Пропагандистское обеспечение

Внутренняя политика, проводившаяся большевистским ру­ководством, в том числе и линия на подавление классовых про­тивников, требовала широкого пропагандистского обеспечения. И оно было организовано: газеты и журналы, собрания и ми­тинги, «закрытые письма» к членам партии и повседневная ра­бота армии пропагандистов и агитаторов среди беспартий­ных — все эти средства были использованы для того, чтобы психология народа соответствовала установкам руководства, чтобы население одобряло деятельность партийных инстанций и подчиненных им органов политической юстиции.

Массовые пропагандистские кампании берут свое начало еще со времен Гражданской войны и первых послевоенных лет. Уже весной 1922 г. на заседании коллегии Агитпропотдела ЦК РКП(б) было решено «немедленно начать кампанию по делу эсеров, доведя ее до максимального напряжения ко времени процесса», образовано специальное Бюро печати, рассылавшее в провинциальные газеты «разоблачительные материалы» о деятельности эсеров. Затем были утверждены лозунги проводив­шейся кампании: «Эсеры воюют против Рабочей страны. Долой белых заговорщиков, долой белых убийц», «Партия эсеров сно­ва пытается возглавить контрреволюцию. Нужно обезглавить эту преступную шайку!», «Смерть партии эсеров — зачинщице новой войны в стране!» и т. д.[271] Этот опыт пропагандистской ра­боты был распространен на дискредитацию меньшевиков, анархистов, «буржуазных специалистов», троцкистов, зиновьевцев, бухаринцев и членов всех других течений и групп, пред­ставлявших реальную или мнимую опасность для власти.

Конечно, нельзя полагать, что массовое сознание в 20—50-е гг. XX в. было сформировано в целом искусственно, путем пропаган­дистских мероприятий. Необходимо учитывать, во-первых, неод­нородность воззрений и настроений различных социальных слоев и групп, складывавшихся по объективным причинам, а во-вторых, их изменения в различной исторической обстановке. «Пока теоре­тики революции строили, обсуждали концепции социализма, на­род на практике решал все по-своему, — пишет современный ис­торик, характеризующий психологию многих людей того време­ни. — 150-миллионная масса имела собственное мироощущение, которое совершенно четко давало свои ориентиры: новый выстра­данный ею строй должен дать то, чего она не имела раньше. За счет кого и чего? Конечно, за счет «буржуазной контры», с одной стороны, «посредством причастности к новой системе управле­ния — с другой»[272]. Поэтому большинство населения — рабочие, крестьяне, новая интеллигенция — поддерживали многие начи­нания новой власти, включая борьбу с контрреволюцией, особен­но в 20-е гг. Тем не менее массовая психология и тем более идео­логия не могли быть пущены на самотек.

В пропагандистском обеспечении внутренней политики большевиков можно обнаружить несколько основных тезисов, которые внедрялись в массовое сознание в течение многих лет, особенно в 30-е и 40-е гг. Основной из них был связан с созда­нием «образа врага». Сначала это были белогвардейцы и интер­венты, потом — капиталистическое окружение.

Выработка представлений о внешней опасности опиралась на реально существовавший факт капиталистического окруже­ния. Манипулируя тезисом о том, что если буржуазные страны засылают шпионов друг к другу, то тем более активно эта их деятельность должна быть направлена против СССР[273], Сталин нагнетал шпиономанию, подозрительность, страх перед дейст­вительными и мнимыми угрозами, исходящими из капитали­стического лагеря. Средства массовой информации подхватили эти настроения и развивали их в широкую кампанию. Журнал «Большевик» утверждал, что троцкисты и зиновьевцы «превра­тились в шпионскую и диверсионную террористическую аген­туру германской полицейской охранки», и называл всех оппо­зиционеров «японско-немецко-троцкистскими» агентами[274].

