Внутренняя политика, проводившаяся большевистским руководством, в том числе и линия на подавление классовых противников, требовала широкого пропагандистского обеспечения. И оно было организовано: газеты и журналы, собрания и митинги, «закрытые письма» к членам партии и повседневная работа армии пропагандистов и агитаторов среди беспартийных — все эти средства были использованы для того, чтобы психология народа соответствовала установкам руководства, чтобы население одобряло деятельность партийных инстанций и подчиненных им органов политической юстиции.
Массовые пропагандистские кампании берут свое начало еще со времен Гражданской войны и первых послевоенных лет. Уже весной 1922 г. на заседании коллегии Агитпропотдела ЦК РКП(б) было решено «немедленно начать кампанию по делу эсеров, доведя ее до максимального напряжения ко времени процесса», образовано специальное Бюро печати, рассылавшее в провинциальные газеты «разоблачительные материалы» о деятельности эсеров. Затем были утверждены лозунги проводившейся кампании: «Эсеры воюют против Рабочей страны. Долой белых заговорщиков, долой белых убийц», «Партия эсеров снова пытается возглавить контрреволюцию. Нужно обезглавить эту преступную шайку!», «Смерть партии эсеров — зачинщице новой войны в стране!» и т. д.[271] Этот опыт пропагандистской работы был распространен на дискредитацию меньшевиков, анархистов, «буржуазных специалистов», троцкистов, зиновьевцев, бухаринцев и членов всех других течений и групп, представлявших реальную или мнимую опасность для власти.
Конечно, нельзя полагать, что массовое сознание в 20—50-е гг. XX в. было сформировано в целом искусственно, путем пропагандистских мероприятий. Необходимо учитывать, во-первых, неоднородность воззрений и настроений различных социальных слоев и групп, складывавшихся по объективным причинам, а во-вторых, их изменения в различной исторической обстановке. «Пока теоретики революции строили, обсуждали концепции социализма, народ на практике решал все по-своему, — пишет современный историк, характеризующий психологию многих людей того времени. — 150-миллионная масса имела собственное мироощущение, которое совершенно четко давало свои ориентиры: новый выстраданный ею строй должен дать то, чего она не имела раньше. За счет кого и чего? Конечно, за счет «буржуазной контры», с одной стороны, «посредством причастности к новой системе управления — с другой»[272]. Поэтому большинство населения — рабочие, крестьяне, новая интеллигенция — поддерживали многие начинания новой власти, включая борьбу с контрреволюцией, особенно в 20-е гг. Тем не менее массовая психология и тем более идеология не могли быть пущены на самотек.
В пропагандистском обеспечении внутренней политики большевиков можно обнаружить несколько основных тезисов, которые внедрялись в массовое сознание в течение многих лет, особенно в 30-е и 40-е гг. Основной из них был связан с созданием «образа врага». Сначала это были белогвардейцы и интервенты, потом — капиталистическое окружение.
Выработка представлений о внешней опасности опиралась на реально существовавший факт капиталистического окружения. Манипулируя тезисом о том, что если буржуазные страны засылают шпионов друг к другу, то тем более активно эта их деятельность должна быть направлена против СССР[273], Сталин нагнетал шпиономанию, подозрительность, страх перед действительными и мнимыми угрозами, исходящими из капиталистического лагеря. Средства массовой информации подхватили эти настроения и развивали их в широкую кампанию. Журнал «Большевик» утверждал, что троцкисты и зиновьевцы «превратились в шпионскую и диверсионную террористическую агентуру германской полицейской охранки», и называл всех оппозиционеров «японско-немецко-троцкистскими» агентами[274].
