁹⁰ Там же, стр. 65.
• ⁹¹ О поэзии, стр. 80.
• ⁹² Собрание сочинений, стр. 141-143.
• ⁹³ Там же, стр. 119-122.
• ⁹⁴ Вестник Института 2, 1956, стр. 128.
• ⁹⁵ Собрание сочинений, стр. 36.
• ⁹⁶ Армения XII, там же, стр. 138.
• ⁹⁷ Соломинка I, там же, стр. 84.
• ⁹⁸Нашедший подкову, там же, стр. 120.
• ⁹⁹Tristia, там же, стр. 95.
• ¹⁰⁰ Там же, стр. 113.
• ¹⁰¹ «Золотистого меда струя из бутылки текла» там же, стр. 88.
• ¹⁰² «Только детские книги читать», там же, стр. 36.
• ¹⁰³ Там же, стр. 254.
• ¹⁰⁴ Там же, стр. 147.
• ¹⁰⁵ О поэзии, стр. 36.
• ¹⁰⁶ 1 января 1924, Собрание сочинений, стр. 126-128; Век, там же, стр. 118-119; Грифельная ода, там же, стр. 122-124; «За гремучую доблесть грядущих веков», там же, стр. 147.
• ¹⁰⁷ О поэзии, стр. 80-81.
• ¹⁰⁸ Собрание сочинений, стр. 35.
• ¹⁰⁹ Там же, стр. 38.
• ¹¹⁰ Там же, стр. 36.
• ¹¹¹ Там же, стр. 35.
• ¹¹² Там же, стр. 37.
• ¹¹³ Там же, стр. 37.
• ¹¹⁴ Там же, стр. 36.
• ¹¹⁵ Там же, стр. 38.
• ¹¹⁶ Там же, стр. 35.
• ¹¹⁷ Там же, стр. 130.
• ¹¹⁸ Там же, стр. 43.
• ¹¹⁹ Там же, стр. 49.
• ¹²⁰ Там же, стр. 63.
• ¹²¹ Там же, стр. 114.
• ¹²² «Когда на площадях и в тишине келейной», там же, стр. 92.
• ¹²³ «Нет, не спрятаться мне от великой муры», Воздушные пути II, стр. 11; «Я скажу тебе с последней прямотой», там же, стр. 12.
• ¹²⁴ Собрание сочинений, стр. 126-128.
• ¹²⁵ Там же, стр. 133.
• ¹²⁶ Там же, стр. 38.
• ¹²⁷ Там же, стр. 146.
• ¹²⁸ «Слух чуткий парус напрягает», там же, стр. 41.
• ¹²⁹ Полночь в Москве, там же, стр. 143.
• ¹³⁰ «Ни о чем не нужно говорить», там же, стр. 39.
• ¹³¹ Золотой, там же, стр. 50.
• ¹³² О поэзии, стр. 9-11; Собрание сочинений, стр. 325-326.
• ¹³³ О поэзии, стр. 41, 43; Собрание сочинений, стр. 346, 348.
• ¹³⁴ «В хрустальном омуте какая крутизна», Собрание сочинений, стр. 97.
• ¹³⁵ «Я слово позабыл, что я хотел сказать», там же, стр. 102.
• ¹³⁶ Грифельная ода, там же, стр. 122.
• ¹³⁷ Там же, стр. 22.
• ¹³⁸ «Новый мир» 1, 1961, стр. 143.
• ¹³⁹ Собрание сочинений, стр. 92.
• ¹⁴⁰ Там же, стр. 44.
• ¹⁴¹ Там же, стр. 105.
• ¹⁴² Воздушные пути II, стр. 31.
• ¹⁴³ Вестник Института 2, 1956, стр. 129.
• ¹⁴⁴ Ленинград, Собрание сочинений, стр. 138.
• ¹⁴⁵ Там же, стр. 43.
• ¹⁴⁶ Там же, стр. 42.
• ¹⁴⁷Алагез, там же, стр. 316.
• ¹⁴⁸ О собеседнике, там же, стр. 331-332, 335.
• ¹⁴⁹ Воздушные пути II, стр. 14, 29, 31.
• ¹⁵⁰ Там же, стр. 33; ср. «Москва» 8, 1964, стр. 155.
• ¹⁵¹ Воздушные пути II, стр. 24, 52, 62.
• ¹⁵² «Новый мир» 1, 1961, стр. 144.
• ¹⁵³ О поэзии, стр. 6; Собрание сочинений, стр. 323.