2018-02-14
224
(5 січня 1632 року)
Антология педагогической мысли Украинской ССР. — М., 1988. — С. 86-88 (Переклад на укр. Іванків Х.).
Ми, Ісайя Копинський, милістю Божою архієпископ Київський, Галицький і всія Русі, митрополит православний, і ми всі, православні єпископи, архімандрити, ігумени, ієромонахи, протопопи, ієреї та іноки, сини святої східної апостольської церкви Послуху Архієпископа Константинопольського і всеєнського патріарха, вписні браття братства церковного Київського ставропігії патріарха Константинопольського пастиря нашого, бувшого в місті Києві при церкві Святих Богоявлень оголошуємо усім, як сьогодні сущим, так і потім буденним усього стану людині, що всечесний про Бога хазяїн, його милість, отець архімандрит святої великої Києво-Печерської лаври Петро Могила, воєвода земель молдавських, з давнього часу маючи намір і благочесну думку допомагати православній російській церкві і усіяко допомагати спасінню людей, з великим старанням і з немалими коштами зібрав до себе людей, випробуваних святому східному православ’ї, майстерних в знанні вільних наук і благочесних з тим, що при посередництві їх заснувати школу в Київському Печерському монастирі до душеспасительної користі усього православного руського народу і для своєї духовної утіхи.
|
|
|
Він і привів би все в дію, але їх милості панове дворяни, мешканці Київського воєводства, як і його милість пан гетьман і усе лицарство війська його королівської милості Запорізького і всі інші їх милості, панове вписні браття того ж нашого Київського братства просили щоб він ті школи в його Печерському Київському монастирі, перевів у вищезгаданий Київський братський монастир і щоб сам як церкви монастиря і шкіл, так і успіх тої церкви, монастирю і школам належачих і через його милість подарованих був пожиттєвим опікуном і захисником… Його милість, визнавши наше прохання повинним і нашій православній церкві потрібним і корисним, задовольняючи бажанню нас усіх, духовних, і бажанню їх милостей бувальців Київського воєводства і всіх повсюди вписавшихся у те наше братство, дворянського сану і Запорізького його Королівської милості війська, на це згодився з тим, щоб фундум наш, подарований нашим пастирем, святійшим Константинопольським архієпископом і вселенським патріархом, залишався в цілості і щоб він сам, як наш брат, вписаний в те ж Київське братство від усіх нас братів, згідно вибраний особисто, а не за саном архімандрита, був пожиттєвим опікуном і захисником його вищезгаданого монастиря і церкви з усіма принадлежностями і з усіма прибутками церковними, а також фундатором і покровителем шкіл, там же ним заснованих. Після смерті ж його милості вільно буде тій вищезгаданій братії монастиря Печерського на тому ж місці, при Київській братській церкві, заснованій його милістю, заснованій разом з нами, духовними, і з усіма їх милостями вписаними браттями, згідно і нарівні, вибрати на визначений час таким же опікуном і захисником усього вищезгаданого місця, при нашій Київській братській церкві якого-небудь православного, духовного чи світського, до того здібного чоловіка.
|
|
|
Як ця школа повинна бути сьогодні заснована з нашого митрополитського благословення, так і по смерті його милості пана отця архімандрита і по моїй смерті, за благословенням моїх нащадків, доки вони будуть знаходитись в богочесті і в послусі вселенському патріарху Константинопольському, повинен вестися у ній всякий порядок і повинен бути вибраний покровитель того місця, разом від усіх духовних і світських. Крім цього, в поминаннях і відспівуваннях церковних повинно згадуватись ім’я митрополита в тій повазі, що як з початку старанням нашим, так і тепер з нашого благословіння повинно засновуватись це святе місце. І щоб все це без найменшого порушення як з нашого боку так і з боку його милості могло існувати, ми всі вищезгадані вписані духовні браття Київського церковного братства, самі від себе і від імені усіх інших братій наших, які вписалися з нами у те ж братство, даєм цей наш лист його милості пану отцю архімандриту, з печаткою нашою братською і з печатками наших чинів духовних і з підписами рук наших.
Демокрит
Хрестоматия по истории зарубежной педагогики. — М., 1981. — С. 9-10 (Рос.).
