Сильной рукой Наполеона Франция была поставлена на новые рельсы и покорно двинулась по пути к империализму

Через два месяца после государственного переворота, а имен­но 17 января 1800 г., последовал знаменитый консульский указ о газетах.

Принимая во внимание, что многие газеты служат «орудием в руках врагов республики», консульское правительство, обязанное заботиться «о безопасности» народа, 4 января 1800 г. издало «кон­сульский указ о газетах», в силу которого было закрыто 60 газет из 73, издававшихся в Париже и Сенском департаменте. Собственни­ки и редакторы оставшихся изданий должны были явиться в ми­нистерство полиции для удостоверения французского подданства, сообщения своего местожительства и принесения присяги на вер­ность конституции. Газетам угрожало немедленное закрытие в слу­чае помещения «статей, противных уважению общественного до­говора, народного суверенитета и славе французского оружия, а также статей ругательных по адресу держав, дружественных рес­публике или с ней связанных, хотя бы эти статьи и были перепе­чатаны из иностранной периодической печати».

Министр полиции был обязан следить, чтобы «не печаталось ни одной новой газеты как в Сенском, так и в других департамен­тах», а также чтобы «редакторы газет были неподкупной нрав­ственности и патриотизма». Полицейские агенты следили, чтобы разносчики не выкрикивали названий «недозволенных листков и памфлетов», чтобы книготорговцы «не выставляли ничего про­тивного добрым нравам и принципам правительства». Словом, все печатное дело было взято под самый мелочный надзор, для осу­ществления которого при министре полиции было создано особое «Бюро печати».

О цензуре в юридическом смысле слова не было речи. Ее избе­гал Наполеон, зная ее непопулярность. Да и не было в ней надоб­ности при искусстве министра полиции Фуше, умевшего вовремя устранять из печати все несогласное с видами диктатора. Тщатель­но профильтровывая содержание периодической прессы, Наполе­он не оставил без внимания книг и других непериодических изда­ний. Уже в 1803 г. при министерстве юстиции возникла «Комиссия для просмотра», куда «в видах обеспечения свободы печати» книго­торговцы были обязаны представлять все сочинения для просмот­ра и получения разрешения на продажу и свободное обращение.

18 мая 1804 г. Бонапарт сделался императором французов. Про­должая свою политику замаскированных насилий, он позаботился включить в «органический сенатус-консульт 18 мая» четыре статьи якобы для обеспечения свободы печати. Этому именно узаконению обязана своим появлением «сенатская комиссия о свободе печа­ти» из семи членов, избираемых из числа сенаторов. Авторы, ти­пографщики и книгопродавцы, если имели основания жаловать­ся «на стеснения в печатании или обращении какого-либо произ­ведения», с заявлением об этом могли обращаться в сенатскую комиссию. Последняя, если находила, что стеснения «не оправ­дываются государственным интересом», могла приглашать мини­стра прекратить преследования, и если последние не прекраща­лись, несмотря на трехкратное приглашение, в течение месяца, то Сенат должен объявить, что есть «сильные основания предпо­лагать нарушение свободы печати». Но, по справедливому замеча­нию Вельшингера, «было более, чем вероятно, что это последнее постановление никогда не будет иметь место и что высшее госу­дарственное учреждение ни в каком случае не решится объявить министру, т.е. в сущности самому Суверену: вы нарушили кон­ституцию!.. И действительно, такого случая не было ни разу во все время существования империи». Однако Наполеон и этой комис­сии не доверял и нашел необходимым добавить, что «в компе­тенцию сенатской комиссии не входят абонементные и периоди­ческие издания».

Первый консул лично занимался делами прессы. Личным биб­лиотекарем ему ежедневно делались доклады обо всех статьях в газетах, брошюрах, книгах и листках, касающихся религии, фи­лософии и политики. Чтобы влиять на общественное мнение, Наполеон пользовался «Moniteur'oм», который стал со времени кон­сульства официальным органом. Кроме того, к его услугам был еще «Bulletin de Paris», статьи которого не только составлялись в кабинете первого консула, но нередко и под его диктовку. Офици­альные органы не имели успеха. Иначе и быть не могло. Недаром же редактор «Бюллетеня» Фивье высказался, что официальные издания не стоят бумаги, которая на них расходуется.

Все еще не употребляя слова «цензура», декретом 10 июля 1804 г. Наполеон учредил при министерстве полиции «Консультацион­ное бюро», на которое была возложена обязанность просматривать политические и литературные издания, а также театральные пье­сы. Но истинною душой всех цензурных учреждений был сам им­ператор. Где бы ни был Наполеон, он не переставал следить за прессой. В одном письме к министру полиции он писал:

«Постарайтесь же немного более, чтобы поддержать обществен­ное мнение. Скажите редакторам, что хотя я отсутствую, но я чи­таю газеты; если они будут держаться этого тона, то я разделаюсь с ними... С четырнадцати я их доведу до семи, и я сохраню не те, которые меня хвалят — я не нуждаюсь в их похвалах, — но те, которые имеют мужественный слог и французское сердце, кото­рые покажут истинную привязанность ко мне и моему народу».

В другом письме он высказывался еще решительнее: «В скором времени произойдет реформа газет, ибо очень глупо иметь газеты, с которыми связываются все неудобства свободы печати без ее преимуществ... Скажите редакторам, что вы не будете обращать вни­мания на их маленькие статьи, что вопрос времени состоит не в том, чтобы не быть дурным органом, но в том, чтобы быть вполне хорошим, ибо нельзя им дозволить пользоваться хорошими дохода­ми и не только не оказывать услуг, но еще, наоборот, вредить».

Когда в некоторых газетах появились статьи с преувеличением расходов по содержанию императорского двора, Наполеон писал Фуше: «Дайте понять редакторам газет... что я никогда не потерп­лю, чтобы мои газеты говорили и действовали против моих инте­ресов, что редакторы могут выпускать ядовитые статейки, но пусть они знают, что в одно прекрасное утро им зажмут рты». Это зажи­мание ртов практиковалось не только в отношении газетчиков, но и ученых учреждений. Узнав, например, что члены Академии ре­шили заняться деятельностью Мирабо, Наполеон писал: «Когда же мы станем благоразумны. Когда мы воодушевимся испытанной христианской любовью? И когда, в особенности, каждый будет благоразумно оставаться в пределах своих обязанностей? Что имеет общего Французская Академия с политикой? Не более того, что грамматические правила по отношению к военному искусству...»

Императора возмущали исторические темы еще более отдален­ного времени, чем деятельность графа Мирабо. Вот какой тирадой разразился он по поводу статьи «Citoyen Francais» о Варфоломеевской ночи: «Эта гнусная газета, по-видимому, только и делает, что упивается кровью. Уже целую неделю она занимает нас Варфоломеевской ночью. Каков ее редактор? С каким наслаждением этот несчастный смакует преступления и ошибки наших отцов. Мое желание — чтобы этому был положен конец. Перемените руково­дителя этой газеты или закройте ее». В ответ на это послание Фуше уведомлял Наполеона, что «данное газетам направление произве­ло на большинство их действие, благоприятное видам Вашего Ве­личества и благу государства».