Эти агенты, судя по заявлениям властей, оказались чрезвычайно многочисленными. Их вредительская и диверсионно-шпионская работа «задела все или почти все наши организации, как хозяйственные, так и административные и партийные», они проникли «не только в низовые организации, но и на некоторые ответственные посты»[275]. Сталина не смущало, что на том же Пленуме ЦК ВКП(б) он привел следующие цифры: во время партийной дискуссии 1927 г. за троцкистов голосовало всего 4 тыс. человек, т. е. около полпроцента членов партии[276]. Одновременно он утверждал, что «у троцкистских вредителей есть свои резервы. Они состоят прежде всего из остатков разбитых эксплуататорских классов в СССР. Они состоят из целого ряда групп и организаций за пределами СССР, враждебных Советскому Союзу»[277]. Кроме того, неправильная политика некоторых партийных руководителей, их бездушное отношение к людям «искусственно плодят количество недовольных и озлобленных и создают, таким образом, троцкистам эти резервы»[278]. Все это было уже видимостью массового сопротивления сталинизму, что и оправдывало массовые репрессии.
Упреки противников в оппозиционных взглядах вряд ли могли служить достаточным основанием для «большого террора», — это ведь было внутрипартийным делом. Следовательно, надо было приписать им нечто более опасное, злостное, явно преступное. На этой основе и возникла шпиономания.
Обвинение оппозиционеров в шпионаже, диверсии, измене Родине, сформулированное и подробно «обоснованное» на политических процессах в 1934—1938 гг., представлялось гораздо более понятным народу, вызывающим естественное негодование против преступников и потому весьма эффективным в пропагандистских целях. Образ внешнего врага дополнялся крайне негативными характеристиками «предателей, двурушников, изменников» из числа внутренних противников сталинизма.
Политическая пропаганда использовала самые различные методы дискредитации этих людей.
Заодно с троцкистами, зиновьевцами и другими представителями оппозиции к числу врагов причислялись и все другие, ранее репрессированные партии, группы и общественные слои — кадеты, анархисты, буржуазные националисты, церковные деятели и т. д. Круг «врагов народа» значительно расширялся, переносился на всех, кто теперь или ранее не был согласен с политикой советской власти. Достаточно прямо эта мысль была выражена в следующем определении: «Выступить против советской власти и партии большевиков — это значит быть врагом народа...»[279] Неудивительно, что репрессии этих лет становились на самом деле массовыми, касались чуть ли не каждой деревни, каждого дома, каждой семьи.
Запугивание вездесущими врагами, волна шпиономании, возбуждение народного гнева против «изменников и предателей» естественным образом приводили к развитию следующего тезиса: о всенародной бдительности, которая служит гарантией против вражеской деятельности. Как утверждала газета «Известия», большевистская бдительность «должна быть неотъемлемой органической чертой каждого советского работника, каждого советского гражданина, а отнюдь не кампанией, и должна повышаться именно с ростом наших успехов»[280]. Бдительность перерастала в доносительство, в слежку за коллегами по работе, соседями по дому, родственниками, в систему взаимных подозрений и обвинений, которые приводили в застенок и подозреваемых, и доносчиков. Дети таким путем воспитывались в духе доносительства, в обстановке страха и напряжения.
А как поступать с разоблаченными врагами народа? На этот счет не было двух мнений. Правда, сам Сталин не говорил о судилищах, расстрелах и пытках; он выражался образно: в борьбе с оппозицией «нужны теперь не старые методы, не методы дискуссий, а новые методы, методы выкорчевывания и разгрома»[281]. И далее: «Понятно, что этих господ придется громить и корчевать беспощадно, как врагов рабочего класса, как изменников нашей родине. Это ясно и не требует дальнейших разъяснений»[282].
Тем не менее средства массовой пропаганды такие разъяснения давали. Они откровенно раскрывали тезис Сталина о разгроме противников режима: необходимо «и в дальнейшем беспощадно, железной рукой... уничтожать классовых врагов, шпионов, вредителей, диверсантов, агентов фашизма»[283]. Центральные газеты, в том числе «Правда» и «Известия», накануне самых громких процессов 1936—1938 гг., пестрели заголовками типа: «Расстрелять, как бешеных собак!»