Фрагменты о воспитании
430. «Ни искусство, ни мудрость не могут быть достигнуты, если им не учиться».
435. «Многие многознайки не имеют ума».
436. «Должно стараться не столько о многознании, сколько о всестороннем образовании ума».
551. «Лучшим с точки зрения добродетели будет тот, кто побуждается к ней внутренним влечением -и словесным убеждением, чем тот, кто законом и силой. Ибо тот, кого удерживает от несправедливого [поступка] закон, способен тайно грешить, а тому, кто приводится к исполнению долга силой убеждения, не свойственно ни тайно, ни явно совершать что-нибудь преступное. Поэтому-то всякий, кто поступает правильно с разумением и с сознанием, тот вместе с тем бывает мужественным и прямолинейным».
552. «Учение вырабатывает прекрасные вещи только на основе труда, дурные же вещи сами собой производятся без труда. Ибо часто человека, у которого от природы весьма плохое состояние души, это заставляет помимо его воли быть дурным».
553. «Могут быть юноши умные и старики глупые. Ибо научает мыслить не время, но раннее воспитание и природа».
554. «Постоянное общение с дурными развивает дурные задатки».
577. «Благоразумие отца есть самое действительное наставление для детей».
615. «Природа и воспитание подобны. А именно воспитание перестраивает человека и, преобразуя, создает [ему вторую] природу».
616. «Если бы дети не принуждались к труду, то они не научились бы ни грамоте, ни музыке, ни гимнастике, ни тому, что наиболее укрепляет добродетель,— стыду. Ибо по преимуществу из этих занятий обычно рождается стыд».
617. «Воспитание есть украшение в счастье и прибежище в несчастье»,
618. «Постоянный труд делается легче благодаря привычке».
619. «Хорошими люди становятся больше от упражнения, чем от природы». -
620. «Дети скупых [родителей], если они выросли в невежестве, подобны танцующим между мечами [поставленными вверх лезвиями]. Они погибают, если при прыжке не попадают в то единственное [место], где следует поставить ноги. Однако трудно попасть в то единственное место, так как оставляют [место только для] подошвы ног. Точно так же и эти дети: если они уклонятся от следования отцовскому примеру — от [отцовской] заботливости и бережливости, то обыкновенно гибнут».
|
|
|
621. «От него мы получаем добро, от того же самого мы можем получить и зло, а также средство избежать зла. Так, например, глубокая вода полезна во многих отношениях, но, с другой стороны, она вредна, так как есть опасность утонуть в ней. Вместе с тем найдено средство [избегнуть этой опасности] — обучение плаванию».
622. «У людей зло вырастает из добра, когда не умеют управлять и надлежащим образом пользоваться добром. Неправильно было бы подобные вещи относить к числу зол, [но должно] считать их благами. Добром можно пользоваться, если кто захочет, и для отражения зла».
624. «Воспитание детей — рискованное дело, ибо в случае удачи последняя приобретена ценою большого труда и заботы, в случае же неудачи горе несравнимо ни с каким другим».
Хрестоматия по истории зарубежной педагогики. — М., 1981. — С. 10-19 (Рос.).
Плутарх
Сравнительные жизнеописания
Ликург
XIV. Начиная воспитание, в котором он видел самое важное и самое прекрасное дело законодателя, издалека, Ликург сперва обратился к вопросам брака и рождения детей. Аристотель не прав, утверждая, будто Ликург хотел было вразумить и наставить на истинный путь женщин, но отказался от этой мысли, не в силах сломить их своеволие и могущество-следствие частых походов, во время которых мужья вынуждены бывали оставлять их полными хозяйками в доме, а потому и оказывали им уважение большее, чем следовало, и даже называли «госпожами». Нет, Ликург в меру возможности позаботился и об этом. Он укрепил и закалил девушек упражнениями в беге, борьбе, метании диска и копья, чтобы и зародыш в здоровом теле с самого начала развивался здоровым, и сами женщины, рожая, просто и легко справлялись с муками. Заставив девушек забыть об изнеженности, баловстве и всяких женских прихотях, он приучил их не хуже, чем юношей, нагими принимать участие в торжественных шествиях, плясать и петь при исполнении некоторых священных обрядов на глазах у молодых людей. Случалось им и отпускать остроты, метко порицая провинности, и воздавать в песнях похвалы достойным, пробуждая в юношах ревнивое честолюбие. Кто удостаивался похвалы за доблесть и приобретал известность у девушек, удалялся, ликуя, а колкости, даже шутливые и остроумные, жалили не менее больно, чем строгие внушения: ведь поглядеть на это зрелище вместе - остальными гражданами приходили и цари и старейшины. При этом нагота девушек не заключала в себе ничего дурного, ибо они сохраняли стыдливость и не знали распущенности, напротив, она приучала к простоте, к заботам о здоровье и крепости тела, я женщины усваивали благородный образ мыслей, зная,,что и они способны приобщиться к доблести и почету. Оттого и приходили к ним слова и мысли, подобные тем, какие произнесла, говорят, однажды Горго, жена Леонида. Какая-то женщина, видимо, чужестранка, сказала ей: «Одни только вы, лаконянки, властвуете над мужьями». «Да, но одни только мы рождаем мужей», — откликнулась Горго...