Одним из первых почувствовал на себе политику намордника «Journal des Débats». В апреле 1805 г. к этому журналу был пристав­лен цензор, которому Фуше говорил: «При первой неприятной статье я закрою этот журнал». В мае 1805 г. Наполеон писал Фивье: «Заглавие "Journal des Débats" неприлично, оно напоминает рево­люцию. Было бы лучше назвать его "Journal de l'Empire" или как-нибудь в этом роде». Вскоре журнал был переименован по указанию императора. В 1805 г. 29 октября редакция этого журнала была обязана отдавать ³ / ₁₂своих доходов правительству. Эта частная мера, этот узаконенный грабеж не замедлил стать общим правилом, при­чем, согласно выраженной 7 августа 1805 г. воле императора, вычет должен был определяться сообразно доходности издания, а факти­чески все зависело от усмотрения министра внутренних дел. Чтобы скрыть истинную цель подобного обложения газет, император рас­порядился из собираемых таким образом сумм образовать фонд для выдачи пособий и пенсий литераторам. Нетрудно догадаться, что это был фонд рептилий. По замечанию Авенеля, «газеты могли пи­сать все, что им дозволял цензор, который каждое утро ходил к министру полиции за приказаниями. Газеты набирались и печата­лись так скоро, что к семи или восьми часам вечера министр уже получал номер, который должен был появиться на другой день ут­ром». Провинциальная пресса была совершенно подавлена. Это мож­но видеть из того, например, что в циркуляре министра от 6 ноября 1807 г. префектам рекомендовалось «запретить журналистам поме­щать какие-либо статьи, касающиеся политики, за исключением тех только, которые могут быть перепечатаны из (официального) "Монитера"». В силу того же циркуляра префекты обязаны были ежегодно доносить правительству о действительных доходах каждого журнала и предварительно вычитать из них ²/₁₂впользу казны. В 1807 г. число департаментских газет доходило до 170 и около половины сум­мы, взысканной с них, попало в кассу министерства полиции. Но самый чувствительный удар был нанесен департаментской прессе в 1809 г., когда министр полиции распорядился оставить в департа­ментах только по одному политическому изданию. Положение, со­зданное этим распоряжением, следующим образом характеризует Вельшингер: «Мысль была изгнана из политической прессы, сколь­ко-нибудь талантливые люди оставили ее. Литературная критика, сохранявшая еще некоторое подобие свободы, также утратила ее. От­ныне малейшая крупица независимости, самый незначительный гре­шок стали уголовными преступлениями».

При преемнике Фуше, министре полиции Савари правитель­ство сделало еще новый шаг с целью ограничения количества га­зет. Представляя Наполеону свой доклад о сокращении числа из­даний, Савари мотивировал необходимость проектируемой меры тем, что мнения, выражаемые парижскими газетами за границей, принимаются за взгляды правительства, почему и нужно, чтобы содержание газет подлежало строгому просмотру перед напечатанием. Проект Савари в октябре 1811 г. стал законом. В Париже оста­лось всего три «опасных» газеты: «Journal de l'Empire», «Gazette de France» и «Journal de Paris».

За сокращением числа периодических политических изданий и вычетами из их доходности последовала конфискация права изда­тельской собственности. Зерно этой варварской меры уже заклю­чалось в налоге на доход. Теперь пошли в этом направлении даль­ше. По декрету 8 февраля 1811 г. был конфискован «Journal des Débats», уже переименованный согласно желанию императора в «Journal de l'Empire». Заслуживают внимания те макиавеллевские соображения, которыми Наполеон старался оправдать эту разбой­ничью затею, а именно в мотивах говорилось, что эта мера прово­дится, «принимая во внимание, что доходы периодических газет и листков не могут быть собственностью иначе, как вследствие спе­циально нами выданной концессии; принимая во внимание, что "Journal de l'Empire" не был нами уступлен никому из предприни­мателей, что настоящие предприниматели извлекают значитель­ные выгоды вследствие закрытия 10 газет, выгоды, которыми они пользуются уже в течение многих лет и которыми они вполне по­крыли все затраты, произведенные ими в течение их предприятия; кроме того, принимая во внимание, что не только цензура, но также всякое средство влияния на редакцию газеты должно при­надлежать исключительно людям надежным, известным их пре­данностью Нашей Особе и находящимся вне всяких посторонних влияний и связей».

Приведенным декретом «Journal de l'Empire» был уступлен ак­ционерной компании с 24 акциями, из которых 8 были даны глав­ному управлению полиции, а остальные 16 — отдельным «надеж­ным» лицам цензорского круга. Набор, бумага, мебель — все было конфисковано без малейшего вознаграждения собственников! Кон­фискация в общем итоге дала 1 502 000 франков, из которых треть осталась в руках акционеров, остальное поступило в государствен­ный доход. По отзывам полиции, «эта реорганизация газет дала его величеству возможность награждать значительное количество людей полезных». Совсем иное мнение высказал историк Вельшингер: «Последняя тень свободы исчезла, — пишет он. — Дохо­ды, собственность, управление газетами, редакторы — все стало правительственным. Газеты независимые были закрыты или сдела­ны официальными. Создавать новые было запрещено, оставшиеся же были не более, как орудиями в руках государственной власти и ее агентов. Их политика, их убеждения были тем, чем угодно было их сделать распорядителю Франции. Слова Наполеона "ils ne disent que ce que je veux" (они говорят только то, что я хочу), нашли себе полное осуществление, печать была совершенно порабощена».

Декретом 17 сентября 1811 г. конфискация была применена ко всем другим изданиям. Этот декрет не был опубликован, а оригинал его был даже сожжен в 1811 г. вместе с другими важными докумен­тами императорского архива. Тем не менее благодаря ему собствен­ность всех журналов попала в руки императора и его приспешников. Стремясь всецело прибрать к своим рукам периодическую пе­чать, Наполеон особенно заботился о том, чтобы в нее не прони­кали известия, неприятные для правительства. «Если даже извес­тия справедливы, надо выждать, — находил он, — пока не оста­нется ни малейшего сомнения в их верности. Когда же они сделаются уже решительно всем известны, нет никакой надобности публи­ковать их».

Что касается книг, то самые невинные произведения подвер­гались преследованию, раз цензору приходила мысль, что они могли бы вызвать на размышления, неблагоприятные для Наполеона. Так, в число запрещенных попали книги: «Миропомазание и коронование Людовика XVI» или, например, «Отрывки из Сюлли, со­держащие в себе разговор с Генрихом IV». Не всегда проходили даже такие произведения печати, которые были сплошным хвалеб­ным гимном в честь Наполеона. Например, аббат Айлльо воспел египетскую экспедицию в исторической поэме «Эгиптиаде», но ее не пропустил цензор, заметив: «Не такими плохенькими сочиненьицами должно восхвалять Его Величество. Ему нужен Гомер».

Все государственные тюрьмы: Тампль, Бисерт, Форс, Сент-Пеляжи и другие — были наполнены литераторами и публициста­ми. Но еще большее число их подвергалось высылкам, ссылке и полицейскому надзору. Насколько просто смотрел Наполеон на попрание физической свободы писателей, можно судить по ссыл­ке Шатобриана в Дьепп. Сначала Шатобриан был обласкан Напо­леоном, и перед вступлением Шатобриана в Академию ему было обещано место главного директора императорских библиотек с ко­лоссальным окладом. Когда же академик в своей вступительной речи напал на правительство за гонения на свободу печати, то он был немедленно выслан. Но исключительно яркий пример распра­вы Наполеона с неугодными ему лицами представляет госпожа де Сталь, эта замечательная писательница, дочь министра Некке-ра. Первое внимание полиции ею было привлечено после событий 18 брюмера, когда в ее салоне стала собираться оппозиция против диктатуры Бонапарта. Бенжамен Констан был лучшим украшени­ем этого салона. Уже в 1802 г. Наполеон был взбешен появлением произведения Неккера «Dernières Vues de politique et de finances» ^{[74] [14]}, в котором автор писал, между прочим: «Я не верю, чтобы даже Наполеону с его талантом, гением, со всем его могуществом удалось, наконец, в современной Франции основать умеренную на­следственную монархию». В следующем году мадам де Сталь было запрещено пребывание в Париже.