Эти агенты, судя по заявлениям властей, оказались чрезвы­чайно многочисленными. Их вредительская и диверсионно-шпионская работа «задела все или почти все наши организа­ции, как хозяйственные, так и административные и партий­ные», они проникли «не только в низовые организации, но и на некоторые ответственные посты»[275]. Сталина не смущало, что на том же Пленуме ЦК ВКП(б) он привел следующие цифры: во время партийной дискуссии 1927 г. за троцкистов голосова­ло всего 4 тыс. человек, т. е. около полпроцента членов пар­тии[276]. Одновременно он утверждал, что «у троцкистских вреди­телей есть свои резервы. Они состоят прежде всего из остатков разбитых эксплуататорских классов в СССР. Они состоят из целого ряда групп и организаций за пределами СССР, враждеб­ных Советскому Союзу»[277]. Кроме того, неправильная политика некоторых партийных руководителей, их бездушное отношение к людям «искусственно плодят количество недовольных и оз­лобленных и создают, таким образом, троцкистам эти резер­вы»[278]. Все это было уже видимостью массового сопротивления сталинизму, что и оправдывало массовые репрессии.

Упреки противников в оппозиционных взглядах вряд ли могли служить достаточным основанием для «большого терро­ра», — это ведь было внутрипартийным делом. Следовательно, надо было приписать им нечто более опасное, злостное, явно преступное. На этой основе и возникла шпиономания.

Обвинение оппозиционеров в шпионаже, диверсии, измене Родине, сформулированное и подробно «обоснованное» на по­литических процессах в 1934—1938 гг., представлялось гораздо более понятным народу, вызывающим естественное негодова­ние против преступников и потому весьма эффективным в про­пагандистских целях. Образ внешнего врага дополнялся крайне негативными характеристиками «предателей, двурушников, из­менников» из числа внутренних противников сталинизма.

Политическая пропаганда использовала самые различные методы дискредитации этих людей.

Заодно с троцкистами, зиновьевцами и другими представителя­ми оппозиции к числу врагов причислялись и все другие, ранее ре­прессированные партии, группы и общественные слои — кадеты, анархисты, буржуазные националисты, церковные деятели и т. д. Круг «врагов народа» значительно расширялся, переносился на всех, кто теперь или ранее не был согласен с политикой советской власти. Достаточно прямо эта мысль была выражена в следующем определении: «Выступить против советской власти и партии боль­шевиков — это значит быть врагом народа...»[279] Неудивительно, что репрессии этих лет становились на самом деле массовыми, каса­лись чуть ли не каждой деревни, каждого дома, каждой семьи.

Запугивание вездесущими врагами, волна шпиономании, возбуждение народного гнева против «изменников и предате­лей» естественным образом приводили к развитию следующего тезиса: о всенародной бдительности, которая служит гарантией против вражеской деятельности. Как утверждала газета «Извес­тия», большевистская бдительность «должна быть неотъемле­мой органической чертой каждого советского работника, каж­дого советского гражданина, а отнюдь не кампанией, и должна повышаться именно с ростом наших успехов»[280]. Бдительность перерастала в доносительство, в слежку за коллегами по работе, соседями по дому, родственниками, в систему взаимных подоз­рений и обвинений, которые приводили в застенок и подозре­ваемых, и доносчиков. Дети таким путем воспитывались в духе доносительства, в обстановке страха и напряжения.

А как поступать с разоблаченными врагами народа? На этот счет не было двух мнений. Правда, сам Сталин не говорил о су­дилищах, расстрелах и пытках; он выражался образно: в борьбе с оппозицией «нужны теперь не старые методы, не методы дис­куссий, а новые методы, методы выкорчевывания и разгрома»[281]. И далее: «Понятно, что этих господ придется громить и корче­вать беспощадно, как врагов рабочего класса, как изменников нашей родине. Это ясно и не требует дальнейших разъяснений»[282].

Тем не менее средства массовой пропаганды такие разъясне­ния давали. Они откровенно раскрывали тезис Сталина о раз­громе противников режима: необходимо «и в дальнейшем бес­пощадно, железной рукой... уничтожать классовых врагов, шпионов, вредителей, диверсантов, агентов фашизма»[283]. Цен­тральные газеты, в том числе «Правда» и «Известия», накануне самых громких процессов 1936—1938 гг., пестрели заголовками типа: «Расстрелять, как бешеных собак!»