|
|
|
XVI. Отец был не в праве сам распорядиться воспитанием ребенка — он относил новорожденного на место, называемое «лесхой», где сидели старейшие сородичи по филе. Они осматривали ребенка и если находили его крепким и ладно сложенным, приказывали воспитывать, тут же назначив ему один из девяти тысяч наделов. Если же ребенок был тщедушным и безобразным, его отправляли к Апотетам (так назывался обрыв на Тайгете, считая что его жизнь не нужна ни ему самому, ни государству, раз ему с самого начала отказано в здоровье и силе. По той же причине женщины обмывали новорожденных не водой, а вином, испытывая их качества: говорят, что больные падучей и вообще хворые от несмешанного вина погибают, а здоровые закаляются и становятся еще крепче. Кормилицы были заботливые и умелые, детей не пеленали, чтобы дать свободу членам тела, растили их неприхотливыми и неразборчивыми в еде, не боящимися темноты или одиночества, не знающими, что такое своеволие и плач. Поэтому иной раз даже чужестранцы покупали кормилиц родом из Лаконии. Есть сведения, что лаконянкой была и Амикла, кормилица афинянина Алкивиада Но, как сообщает Платон, Перикл назначил в дядьки Алкивиаду Зопира, самого обыкновенного раба. Между тем спартанских детей Ликург запретил отдавать на попечение купленным за деньги или нанятым за плату воспитателям, да и отец не мог воспитывать сына, как ему заблагорассудится. Едва мальчики достигали семилетнего возраста, Ликург отбирал их у родителей и разбивал по отрядам, чтобы они вместе жили и ели, приучаясь играть и трудиться друг подле друга. Во главе отряда он ставил того, кто превосходил прочих сообразительностью и был храбрее всех в драках. Остальные равнялись на него, исполняли его приказы и молча терпели наказания, так что главным следствием такого образа жизни была привычка повиноваться. За играми детей часто присматривали старики и постоянно ссорили их, стараясь вызвать драку, а потом внимательно наблюдали, какие у каждого от природы качества — отважен ли мальчик и упорен ли в схватках. Грамоте они учились лишь в той мере, в какой без этого нельзя было обойтись, в остальном же все воспитание сводилось к требованиям беспрекословно подчиняться, стойко переносить лишения и одерживать верх над противником. С возрастом требования делались все жестче: ребятишек коротко стригли, они бегали босиком, приучались играть нагими. В двенадцать лет они уже расхаживали без хитона, получая раз в год по гиматию, грязные, запущенные; бани и умащения были им незнакомы — за весь год лишь несколько дней они пользовались этим благом. Спали они вместе, по илам (группам) и отрядам, на подстилках, которые сами себе приготовляли, ломая голыми руками метелки тростника на берегу Эврота. Зимой к тростнику подбрасывали и примешивали так называемый ликофон: считалось, что это растение обладает какою-то согревающей силой.