С этих пор, по замечанию Вельшингера, «всякий шаг, поступки, жесты, слова госпожи де Сталь сделались предметом самого тща­тельного надзора правительственных агентов». Как ни старалась пи­сательница смягчить гнев Наполеона, ей это не удавалось. Доведен­ная до отчаяния, она писала Наполеону: «На вас не похоже, чтобы вы преследовали женщину с двумя детьми; невозможно, чтобы ге­рой не был покровителем слабости. Я вас еще раз заклинаю, окажи­те мне милость: позвольте мне жить спокойно в доме моего отца».

Старший сын госпожи де Сталь в 1808 г. добился аудиенции у Наполеона и просил о разрешении его матери вернуться в Париж. Император остался неумолимым, но характерно, узнав, что гос­пожа де Сталь находится в Вене, он сказал: «Ей, вероятно, хоро­шо там; она должна быть довольна. Ваша мать не зла. У нее много ума, но она совершенно не хочет подчиняться. Она не прожила бы и полугода в Париже, как ей пришлось бы отправиться в Бисетр или Тампль. Мне было бы это очень неприятно, потому что это наделало бы много шуму и повредило мне в общественном мне­нии. Скажите вашей матери, что, пока я жив, она не вернется в Париж. В Париже живу я, а я желаю, чтобы там были только пре­данные мне люди».

В течение шестилетнего вынужденного путешествия, главным образом по Германии, госпожа де Сталь написала о последней сочинение («Allemagne») ^{[75] [15]}, в котором она с замечательной глуби­ной оценила немецкую литературу и немецкий народный гений. После некоторых переделок она получила от цензоров разрешение напечатать свое произведение в Париже. Но полиция, воспользо­вавшись предоставленным ей по декрету 1810 г. правом задержи­вать даже пропущенные цензурой произведения, конфисковала на­печатанные экземпляры и сожгла, а автору приказала уехать в Аме­рику. «Мера эта, — как писалось в приказе, — вызвана вредным направлением, которого эта дама не переставала держаться в тече­ние нескольких лет». Госпожа де Сталь не уехала в Америку, а свое сочинение издала в 1813 г. в Лондоне.

Пожалуй, ни в одном вопросе Наполеон не обнаружил столько жестокости и циничного двоедушия, как в вопросе о печати. Уста­новив самую беспощадную фактическую цензуру, он делал вид, что ее не существует. Должность цензора он называл «постыдной». Евгению Богарнэ он прямо советовал уничтожить цензуру в Италии, при этом заметил: «В этой стране и без того очень узкие умы и незачем их еще более суживать». А увидя в 1806 г. на одной пьесе разрешительную заметку цензора, он не постеснялся написать министру полиции: «После того как я выразил свое желание, что­бы цензуры не было, я удивляюсь, что в моей империи являются порядки, которые более пригодны для Вены или Берлина. Я не хочу, чтобы французы были крепостными. Еще раз повторяю: я не хочу цензуры, потому что каждый книгопродавец должен отвечать за сочинение, которое он продает, потому что я не хочу отвечать за все глупости, которые могут являться в печати, не хочу, чтобы какой-нибудь наемник «господствовал над умом и уродовал ге­ний». Подобную же ответственность император возлагал и на ти­пографщиков. «Типография, — говорил он, — арсенал, который не может быть вверен всякому. Надо, чтобы те, кто печатает, пользо­вались доверием правительства. Типография не торговое заведе­ние; она касается политики и потому должна зависеть от того, кто руководит политикою».

Подчинив периодическую прессу полному усмотрению своих агентов, Наполеон не замедлил спеленать книготорговлю и ти­пографский промысел. Во дворце Тюильри 5 февраля 1810 г. он подписал целый кодекс по делам книготорговли и печатания, со­стоящий из восьми глав и 51 статьи. В силу этого закона высшее наблюдение за типографским и книжным промыслами было пору­чено генеральному директору с шестью аудиторами. Эта дирекция (la direction de l'imprimerie et la librairie) должна была состоять при министерстве внутренних дел. С 1 января 1811 г. в Париже оставля­лось только 60 типографщиков, в департаментах число последних также определялось заранее. Типографщики, лишенные права про­мысла, должны были получить вознаграждение со стороны остав­ленных. Последние получали особые свидетельства и присягали. Каж­дый из них мог содержать 4 пресса в Париже и 2 в департаменте. Вакантные места типографщиков замещали лицами, которые могли представить доказательства их пригодности и добрых нравов, а так­же приверженности к отечеству и суверену. Свидетельства на про­мысел выдавались генеральным директором и регистрировались в местном гражданском трибунале, где новый типографщик, между прочим, приносил присягу «ничего не печатать противного обя­занностям по отношению к суверену и государству».

Каждый типографщик был обязан всякое печатаемое им про­изведение заносить в книгу, прошнурованную и пронумерован­ную департаментским префектом. Эта книга предъявлялась для просмотра по первому требованию всякого полицейского чинов­ника. Кроме того, о всякой книге, занесенной в регистр, сообщалось генеральному директору и префекту, а последний в свою оче­редь уведомлял об этом министра полиции. Генеральный дирек­тор, если находил нужным, требовал к себе книгу, о зарегистрировании которой получил сведения, и передавал ее цензорам для предварительного просмотра. По указаниям цензоров генеральный директор мог предложить авторам произвести в их произведениях те или другие изменения. В случае несогласия авторы жаловались министру внутренних дел. Последним назначалась вторичная и окон­чательная цензура, после которой сочинение либо исправлялось указанным образом, либо воспрещалось. Право требовать произве­сти в печатаемых произведениях разного рода изменения предос­тавлено было всем заинтересованным ведомствам.

Легко понять, что широкая специальная цензура разных ве­домств и безграничное усмотрение обыкновенных цензоров дела­ли предварительную цензуру прямо обязательной. Эта фактическая обязательность нашла себе выражение в § 21 кодекса, касающемся «гарантий авторов и типографщиков», где, между прочим, сказа­но, что всякий автор и типографщик может свое произведение отдать на предварительный просмотр до сдачи в печать. Но предва­рительный просмотр произведения еще не обеспечивал его даль­нейшей судьбы. Всякое пропущенное цензурой произведение ми­нистр полиции мог арестовать, с условием в течение 24 часов пред­ставить его со своими мотивами в Государственный Совет, который постановлял по этому поводу окончательное решение.

По отпечатании книги обязательно представлялось пять экзем­пляров ее в префектуру полиции. Нарушения установленных пра­вил констатировались инспекторами книгопечатания и книготор­говли, чиновниками полиции и агентами таможни. В зависимости от важности нарушения виновные предавались то суду исправи­тельной полиции, то уголовному трибуналу. Что касается книг, напечатанных за границей, то они подлежали таможенному ос­мотру. Если в них не находили ничего вредного, то пропускали, взыскав при этом до 50% их стоимости. Декрету 5 февраля 1810 г. весьма яркую, но правдивую характеристику дал французский историк прессы, по словам которого «он создал систему грозную и для журналистов и для писателей, издателей и книготорговцев. Ограничение числа типографий из опасения, что, за недостатком работы, они станут печатать опасные правительству сочинения; строгое и неослабное наблюдение за прессой, вверенное агентам министерств внутренних дел и полиции; право главноуправляю­щего делами печати уничтожать типографские станки, конфиска­ции, штрафы, тюремное заключение, аресты — вот чем дышит Декрет 5 февраля 1810 г.».