Бытует мнение, что достаточно широкая поддержка населением подобных лозунгов объяснялась всего лишь страхом обывателей перед репрессиями, которые могут обрушиться и на них. Думается, что психологию многих людей того времени более тонко и потому более верно охарактеризовал философ Ю. Шрейдер: «Не надо думать, что в годы сталинских репрессий страх был доминирующим чувством. Власть культивировала не страх (который привел бы к полной депрессии общества), но энтузиазм участия в общем великом деле под звуки победных маршей. У людей создавалась иллюзия, что достаточно попасть в число участников общего строительства, чтобы оказаться защищенными от грозящих опасностей... в этом единстве ненависть к врагам важнее, чем симпатия к друзьям»[284].
Французские исследователи революции 1789—1793 гг. писали: «Жертвоприношения гильотине прививались — все более и более; стали входить в привычку, делались народной потребностью, и толпа, приучившаяся к виду крови, вскоре перестала испытывать чувство отвращения, а вскоре уже не могла обходиться без подобного, возбудительного для состояния нервов средства»[285].
Нам кажется сегодня странным, — продолжает эту мысль А. Н. Сахаров, — что в период репрессий многие люди кричали «Ура!» и требовали расстрела «врагов народа» не только под воздействием страха, принуждения. Отблеск диктатуры пролетариата продолжал жить в сознании народа. А это и есть подлинная трагедия, историческая вина и мнимый триумф народа»[286].
В России «народное возмущение» выражалось как в инициативных, так и инспирированных партийных и советских органах, митингах, резолюциях, «письмах трудящихся» и выступлениях на собраниях. Не полагаясь только на инициативу масс, руководящие органы регулярно давали пропагандистские установки сверху. Например, 11 июня 1937 г., в день суда над Тухачевским и другими военачальниками, Сталиным было направлено в республики, края и области следующее указание: «Нац. ЦК, крайкомам и обкомам. В связи с происходящим судом над шпионами и вредителями Тухачевским, Якиром, Уборевичем и другими ЦК предлагает вам организовать митинги рабочих, а где возможно, и крестьян, а также митинги красноармейских частей и выносить резолюцию о необходимости применения высшей меры репрессии... Секретарь ЦК Сталин»[287].
Во многих регионах страны подобные митинги и собрания проводились по инициативе местных партийных и советских руководителей.
Осуждение «вражебких действий» Тухачевского и его соратников распространялось и на деятелей партийной оппозиции: Бухарина, Рыкова и др. Митинги выносили резолюции о беспощадной борьбе с классовыми противниками. Как показала практика ближайших месяцев и лет, речь шла не о чем ином, как о физическом уничтожении всех, кто попадал в машину террора.
К пропаганде бдительности, борьбы с врагами народа были привлечены мощные силы писателей, поэтов, кинематографистов, деятелей различных областей культуры. Заметную роль в этой кампании сыграл и Максим Горький[288].
Анализируя причины подобной метаморфозы, происходившей со многими представителями интеллигенции, американский историк Р. Суни объяснял их тем, что, во-первых, Сталин на практике доказывал, будто СССР в кратчайший срок может превратиться из аграрно-индустриальной страны в мировую индустриальную державу (а ведь это оказалось не под силу ни одному из великих реформаторов дооктябрьской России), и, во-вторых, он поддерживал режим высокой социальной мобильности, которая позволяла подниматься по социальной лестнице миллионам людей, при прежнем режиме такой возможности абсолютно лишенным. Что же касается проблемы человеческой «цены» сталинской модернизации, то в те времена эта проблема в ее гуманистическом понимании вообще не возникала[289].
Пропагандистское обеспечение массовых репрессий имело не только внутреннее, но и международное значение. Оно создавало впечатление, что, во-первых, сталинская политика пользуется всенародной поддержкой; во-вторых, что вражеская агентура в лице троцкистов, зиновьевцев, правых и т. д. действительно существует или существовала в стране и вызывала народное возмущение, и, в-третьих, что советская держава характеризуется монолитной политической сплоченностью народных масс. Это впечатление, отразившееся в откликах и суждениях ряда демократически настроенных западных писателей и деятелей культуры (А. Барбюс, Л. Фейхтвангер и др.), играло на руку Сталину. Оно укрепляло его позиции в борьбе с политическими противниками и, таким образом, не противодействовало, а, напротив, содействовало дальнейшему распространению массовых репрессий, подавлению всех прогрессивных элементов советского общества.