XVII. В этом возрасте у лучших юношей появляются возлюбленные. Усугубляют свой надзор и старики: они посещают гимнасии, присутствуют при состязаниях и словесных стычках, и это не забавы ради, ибо всякий считает себя до некоторой степени отцом, воспитателем и руководителем любого из подростков, так что всегда находилось, кому вразумить и наказать провинившегося. Тем не менее из числа достойнейших мужей назначается еще и педоном — надзирающий за детьми, а во главе каждого отряда сами подростки ставили одного из так называемых иренов — всегда наиболее рассудительного и храброго. (Иренами зовут тех, кто уже второй год как возмужал, меллиренами — самых старших мальчиков.) Ирен, достигший двадцати лет, командует своими подчиненными в драках и распоряжается ими, когда приходит пора позаботиться об обеде. Большим он дает наказ принести дров, малышам — овощей. Все добывается кражей: одни идут на огороды, другие с величайшей осторожностью, пуская в ход всю свою хитрость, пробираются на общие трапезы мужей. Если мальчишка попадался, его жестоко избивали плетью за нерадивое и неловкое воровство. Крали они и всякую иную провизию,, какая только попадалась под руку, учась ловко нападать на спящих или зазевавшихся караульных. Наказанием попавшимся были не только побои, но и голод: детей кормили весьма скудно, чтобы, перенося лишения, они сами, волей-неволей, понаторели в дерзости и хитрости. Вот какое воздействие оказывала скудость питания; впрочем, как говорят, действовала она и еще в одном направлении — увеличивала рост мальчиков. Тело вытягивается в высоту, когда дыхание не стеснено слишком утомительными трудами и, с другой стороны, когда тяжкий груз пищи не гонит его вниз и вширь, напротив, когда в силу своей легкости дух устремляется вверх; тогда-то человек и прибавляет в росте легко и быстро. Так же, по-видимому, создается и красота форм: худоба, сухощавость легче сообразуется с правильным развитием членов тела, грузная полнота противится ему. Поэтому, бесспорно, и у женщин, которые, нося плод, постоянно очищают желудок, дети рождаются худые, но миловидные и стройные, ибо незначительное количество материи скорее уступает формирующей силе. Однако более подробно причины этого явления пусть исследуют желающие.
XVIII. Воруя, дети соблюдали величайшую осторожность; один из них, как рассказывают, украв лисенка, спрятал его у себя под плащом, и, хотя зверек разорвал ему когтями и зубами живот, мальчик, чтобы скрыть свой поступок, крепился до тех пор, пока не умер. О достоверности этого рассказа можно судить по нынешним эфебам: я сам видел, как не один из них умирал под ударами у алтаря Ортии.
Закончив обед, ирен кому приказывал петь, кому предлагал вопросы, требующие размышления и сообразительности, вроде таких, как: «Кто лучший среди мужей?» или «Каков поступок такого-то человека?» Так они с самого начала жизни приучались судить о достоинствах сограждан, ибо, если тот, к кому был обращен вопрос: «Кто хороший гражданин? Кто заслуживает порицания?», не находил, что ответить, это считали признаком натуры вялой и равнодушной к добродетели. В ответе полагалось назвать причину того или иного суждения и привести доказательства, облекши мысль в самые краткие слова. Того, кто говорил невпопад, не обнаруживая должного усердия, ирен наказывал — кусал за большой палец. Часто ирен наказывал мальчиков в присутствии стариков и властей, чтобы те убедились, насколько обоснованны и справедливы его действия. Во время наказания его не останавливали, но, когда дети расходились, он держал ответ, если кара была строже или, напротив, мягче, чем следовало.
И добрую славу и бесчестье мальчиков разделяли с ними их возлюбленные. Рассказывают, что когда однажды какой-то мальчик, схватившись с товарищем, вдруг испугался и вскрикнул, власти наложили штраф на его возлюбленную. И хотя у спартанцев допускалась такая свобода в любви, что даже достойные и благородные женщины любили молодых девушек, соперничество было им незнакомо. Мало того, общие чувства к одному яйцу становились началом и источником взаимной дружбы влюбленных, которые объединяли свои усилия в стремлении привести любимого к совершенству.