Бытует мнение, что достаточно широкая поддержка населе­нием подобных лозунгов объяснялась всего лишь страхом обы­вателей перед репрессиями, которые могут обрушиться и на них. Думается, что психологию многих людей того времени бо­лее тонко и потому более верно охарактеризовал философ Ю. Шрейдер: «Не надо думать, что в годы сталинских репрес­сий страх был доминирующим чувством. Власть культивирова­ла не страх (который привел бы к полной депрессии общества), но энтузиазм участия в общем великом деле под звуки побед­ных маршей. У людей создавалась иллюзия, что достаточно по­пасть в число участников общего строительства, чтобы оказать­ся защищенными от грозящих опасностей... в этом единстве ненависть к врагам важнее, чем симпатия к друзьям»[284].

Французские исследователи революции 1789—1793 гг. писа­ли: «Жертвоприношения гильотине прививались — все более и более; стали входить в привычку, делались народной потребно­стью, и толпа, приучившаяся к виду крови, вскоре перестала ис­пытывать чувство отвращения, а вскоре уже не могла обходиться без подобного, возбудительного для состояния нервов средства»[285].

Нам кажется сегодня странным, — продолжает эту мысль А. Н. Сахаров, — что в период репрессий многие люди кричали «Ура!» и требовали расстрела «врагов народа» не только под воз­действием страха, принуждения. Отблеск диктатуры пролета­риата продолжал жить в сознании народа. А это и есть подлин­ная трагедия, историческая вина и мнимый триумф народа»[286].

В России «народное возмущение» выражалось как в инициа­тивных, так и инспирированных партийных и советских орга­нах, митингах, резолюциях, «письмах трудящихся» и выступле­ниях на собраниях. Не полагаясь только на инициативу масс, руководящие органы регулярно давали пропагандистские уста­новки сверху. Например, 11 июня 1937 г., в день суда над Туха­чевским и другими военачальниками, Сталиным было направ­лено в республики, края и области следующее указание: «Нац. ЦК, крайкомам и обкомам. В связи с происходящим судом над шпионами и вредителями Тухачевским, Якиром, Уборевичем и другими ЦК предлагает вам организовать митинги рабочих, а где возможно, и крестьян, а также митинги красноармейских частей и выносить резолюцию о необходимости применения высшей меры репрессии... Секретарь ЦК Сталин»[287].

Во многих регионах страны подобные митинги и собрания проводились по инициативе местных партийных и советских руководителей.

Осуждение «вражебких действий» Тухачевского и его сорат­ников распространялось и на деятелей партийной оппозиции: Бухарина, Рыкова и др. Митинги выносили резолюции о беспо­щадной борьбе с классовыми противниками. Как показала прак­тика ближайших месяцев и лет, речь шла не о чем ином, как о физическом уничтожении всех, кто попадал в машину террора.

К пропаганде бдительности, борьбы с врагами народа были привлечены мощные силы писателей, поэтов, кинематографи­стов, деятелей различных областей культуры. Заметную роль в этой кампании сыграл и Максим Горький[288].

Анализируя причины подобной метаморфозы, происходив­шей со многими представителями интеллигенции, американ­ский историк Р. Суни объяснял их тем, что, во-первых, Сталин на практике доказывал, будто СССР в кратчайший срок может превратиться из аграрно-индустриальной страны в мировую ин­дустриальную державу (а ведь это оказалось не под силу ни одно­му из великих реформаторов дооктябрьской России), и, во-вто­рых, он поддерживал режим высокой социальной мобильности, которая позволяла подниматься по социальной лестнице мил­лионам людей, при прежнем режиме такой возможности абсо­лютно лишенным. Что же касается проблемы человеческой «це­ны» сталинской модернизации, то в те времена эта проблема в ее гуманистическом понимании вообще не возникала[289].

Пропагандистское обеспечение массовых репрессий имело не только внутреннее, но и международное значение. Оно создавало впечатление, что, во-первых, сталинская политика пользуется всенародной поддержкой; во-вторых, что вражеская агентура в лице троцкистов, зиновьевцев, правых и т. д. действительно суще­ствует или существовала в стране и вызывала народное возмуще­ние, и, в-третьих, что советская держава характеризуется моно­литной политической сплоченностью народных масс. Это впечат­ление, отразившееся в откликах и суждениях ряда демократически настроенных западных писателей и деятелей культуры (А. Барбюс, Л. Фейхтвангер и др.), играло на руку Сталину. Оно укрепляло его позиции в борьбе с политическими противниками и, таким обра­зом, не противодействовало, а, напротив, содействовало дальней­шему распространению массовых репрессий, подавлению всех прогрессивных элементов советского общества.