Наполеон вступил на опасный путь диктаторства в исключи­тельный момент французской политической жизни. Первые успе­хи убили в нем чувство возможного. Носясь со своими фантазиями и подавляя силой всякое противодействие, он не мог ни сам вглядеться в круговорот событий, ни от других получить своевремен­ное предостережение. В печати он видел самого сильного своего врага. Он говорил: «Если я перестану держать печать на вожжах, я не останусь у власти и трех дней». После военных неудач в мае 1813 г., в беседе с одним из своих приближенных, он сказал, меж­ду прочим: «Вы из тех, кто вздыхает в глубине души по свободе печати, свободе трибуны, кто верит во всемогущество обществен­ного мнения. Но вот вам мое последнее слово: пока эта шпага будет у меня на бедре, у вас не будет ни одной из этих свобод, по которым вы вздыхаете».

Роковой 1814 г. принес Наполеону заслуженное возмездие: он пал жертвой союзных войск и безгласной казарменности собствен­ных подданных. Заслуживает внимания, что Сенат, в числе других причин низвержения Императора, в акте 3 апреля 1814 г. указал: «Лишение народа его прирожденного права, свободы печати, подав­ленной произволом полиции, в то время как сам Император пользо­вался этой печатью для распространения ложных слухов, деспоти­ческих принципов и оскорбительной клеветы на другие государства».

6 апреля Сенат опубликовал конституцию, в § 23 которой на­шло себе место постановление: «Свобода печати полная, за ис­ключением законной репрессии за преступления, которые могут произойти из злоупотребления этой свободою». Но уже на другой день временное правительство запретило вывешивание плакатов и афиш и разносную торговлю без предварительного разрешения префектуры. В тот же день была установлена цензура всех периоди­ческих изданий, за исключением «Journal Official».

Низложение Наполеона вернуло престол Франции Бурбонам; но они в изгнании «ничего не позабыли и ничему не научились». С Людовиком XVIII вернулась в страну свора друзей старого по­рядка, вздыхавших по привилегиям дворянства и ненавидевших все приобретения революции. В торжественной декларации 2 мая

1814 г., объявленной при вступлении на престол, Людовик XVIII обязывался «уважать свободу печати, за исключением предосто­рожностей, необходимых в интересах общественного спокойствия». Хартия 4 июня 1814 г. была составлена по образцу английской кон­ституции и, наряду с различными гарантиями политической сво­боды, по вопросу о печати воспроизводила постановления трех первых французских конституций: французам предоставлялось «пра­во публиковать и печатать их мнения, соображаясь с законами, которые должны предупреждать и подавлять (prévenir et réprimer) злоупотребления этой свободою».

Провозгласив общий принцип, правительство Людовика XVIII немедленно приступило к составлению закона о печати. Проект закона, вскоре составленный Ройер-Коллардом и де Гизо, при содействии аббата Монтескье, вызвал бурную оппозицию, во гла­ве которой стал Бенжамен Констан. Либеральные издания, как «Journal de Paris» и «Journal des Débats», также подняли голос про­тив нарушения обещаний, данных в § 8 конституционной хартии. В палате депутатов дебаты длились шесть дней. В результате, после некоторых поправок, проект был утвержден 21 октября 1814 г.

Новый закон отличался от закона 1810 г. значительной кратко­стью: он состоял из 22 статей. Первые 10 статей относились к пер­вой главе «о публикации произведений»; остальные 12 статей вхо­дили в другую главу «о полиции печати». Было и другое, более важное отличие, которое впоследствии обошло цензурные уставы всей Европы и в русском уставе сохранилось до настоящего време­ни. Это именно постановление, заключающееся в первом парагра­фе и гласящее, что всякое произведение печати по объему не ме­нее 20 печатных листов может быть издаваемо без предваритель­ной цензуры. Смысл подобного требования ясен. Правительство отказывалось от предварительного просмотра толстых немногочис­ленных и вообще малодоступных книг и сосредоточивало все свое внимание на более ходких произведениях печати.

Все произведения, объемом менее 20 листов, по усмотрению главного директора книгопечатания или префекта, могли быть подвергнуты предварительной цензуре. Если, по крайней мере, два королевских цензора находили, что сочинение заключает в себе клеветничество (un libelle diffamatoire), или может нарушить об­щественное спокойствие, или противно конституционной хартии, или вредит добрым нравам, то генеральный директор воспрещал печатание. В начале заседаний сессий обеих палат должна была избираться комиссия из трех пэров, трех депутатов и трех королевс­ких комиссаров, в которой главный директор книгопечатания де­лает доклад о всех наложенных, со времени последней сессии па­лат, запрещениях на произведения печати. Если комиссия не признавала мотивов главного директора основательными, то зап­рещения снимались. Во избежание проволочек и материальных по­терь желающим предоставлялось отдавать свои произведения на предварительную цензуру, причем, в случае одобрения, писатель и типографщик освобождались от всякой дальнейшей ответствен­ности. Что касается периодических изданий, то таковые могли из­даваться только лицами, получившими королевское разрешение.

Закон 21 октября 1814 г. с особенной строгостью обрушился на книготорговцев и типографщиков. К промыслу последних никто не допускался без королевского свидетельства и присяги. (S'il n'est breveté par le Roi et assermenté.) При всяком нарушении законов и регламентов о печати королевское свидетельство (le brevet) могло быть взято обратно. Всякая типография, не заявленная главному директору, считалась тайной и, как таковая, подлежала разруше­нию, а типографщик подвергался штрафу в 10 000 франков и шестимесячному тюремному заключению. Ни одно произведение не могло поступить в печать или в продажу без предварительного уведомления секретариата (главного директора в Париже и пре­фектуры — в провинции) в первом случае и представления установленного числа экземпляров — во втором. За нарушение этих требований закона назначался штраф в 1000 франков. Штраф в 6000 франков угрожал типографщику за ложное обозначение име­ни и жительства на произведениях печати. За продажу книг без обозначения типографии, где они печатались, книготорговцы под­вергались штрафу в 2000 франков.

Все указанные стеснения печати не остались на бумаге. Для наблюдения за их осуществлением через три дня по опубликова­нии закона 21 октября последовал ордонанс, которым назнача­лись 20 новых королевских цензоров, а также, в развитие основных требований закона, были преподаны более детальные указания. Так, статьей второй типографщикам предписывалось в регистра­ционную книгу заносить не только название книги, поступающей для печати, как это требовалось еще на основании § 11 закона 1810 г., но также «число страниц, томов и экземпляров и формат издания». Целых 10 параграфов из всего числа двенадцати посвя­щено разъяснению применения закона 21 октября [1814 г. — Прим. ред.] и более ранних к порядку печатания и обращения кар­тин, гравюр и эстампов.

Что касается периодической прессы, то, хотя на основании § 9 закона 21 октября издание ее ставилось в зависимость от королев­ского разрешения (l'autorisation du Roi), новым приказом канцле­ра было оповещено, что ни одно периодическое издание ни в Париже, ни в провинции не может выходить без специального разрешения, которое во всякое время могло быть взято обратно в Париже главным директором полиции, а в департаментах — глав­ным директором книгопечатания и книготорговли. Это существенное дополнение закона бесшумно вошло в практику!

Восстановление цензуры произвело всеобщее раздражение про­тив Людовика XVIII. Внешнее и внутреннее состояние страны было до того запутано, так нуждалось в широком свободном творчестве всех общественных сил и партий, что когда Наполеон, покинув остров Эльбу, снова появился во Франции, то был встречен, как спаситель.

5 марта 1815 г. Людовик XVIII получил первое известие о том, что Наполеон покинул остров Эльбу, а через 20 дней развенчан­ный император был уже в Тюильри, откуда издал декрет об упраз­днении должности королевских цензоров и главной дирекции по делам книгопечатания и книготорговли. Печать была предоставле­на «всем излишествам». О том, как использовала печать предостав­ленную ей свободу, можно судить по тому, что Гизо в своих вос­поминаниях писал: «Газеты и памфлеты увеличились и с каждым днем становились ядовитее; они обращались почти беспрепятствен­но и без опасений. Свобода вдруг стала всеобщей: или говорили совсем громко, или раскрывали, свои надежды, или предавались враждебным проискам с таким видом, как будто бы это было вполне законно и успех был обеспечен».