ХIХ. Детей учили говорить так, чтобы в их словах едкая острота смешивалась с изяществом, чтобы краткие речи вызывали пространные размышления. Как уже сказано, Ликург придал железной монете огромный вес и ничтожную ценность. Совершенно иначе поступил он со «словесной монетою»: под немногими скупыми словами должен был таиться обширный и богатый смысл, и, заставляя детей подолгу молчать, законодатель добивался от них ответов метких и точных. Ведь подобно тому как семя людей, безмерно жадных до соитий, большею частью бесплодно, так и несдержанность языка порождает речи пустые и глупые. Какой-то афинянин насмехался над спартанскими мечами — так-де они коротки, что их без труда глотают фокусники в театре. «Но этими кинжалами мы отлично достаем своих врагов», — возразил ему царь Агид. Я нахожу, что речь спартанцев при всей своей внешней краткости отлично выражает самую суть дела и остается в сознании слушателей.
Сам Ликург говорил, по-видимому, немного и. метко, насколько можно судить по его изречениям, дошедшим до нас. Так, человеку, который требовал установления демократического строя в Спарте, он сказал: «Сначала ты установи демократию у себя в доме». Кто-то спросил, почему он сделал жертвоприношения такими умеренными и скромными. «Чтобы мы никогда не переставали чтить божество», — ответил Ликург. А вот что сказал он о состязаниях: «Я разрешил согражданам лишь те виды состязаний, в которых не приходится поднимать вверх руки». Сообщают, что и в письмах он отвечал согражданам не менее удачно. «Как нам отвратить от себя вторжение неприятеля?» — «Оставайтесь бедными, и пусть никто не тщится стать могущественнее другого». О городских стенах: «Лишь тот город не лишен укреплений, который окружен мужами, а не кирпичами». Трудно, однако, решить, подлинны или же подложны эти письма.
XX. Об отвращении спартанцев к пространным речам свидетельствуют следующие высказывания. Когда кто-то принялся рассуждать о важном деле, но, некстати, царь Леонид промолвил: «Друг, все это уместно, но в другом месте». Племянник Ликурга Харилай на вопрос, почему его дядя издал так мало законов, ответил: «Тем, кто обходится немногими словами, не нужно много законов». Какие-то люди бранили софиста Гекатея за то, что, приглашенный к общей трапезе, он весь обед промолчал. «Кто умеет говорить, знает и время для этого», — возразил им Архидамид.
А вот примеры колких, но не лишенных изящества памятных слов, о которых я уже говорил» выше. Какой-то проходимец донимал Демарата нелепыми расспросами и, между прочим, все хотел узнать, кто лучший из спартанцев. «Тот, кто менее всего похож на тебя»,— молвил наконец Демарат. Агид, слыша похвалы элейцам за прекрасное и справедливое устройство Олимпийских игр, заметил: «Вот уж, впрямь, великое дело — раз в четыре года блюсти справедливость». Один чужеземец, чтобы выказать свои дружеские чувства, сказал Теопомпу, что у сограждан он зовется другом лаконян. «Зваться бы тебе лучше другом сограждан», — ответил Теопомп. Сын Павсания Плистоанакт сказал афинскому оратору, назвавшему спартанцев неучами: «Ты прав — из всех. греков одни только мы не выучились у вас ничему дурному». Архидамида. спрашивали, сколько всего спартанцев. «Достаточно, друг, чтобы дать отпор негодяям»,— заверил он. По шуткам спартанцев можно судить и об их привычках. Они никогда не болтали попусту, никогда не произносили ни слова, за которым не было бы мысли, так или иначе заслуживающей того, чтобы над нею задуматься. Спартанца позвали послушать, как подражают пенью соловья. «Я слышал самого соловья», — отказался тот. Другой спартанец, прочтя эпиграму:
Те, кто пожар тирании тушить попытались, погибли;
Медный Арес их настиг у селннутских ворот.
заметил: «И поделом: надо было дать ей сгореть дотла». Какой-то юноша сказал человеку, обещавшему дать ему петухов, которые бьются до последнего издыхания: «Оставь их себе, а мне дай таких, что бьют противника до последнего издыхания». Еще один юноша, увидев людей, которые опорожняли кишечник, сидя на стульчаке, воскликнул: «Хоть бы никогда не довелось мне сидеть на таком месте, которое невозможно уступить старику!» Таковы их изречения и памятные слова, и не без основания утверждают некоторые, что подражать лаконцам — значит прилежать душою скорее к философии, нежели к гимнастике.
XXI. Пению и музыке учили с не меньшим тщанием, нежели четкости и чистоте речи, но и в песнях было заключено своего рода жало, будившее мужество, нечто, увлекавшее душу восторженным порывом к действию. Слова их были просты и безыскусны, предмет — величав и нравоучителен. То были в основном прославления счастливой участи павших за Спарту и укоры трусам, обреченным влачить жизнь в ничтожестве, обещания доказать свою храбрость или — в зависимости от возраста певцов— похвальба ею. Нелишним будет поместить здесь для примера одну из подобных песен. В праздничные дни составлялись три хора — стариков, мужей и мальчиков. Старики запевали:
Когда-то были мы могучи и сильны!
Мужи в расцвете сил подхватывали:
А мы сильны теперь — коль хоч.ешь, испытай!
А мальчики завершали:
Но скоро станем мы еще сильнее вас.
Вообще, если кто поразмыслит над творениями лаконских поэтов из которых иные сохранились до наших дней, и восстановит в памяти походные ритмы мелодий для флейты, под звуки которой спартанцы шли на врага, тот, пожалуй, признает, что Терпандр и Пиндар были правы, находя связь между мужеством и музыкой. Первый говорит о лакедемонянах так:
Юность здесь пышно цветет, царит здесь звонкая Муза, Правда повсюду живет...
А Пиндар восклицает:
Там старейшин советы; Копья юных мужей в славный вступают бой, Там хороводы ведут Муза и Красота.
И тот и другой изображают спартанцев одновременно и самым музыкальным и самым воинственным народом.
Кифары звук мечу не станет уступать,—
сказал спартанский поэт. Недаром перед битвой царь приносил жертву Музам для того, мне кажется, чтобы воины, вспомнив о воспитании, которое они получали, и о приговоре, который их ждет, смело шли навстречу опасности и совершали подвиги, достойные сохраниться в речах и песнях.
XXII. Во время войны правила поведения молодых людей делались менее суровыми: им разрешалось ухаживать за своими волосами, украшать оружие и платье, наставники радовались, видя их подобными боевым коням, которые гордо и нетерпеливо пританцовывают, фыркают и рвутся в сражение. Поэтому, хотя следить за волосами мальчики начинали, едва выйдя из детского возраста, особенно старательно их умащали и расчесывали накануне опасности, памятуя слово Ликурга о волосах, что красивых отги делают еще благовиднее, а уродливых — еще страшнее. В походах и гимнастические упражнения становились менее напряженными и утомительными, да и вообще в это время с юношей спрашивали менее строго, чем обычно, так что на всей земле для одних лишь спартанцев война оказывалась отдыхом от подготовки к ней.
Когда построение боевой линии заканчивалось царь на глазах у противника приносил в жертву козу и подавал знак всем увенчать себя венками, а флейтистам приказывал играть Касторов напев и одновременно сам затягивал походный пеан. Зрелище было величественное и грозное: воины наступали, шагая сообразно ритму флейты, твердо держа строй, не испытывая ни малейшего смятения — спокойные и радостные, и вела их песня. В таком расположении духа, вероятно, ни страх, ни гнев над человеком не властны; верх одерживают непоколебимая стойкость, надежда и мужество, словно даруемые присутствием божества. Царь шел на врага в окружении тех из своих людей, которые заслужили венок победою на состязаниях. Рассказывают, что на Олимпийских играх одному лаконцу давали большую взятку, но он отказался от денег и, собрав все свои силы, одолел противника. Тогда кто-то ему сказал: «Что тебе за выгода, спартанец, от этой победы?» «Я займу место впереди царя, когда пойду в бой», — улыбаясь, ответил победитель.
Разбитого неприятеля спартанцы преследовали лишь настолько, насколько это было необходимо, чтобы закрепить за собою победу, а затем немедленно возвращались, полагая неблагородным и противным греческому обычаю губить и истреблять прекративших борьбу. Это было не только прекрасно и великодушно, но и выгодно: враги их, зная, что они убивают сопротивляющихся, но щадят отступающих, находили более полезным для себя бежать, чем оставаться на месте.
Хрестоматия по истории зарубежной педагогики. — М., 1981. — С. 20-32 (Рос.).