Веяния времени коснулись даже прежнего палача по делам пе­чати. В циркуляре, разосланном 31 марта 1815 г. департаментским префектам, Фуше, вновь поставленный во главе полиции, писал: «Нужно оставить заблуждения этой полиции нападок, которая, неустанно волнуясь подозрениями, неустанно беспокоясь и буй­ствуя, всем угрожает, никого не гарантируя и мучает не защищая. Нужно войти в границы полиции либеральной и положительной, такой полиции наблюдения, которая успокаивает своим обраще­нием, умеренной в своих розысках, всюду присутствующей и все­гда оказывающей помощь, стоящей на страже народного благосо­стояния, промышленности и общественного спокойствия».

Сам император, подышав воздухом Эльбы, стал неузнаваем. В беседе с Бенжаменом Констаном Наполеон, между прочим, ска­зал: «Чего вы хотите? политических дебатов, свободных выборов, ответственных министров, свободы прессы? Я также этого всего желаю и в особенности свободы печати. Было бы абсурдом стараться задавить ее. Я твердо убежден в этом...»

Решительная перемена во взглядах императора на печать выра­зилась в Дополнительном акте конституции Империи 22 апреля 1815 г., в котором говорилось: «Каждый гражданин имеет право печатать и обнародовать свои мысли за своей подписью, без вся­кой предварительной цензуры, под условием законной ответствен­ности на суде присяжных, которые определяют и меру исправи­тельного взыскания».

В течение «ста дней» Наполеон предоставил печать «всем изли­шествам». Но было уже поздно: поражение при Ватерлоо заставило Наполеона подписать вторичное отречение от престола и отправиться на остров Святой Елены. Там, в уединении предаваясь раз­мышлениям, он говорил: «Сын мой должен царствовать со свобо­дой печати. В настоящее время это необходимость. Свобода печати принадлежит к таким учреждениям, о которых не спорят, хороши ли они. Вопрос только в том, долго ли можно отказывать в них духу времени и общественному требованию?»

С возвращением к власти Людовик XVIII снова принялся за цензурное строительство. Общественное настроение было таково, что нельзя было и думать о полном восстановлении закона 21 ок­тября 1814 г. Приходилось поневоле идти на уступки. И действительно, ордонансом 20 июля 1815 г. был восстановлен закон 21 ок­тября, за исключением 3-й, 4-й и 5-й статей его, т.е. у главного директора книгопечатания и департаментских префектов было от­нято право подвергать предварительной цензуре произведения в 20 и менее печатных листов. Объяснялось это тем, что прежний порядок принес более неудобств, чем выгод (plus d'inconvènienes que d'avantages).

Июльский ордонанс поставил периодическую прессу в нео­пределенное положение. С одной стороны, для издания газеты или журнала требовалось предварительное разрешение; с другой — су­ществовало множество органов, возникших ранее и не имевших этого разрешения. Выход из затруднения был указан ордонансом 8 августа 1815 г., в силу которого все прежние разрешения лиша­лись силы и издатели периодических органов обязывались полу­чить от министра полиции новые концессии для Парижа не позже 10 августа, а для департаментов не позже 20 августа. Кроме того, все периодические издания подчинялись цензурному усмотрению особой комиссии, члены которой должны были назначаться коро­лем по указанию министра полиции.

Уже из этого ордонанса видно, что Людовик XVIII постепенно возвращался к старому режиму. После пятилетних колебаний и неуверенного балансирования он сбросил с себя маску. По закону 31 марта 1820 г. была восстановлена цензура. Ордонансом 1 апреля того же года была создана при министерстве внутренних дел ко­миссия из 12 цензоров. Ей вверялась цензура всех периодических изданий. Сверх того, для надзора за действиями цензоров была образована междуведомственная комиссия из 9 представителей высших учреждений. Последняя комиссия должна была постанов­лять о временном прекращении периодических изданий.

Едва только цензурные учреждения сорганизовались, как зна­чительная часть политических периодических изданий прекратила свое существование. Тогда в оппозиционном лагере родилась мысль об издании памфлетов, доступных для большой публики. Возникло «Общество брошюр», но издания его в скором времени также подверглись гонению. Однако оппозиция не была задушена. В теат­рах, кондитерских и других публичных местах устраивались собра­ния протестантов. Студенческие собрания приветствовали депута­тов, высказавшихся против исключительных законов. И наоборот, устраивались кошачьи концерты цензорам и другим лицам, при­частным к политике цензурного террора.

Правительство не хотело считаться с настроением общества и продолжало держаться своего курса. К началу 1822 г. оно высту­пило с проектом закона, на основании которого должны были подвергнуться гонению все периодические издания, «дух и тенденция» которых могли угрожать «общественному спокойствию, должному уважению к государственной религии и другим испове­даниям, законом признанным, авторитету короля и прочности конституционных учреждений». Прения по поводу проекта нача­лись в палате 7 февраля и продолжались в течение десяти дней. Проект стал законом 17 марта 1822 г. На основании этого закона периодические издания прекращались в зависимости от простого усмотрения министра внутренних дел. В дополнение к закону о тенденции 25 марта 1822 г. был проведен закон о преступлениях, совершенных путем печати.

При помощи законов 17—25 марта правительство Людови­ка XVIII начало чтение в сердцах, стало бороться с намеками, с таинственным смыслом печатных произведений, с крамолой, скры­той между строк. Чиновники министерства были завалены работой, но безуспешно, потому что воображаемая крамола мерещи­лась повсюду. В момент безысходного отчаяния правительство ре­шилось действовать на печать ее же оружием. Решено было при помощи огромного секретного фонда наводнить литературу подкупленными органами. Черная сотня (espèce de bande noire, по выражению Шатобриана) уже появилась в литературных рядах, как смерть Людовика XVIII положила конец этой постыдной затее.

Карл X (1824—1830), вступивший после Людовика XVIII на престол Франции, ордонансом 29 сентября 1824 г. упразднил цензуру. Но эта первая благоприятная для печати мера в то же время была и последней. Карл X продолжал политику своего брата, Людовика. Он не хотел считаться с общественным мнением страны и всячески старался опереться на небольшую кучку придворных, стоявших за выгодное для них бесправие народа. Он не выносил народного представительства и скрепя сердце мирился с конституцией. Но особенный характер его управлению придавали клери­калы. Влияние клерикалов не замедлило обнаружиться в целом ряде таких мероприятий Карла X, что по справедливости можно было бы говорить о его времени, как о «царстве конгрегации». Поли­ция, например, изгоняла из книжного оборота все произведения, казавшиеся опасными для клира. Она проникала даже в кабинеты для чтения, и владельцам их воспрещала давать публике многие сочинения Вольтера, Лафонтена, Д'Аламбера, Дидро, Вольнея и др.

Как ни строги и произвольны были действия администрации, клерикалы все еще находили, что печать распущена, и вопили о строгостях. Министерство Виллеля выработало проект драконов­ского закона о печати. Несмотря на энергию его защитников, палата не приняла проекта. Но министр не растерялся и тотчас по распущении палаты депутатов 5 ноября 1827 г. прибегнул к восстанов­лению цензуры, которая должна была действовать с беспощадной нетерпимостью.

Реакционная оргия окончилась в первых числах января следую­щего года, когда министерство перешло к либеральному Мартиньяку. Первой заботой нового министра было покончить с законами 1821 и 1822 гг., тяготевшими над прессою. Выработанный им проект стал законом 18 июля 1828 г. Этот закон не отличался радикализ­мом, но во всяком случае им отменялась цензура и другие орудия тирании. Чувство законности, которое явно обнаруживал Мартиньяк, и некоторое стремление вперед лишили его королевского дове­рия. К тому же министр разошелся и с той партией, к которой он наиболее был близок. Поводом послужил его проект реформы мест­ного управления. Мартиньяк рассчитывал оживить политическую жизнь общины и распространить систему выборов на местные советы.

В проекте Мартиньяка роялисты увидели посягательство на права короны. Более радикальные элементы опасались, что в реформи­рованных учреждениях все влияние на местные дела перейдет к крупным землевладельцам, чиновникам и духовенству. Против Мар­тиньяка выступил даже знаменитый либерал Бенжамен Констан.

Разногласиями по поводу реформы воспользовался Карл X, чтобы отделаться от несимпатичного ему министра. Еще до окон­чания обсуждения проектов он распорядился взять их обратно, а в августе того же 1829 г. заменил Мартиньяка известным реакционером, другом клерикалов князем Полиньяком. Это последнее на­значение было встречено всеобщим негодованием. Началась реши­тельная атака против королевского абсолютизма и закулисного господства иезуитов. Во главе движения стали Тьер, Минье и Каррель, основавшие в январе 1830 г. журнал «National». Они открыто нападали на трон, запятнанный мелким интриганством и трусли­вой жестокостью. Их идеалом был английский государственный строй, выражающийся довольно красноречиво в известном афоризме: король царствует, но не управляет.

Весной 1830 г., открывая заседание Палаты представителей, Карл X произнес речь, в которой слышалась нескрываемая угроза представительству. Обе палаты решили раскрыть перед королем истинное положение страны. Особая депутация 18 марта поднесла королю адрес, в котором, между прочим, говорилось: «Неспра­ведливое недоверие к чувствам и разуму нации является теперь основной мыслью правительства. Ваш народ огорчается ею, пото­му что она для него оскорбительна. Он обеспокоен ею, потому что она угрожает его свободе. Это недоверие не может иметь доступа к благородному сердцу Вашему. Нет, Государь! Франция столь же не хочет анархии, сколько Вы деспотизма. Она достойна, чтобы Вы доверяли ее верности, так же как она верит Вашим обещаниям».

В ответ на адрес 26 июля появилось пять ордонансов. Одним из них распускалась палата, другим изменялся избирательный закон, третьим восстановлялась цензура. Ордонансы были изданы на ос­новании § 14 Конституции, предоставлявшего королю принимать меры для обеспечения безопасности государства.

Заслуживает внимания, что ордонансам предшествовал рапорт королю со стороны всех министров. Единодушие безответственных министров, сплотившихся для защиты беззаконного режима, луч­ше всего показало, что безгласность — необходимая атмосфера для бюрократического вершения государственных дел. Вот что пи­сали о прессе эти верные друзья собственных выгод: «Во все эпохи периодическая пресса по самой своей природе была орудием раз­рушения и возмущения. Во все времена, как только пресса осво­бождалась от стеснявших ее оков, она производила натиск на государство... Ее судьба, одним словом, возобновлять революцию, принципы которой она открыто провозглашает. То освобождаемая от цензуры, то снова ей подчиняемая, печать завладевала свобо­дой лишь для возобновления своей разрушительной работы. Для продолжения этой работы с большим успехом она нашла себе де­ятельную помощницу в департаментской печати, которая, страв­ляя местные зависть и злобу, наполняя ужасом души робких лю­дей, потрясая авторитет нескончаемыми смутами, имела почти решающее влияние на выборы».

Сигнал к оппозиции был подан газетой «National», которая стала уже популярным органом среди учащейся молодежи. Тьер выпустил в тот же день, 26 июля, прокламацию, призывавшую к противодействию. Прокламация тотчас же была подписана еще 44 редакторами. В этом замечательном документе французские ли­тераторы заявляли: «В положении, в которое мы поставлены, по­виновение перестает быть обязанностью. Граждане, которые прежде Других должны подчиняться, — это журналисты. Они же должны давать первый пример противодействия власти, которая теряет подзаконность. Соображения, которыми руководимся мы, доста­точно оправдывают наше поведение... В § 8 хартии сказано, что по делам о печати обязаны сообразоваться с законами, а не с ордонансами. В § 35 хартии говорится, что организация избирательных собраний будет определяться законами, а не ордонансами. До сих пор корона также признавала эти параграфы... Сегодня правитель­ство нарушило законность. Мы освобождены от повиновения; мы попробуем сегодня опубликовать наши писания, не спрашивая должного разрешения. К этому именно нас побуждает гражданс­кий долг, и мы его выполним».

Протест был опубликован в «Temps» и «National». По улицам Парижа ходили типографщики и другие труженики печатного дела и кричали: «Да здравствует свобода! Долой министров!» Тысячи других рабочих и лиц разных профессий присоединились к проте­стантам. Начались уличные кровопролития, продолжавшиеся 27, 28 и 29 июня. В потоках крови была похоронена монархия Бурбонов. Карл X с семьей бежал в Англию.

После июльских событий на престол Франции был избран Людовик-Филипп (1830-1848). В § 8 хартии 7 августа 1830 г. на­шло себе место постановление, что «цензура не может быть ни­когда восстановлена», а в § 1 Особенных Предположений она обе­щала, что преступления печати будут подлежать суду присяжных на основании особого закона, который будет издан через возмож­но короткий срок. Действительно, по закону 8 октября 1830 г. пре­ступления печати были переданы суду присяжных. Пресса могла вздохнуть, и была еще надежда на дальнейшие облегчения. Вскоре последовала новая льгота, а именно: по закону 10 декабря 1830 г. был отменен § 290 Уголовного кодекса, согласно которому, под угрозою исправительного наказания требовалось получение пред­варительного разрешения полиции для расклеивания афиш и раз­носной продажи печатных произведений. Для этого рода промыс­лов на будущее время устанавливалась обязательность простого заявления местным полицейским властям.

Дальнейшее смягчение законов о печати выразилось в законе 14 декабря 1830 г. Согласно этого узаконения в значительных про­порциях были понижены размеры залогов, штемпельного сбора и почтовой таксы за пересылку. Для изданий, выходящих более двух раз в неделю, был установлен залог в 2400 франков ренты (т.е. около 40 000 франков капитала), для выходящих 2 раза — залог в ³/₄ вышеуказанной суммы, для еженедельных изданий ¹ / ₂пос­ледней и ежемесячных — ¹ / ₄ее. Ежедневные органы печати, выхо­дящие в городах с населением менее 50 000 человек, были обяза­ны представлять залог в размере 500 франков ренты и с населени­ем более значительным 800 франков. Штемпельный сбор был определен в 6 и 3 сантима, в зависимости от размеров листа. Пятисантимный почтовый сбор, установленный на основании § 8 за­кона 15 марта 1827 г., был понижен до 2 сантимов при обращении газеты внутри департамента, в котором она издается, и до 4 сан­тимов при обращении за пределами его. Издания, выходящие на иностранных языках или печатающиеся за границей, подлежали таксировке не выше французских изданий.

Для печати наступило благоприятное время. Политическая мысль оживилась. Органы самых разнообразных оттенков принялись за подсчет итогов июльской революции и в общем приходили к вы­воду, что игра не стоила свеч, что заветные желания борцов за всеобщее благо остались желаниями нисколько не осуществлен­ными. Июльская монархия, естественно, оказалась под перекрест­ным огнем самой беспощадной критики. Правительство не могло оставаться равнодушным к этому натиску общественного мнения. Начались непрерывные преследования деятелей печати. Против них в течение двух лет, 1831 — 1832 гг., было возбуждено правитель­ством 411 обвинений. По 143 делам состоялись приговоры, в об­щем итоге присудившие к 6 годам тюремного заключения и 350 000 франков штрафа. Только одна газета «Tribune» подверглась 111 преследованиям и по 20 приговорам виновным было назначе­но 49лет тюремного заключения и 157 630 франков штрафа.

Правительство не столько устрашало газетчиков состоявшимися приговорами, сколько дискредитировало себя самое многочислен­ными безосновательными обвинениями. Редактор «Прогресса» в 1838 г. говорил, что он ни разу не был приговорен к наказанию несмотря на 24 случая привлечения к ответственности. В 1835 г. редакция газе­ты «Эхо народа» насчитывала 13 оправдательных приговоров из стольких же обвинительных. Редактор газеты «Революция» привле­кался к суду 30 раз и 22 раза выходил оправданным.

Правительство понимало, что суд присяжных не может быть опорой полицейской политики. Мысль о передаче преступлений печати исправительному суду все энергичнее стала пленять пра­вительственные сферы и заставляла искать выход из положения. Это последнее затруднялось собственно хартией, категорически Устанавливавшей по делам о печати компетенцию присяжных. Тем не менее не замедлил появиться соответственный проект, весьма тонко посягавший на целость хартии. В палате проект обсуждался в течение двух недель. Несмотря на жестокую критику он прошел 9 сентября 1835 г.

Остановимся на содержании этого закона. Уже по объему он представляется довольно внушительным: он содержал 28 весьма пространных статей, распределенных в пяти главах. Первые 12 ста­тей первой главы были посвящены «преступлениям печати». Прежде всего закон останавливался на преступлении, называемом «поку­шением на безопасность государства». Под этим общим названием объединялись: оскорбление короля с целью возбудить ненависть и презрение к его особе или его авторитету, осуждение актов прави­тельства, покушение на принцип или форму управления, осно­ванную на хартии 1830 г., а также приписывание прав на престол Франции кому-либо из лиц, подвергшихся изгнанию по закону

10 апреля 1832 г. По степени наказания к покушению на государ­ственную безопасность приравнивалось всякое «выражение жела­ния, надежды или угрозы, касавшихся ниспровержения консти­туционного монархического порядка или реставрации низложен­ной династии».

Всякое нарушение прав собственности, присяги, должного уважения к законам, апология преступных действий, возбужде­ние ненависти между различными классами в обществе карались на основании § 8 закона 17 мая 1819 г., если суд не находил нужным, в зависимости от обстоятельств, прибегнуть к более су­ровой репрессии. За диффамацию также угрожали строгие взыс­кания. Периодические издания были лишены возможности печа­тать отчеты о судебных процессах по делам печати. Нарушителям этого запрещения угрожала тюрьма до одного года и штраф до 5000 франков по приговорам суда исправительной полиции. По­добное же взыскание налагалось за объявление подписки для сбо­ра суммы, нужной для погашения штрафов за преступления пе­чати. В случае двукратного осуждения руководителя издания в те­чение одного года руководимое им издание могло быть приостановлено на срок до 2 месяцев, а при более серьезных обстоятельствах — и до 4 месяцев.

Не менее обстоятельно закон отнесся к вопросу «о периоди­ческой прессе». Представление залога было обязательно для изда­телей всех периодических изданий. Насколько серьезные стесне­ния ставил этот закон развитию прессы, лучше всего видно из размеров требовавшихся залогов. Для периодических изданий, вы­ходящих более двух раз в неделю, все равно в сроки заранее ука­занные или неправильные, залог был определен в 100 000 фран­ков; при выходе два раза в неделю залог понижался до 75 000 франков; при еженедельном выпуске до 50 000 франков; при выходе более одного раза в месяц — до 25 000 франков. Таковы были раз­меры залога для изданий Парижа и Сенского департамента. Что же касается провинции, то в городах с населением от 50 000 душ взносилось 25 000 франков, в городах с меньшим населением за­лог составлял 15 000 франков и даже меньше. Собственникам уже выходивших изданий был дан четырехмесячный срок, в течение которого они были обязаны сделать взносы для образования суммы установленных размеров залога.

Каждый ответственный редактор периодического издания дол­жен был лично располагать третьей частью залога, и всякое умень­шение суммы вследствие взыскания присужденного с него штра­фа требовалось восполнить в течение двух недель. Сентябрьский закон, согласно закону 18 июля 1828 г., обязывал редакторов под­писываться под каждым изданным номером. Отступления кара­лись исправительным трибуналом штрафом до 3000 франков.

Относительно помещения ответов и возражений был оставлен в силе закон 25 марта 1822 г., т.е. каждое издание обязывалось бес­платно в ближайшем же номере помещать все возражения против напечатанных статей. Если возражения превосходили двойной раз­мер статьи, на которую служили ответом, то излишек содержания оплачивался по тарифу объявлений. Кроме того, редакции были обязаны на другой день по получении помещать на первой странице официальные документы, сообщения и т.д. В случае осуждения от­ветственного редактора за преступление или проступок по делам печати, издание не могло выходить под его редакцией в течение всего времени, в продолжение которого он будет находиться в тюремном заключении или ограничен в гражданских правах.

Сентябрьский закон не ограничился регламентацией книгоиз­дания и периодической прессы. На основании статьи 20 без пред­варительного разрешения министра внутренних дел — в Париже, и префекта — в департаментах, не могли поступить в продажу ни одна картина, гравюра, литографированное произведение, медаль, эстамп или эмблема. Нарушителям угрожал закон тюрьмой до од­ного года и штрафом до 1000 франков по приговору исправитель­ной полиции, а также конфискацией недозволенных изданий. Без предварительного разрешения администрации ни в Париже, ни где-либо в департаментах нельзя было открыть театр или устроить спектакль, при этом, по причинам общественного порядка, дан­ное разрешение могло быть отобрано во всякое время.

«Сентябрьский» закон ставил печать почти в такое же положе­ние, в каком она была при Наполеоне I. Но оригинальностью из­мышления «короля баррикад» нужно признать остроумие, с кото­рым он обошел хартию. Как уже было замечено, по конституции преступления печати подлежали суду присяжных. В глазах же тира­нов «суд улицы» — ненадежный спутник их политики. И вот «сен­тябрьский» закон возвел в покушения «возбуждение путем прессы ненависти или презрения к особе короля и возбуждение к восста­нию», а покушения, согласно той же хартии, могли передаваться на суд палаты пэров. Итак, хартия была спасена, печать погублена! При обсуждении проекта закона в палате депутатов министр юстиции о намерениях правительства сказал: «Мы хотим полной свободы печати, но мы не допускаем никакой критики ни особы короля, ни династии, ни конституционной монархии... Наш закон не оправдал бы своего назначения, если бы после его издания могла свободно существовать какая бы то ни было пресса, кроме монархическо-конституционной». Какое глумление над конститу­цией!Впрочем, все управление «короля-гражданина» было сплош­ным издевательством над ней. Не нарушая конституции открыто, он умел находить способы пользоваться ею лишь в собственных интересах и к выгоде правящей буржуазии. Последняя, однако, вскоре поняла, что установившийся парламентский порядок, ос­нованный на подкупах и продажности, даже ей в конце концов не на руку и стала агитировать за расширение избирательного права. Печать барахталась в пеленках «сентябрьского» закона, поэтому агитация пошла по пути английских митингов. В Париже стали со­бираться банкеты. Здесь именно режим Людовика-Филиппа полу­чал достойную оценку. Правительство воспретило наконец эти со­брания. Начало было положено воспрещением банкета и народно­го шествия, назначенных на 22 февраля 1848 г. Несмотря на воспрещение, в назначенное место собралась огромная толпа на­рода. Правительство вызвало национальную гвардию, т.е. воору­женную буржуазию, но из рядов последней король явственно ус­лышал: «Да здравствует реформа!». Вечером 23 февраля произошло случайное столкновение толпы с солдатами, а на другой день тол­пы народа двинулись на королевский дворец. Король понял, что кончена комедия, и отрекся от престола. На другой день была про­возглашена республика.

Самым ближайшим последствием февральской революции было освобождение печати от гнета «сентябрьского» закона 1835 г. Дек­рет временного правительства от 6 марта 1848 г. упразднил «сен­тябрьский» закон и преступления печати вернул к компетенции суда присяжных, которые, что особенно важно, на будущее время должны были постановлять решения по большинству 8 голосов, а не по простому большинству, как это было установлено «сентябрь­скими» законами. Решение дел присяжными по простому боль­шинству в мотивах к закону 6 марта признавалось противоречащим «и философии, и гуманности, и всем принципам, провозг­лашенным различными национальными собраниями».

Еще более ценным приобретением февральской революции нужно считать закон 22 марта 1848 г., которым дела о диффама­ции лиц, исполняющих публичные функции, изъяты из компе­тенции гражданских судов. В мотивах к этому замечательному постановлению говорилось, что дела подобного рода не могут мино­вать суда присяжных, так как «все должностные лица находятся под контролем граждан и каждый гражданин имеет право и обязан оповестить всех, путем ли печати или как-нибудь иначе, относительно недостойных действий должностных лиц или несущих ка­кие-либо публичные обязанности, под угрозой ответственности по закону за справедливость опубликованного».

Освобожденной прессе предстояло сыграть крупную роль. Не забудем, что свое влияние она делила с многочисленными поли­тическими клубами, которых в одном Париже было до 450. В 1846 г. в Париже насчитывалось до 26 ежедневных изданий, но в течение 1848—1851 гг. число их достигло прямо баснословной цифры: од­них политических изданий было до 789, а неполитических было больше 400. Улицы Парижа, площади, даже отдаленные кварталы кишели разносчиками газет, которые непрерывно выкрикивали названия различных изданий, возбуждали любопытство прохожих и целым рядом ухищрений, иногда остроумных, иногда цинич­ных, заставляли раскупать их запасы.

Каждый печатный орган старался занять руководящее место, но время было такое, что вождями становились не идеалисты полити­ки, а художники социального переустройства. Теперь уж не привле­кала проповедь прав человека и гражданина, все кипело вопросами будничного преобразования, хозяйственной реорганизации. Вот что, например, писалось в «Vraie République», издававшемся Торе в со­трудничестве с Пьером Леру, Жорж Санд, Варбе и др.: «Революция только что началась. Мы опрокинули королевскую власть, нужно устроить республику. Национальное собрание решит судьбу Фран­ции. Нужно, однако, чтобы оно обеспечило отечеству все полити­ческие и социальные последствия народной победы. В политическом отношении — суверенность народа и всеобщее голосование... свобо­ду индивидуальную, свободу собраний, мысли, совести, слова и печати; воспитание государственное, общее и даровое. В социальном отношении — государственную организацию земледельческого, про­мышленного и интеллектуального труда; мирное прогрессивное обоб­ществление орудий производства, пока они не станут общей соб­ственностью граждан. Без социальной реформы нет истинной республики. Если Национальное собрание решительно не уничтожит социального пролетариата, то во имя равенства нужно продолжать революцию, начатую во имя свободы!»

Общеизвестно, к каким результатам привела подобная пропо­ведь. Буржуазия была напугана грандиозностью замыслов пролета­риата. Она поторопилась соединиться со всеми «друзьями порядка»: это привело к кровавой развязке. В течение четырех дней (23—26 июня) на улицах Парижа происходило небывалое кровопролитие, при­ведшее к диктатуре Кавеньяка.

С июньских дней начинается реакция против свободы печати. Пользуясь осадным положением и диктаторскими полномочия­ми, генерал Кавеньяк 25 июня распорядился закрыть признанные опасными клубы и запечатать редакции 11 газет. Когда окончились уличные столкновения, правительство представило Учредитель­ному собранию два проекта законов о печати, которые были воти­рованы 9 и 11 августа 1848 г. В сущности этими законами в новых выражениях воспроизводились законоположения о печати 1819 и 1822 г. Ими карались всякие покушения на права и авторитет На­ционального собрания, республиканские учреждения, свободу ве­роисповеданий, принцип собственности и права семьи, а также возбуждение ненависти и презрения граждан в отношении друг к другу и все способы подстрекательства к восстанию и нарушению общественного спокойствия.

Важный вопрос о залогах, как непременном условии для перио­дических изданий, оставался открытым. В марте 1848 г. система зало­гов была временно упразднена. При начавшемся подавлении печати не рисковали восстановить залоги, так как это было бы слишком откровенным нарушением свободы прессы, которая признавалась еще, по крайней мере, принципиально. Но логика событий не за­медлила внушить республиканскому правительству проект закона о залогах. Выступая с подобным проектом, правительство все-таки уверяло, что оно «искренно желает свободы печати, как желает всякого законного развития демократического принципа; оно далеко от намерения подавить полет мысли при помощи фискальной меры и под видом залога воздвигнуть такое материальное затруднение, которого не могли бы преодолеть наиболее скромные органы прессы».

По декрету 9 августа 1848 г. Национальное собрание установи­ло следующие размеры залогов, которые должны были представ­лять издатели периодических изданий. В департаментах Сены при выходе издания более двух раз в неделю — 24 000 франков, при выходе 2 раза в неделю 18 000 франков, при еженедельном изда­нии — 12 000 франков, при ежемесячном — 5000 франков; при издании ежедневной газеты во всех других департаментах, в горо­дах с населением в 50 000 душ и более — 6000 франков и в городах с меньшим населением 3000 франков. В течение 20 дней со време­ни обнародования закона все собственники изданий обязывались внести соответственные залоги. Те из издателей, которые, соглас­но закону 9 сентября 1835 г., внесли более, чем требуется настоя­щим законом, должны были получить обратно разницу. Все части законов 9 июня 1819 г. и 18 июля 1828 г., которые не противоречи­ли настоящему декрету, должны были оставаться в силе.

Национальное собрание 11 августа 1848 г. постановило изме­нить законы 17 мая 1819 г. и 26 марта 1825 г. в таком смысле, чтобы за покушение в печати на права и авторитет Национального со­брания, на республиканские учреждения и конституцию, на прин­цип народного суверенитета и всеобщего голосования налагалось тюремное заключение от трех месяцев до пяти лет и штраф от 300 до 6000 франков. За другие преступления печати назначались ме­нее тяжкие, но все же несообразно строгие наказания. Вот почему в этом законе многие усматривали возвращение к знаменитому «сентябрьскому» закону.

Как и следовало ожидать, система залогов для многих изданий была смертным приговором. Первой испытала на себе действие этой системы газета «Peuple Constituant», которая прощальное об­ращение к читателям закончила: «Намерение ясно: всеми средствами нас хотели заставить молчать. Этого достигли системой за­логов. Чтобы иметь право говорить, теперь нужно золото, много золота! Мы не богаты. Молчание бедным!» Заметим, что за этот крик скорби ответственный редактор газеты поплатился шестимесячным тюремным заключением, 3000 франков штрафа и трехлет­ним ограничением прав.

Правительство, по-видимому, находило, что его система ока­зывает слишком медленное действие: 22 и 24 августа Кавеньяк распорядился собственной властью закрыть пять газет крайних ре­волюционных партий.

По конституции