Платон
Государство
Книга VIII
6. Сократ. Хочешь, рассмотрим теперь, как появятся такие люди и как их можно вывести на свет, подобно тем, которые, по преданию, из обители Аида вознеслись к богам?
— Конечно, хочу.
— Это ведь будет, очевидно, не верчением черепка, а обращением души от дня, подобного ночи, к настоящему, т. е. восхождением к бытию, которое мы назовем истинной философией.
— Да.
— Не должны ли мы рассмотреть, какая наука обладает этим свойством?
— Конечно.
— Какая же наука, Главкой/влечет душу от мира становления к бытию? Мне сейчас, приходит в голову еще вот что: не говорили ли мы, что этим людям в юности необходимо подвизаться на войне?
— Да, говорили.
— Значит, та наука, которую мы ищем, должна, кроме указанного свойства, обладать еще этим.
— Каким?
— Быть полезной воинам.
— Да, конечно, по возможности должна.
— В гимнастике и в музыке они были уже воспитаны раньше.
— Да.
— Но гимнастика имеет дело с возникающим и гибнущим; она ведь наблюдает за ростом и разрушением тела.
— Очевидно.
— Значит, она явно не может быть искомой нами наукой.
— Не может.
— А музыка, как мы ее раньше описали?
— Но ведь она, если помнишь, соответствовала гимнастике; она воспитывала стражей посредством навыков, прививая им путем гармонии гармоничность, а не знание и путем ритма — ритмичность; нечто подобное заключали в себе и рассказы, как вымышленные, так и более близкие к истине. Науки же, полезной для чего-нибудь такого, что ты сейчас ищешь, в ней не было.
— Ты мне отлично это напомнил; действительно, в ней не заключалось ничего такого. Но, милый Главкон, что это будет за наука? Ведь все технические знания мы признали низменными?
— Конечно.
Но какая же наука еще остается, если исключить музыку, гимнастику и технические знания?
— Если ты не можешь ничего выбрать вне их, возьмем что-нибудь, имеющее отношение к ним всем.
— Что же это?
— Например, то общее, чем пользуются и искусства, и рассуждения и науки и с чем каждый должен знакомиться прежде всего.
— Что же это такое?
— Простая вещь: различать одно, два и три. Я называю это кратко числом и счетом. Разве не- правда, что каждое искусство и каждая наука неизбежно должны это усвоить?
— Даже очень.
— Значит, и военное искусство?
— Непременно.
7. Так не установим ли мы, что умение считать и рассчитывать является необходимым знанием для военного человека?
— Долее чем что-либо другое, если он хочет что-либо понимать в тактическом искусстве или, вернее, если он хочет вообще быть человеком
— Значит, ты того же мнения об этой науке, как и я?
— А именно?
— Что она, по-видимому, по своей природе принадлежит к ведущим к постижению того, что мы ищем, но никто не пользуется ею правильно между тем как она всячески влечет к созерцанию бытия.
— Что ты имеешь в виду?
— Я постараюсь выяснить мою мысль.
Противоречия в чувственных восприятиях ведут к мышлению: если, например, смотреть на три пальца, то зрения достаточно, чтобы установить что это пальцы, но в определении их качеств получаются противоречия второй кажется большим по сравнению с первым и маленьким по сравнению с третьим и т п. В таких случаях душа обращается за разрешением противоречия к мышлению.
8. Это-то я и имел сейчас в виду, говоря, что одни ощущения ведут к размышлению, другие — нет, определяя такие ощущения, которые передаются сознанию одновременно с противоположным себе, как ведущие к размышлению, а те, при которых этого не случается, как не пробуждающие мысли.
— Теперь я понимаю и согласен с тобой.
— А как тебе кажется, к которым из двух принадлежат число и единство?
— Не могу сообразить.
— Обдумай на основании только что сказанного. Если единство как таковое можно достаточно воспринимать зрением или каким-нибудь чувством, то оно, конечно, не будет толкать к познанию бытия, как мы это говорили по поводу пальца. Если же вместе с ним мы всегда видим и его противоположность, так что ничто не представляется нам единым, не представляясь в то же время и многим, тогда, очевидно, требуется судья, и душа неизбежно недоумевает в таком случае, ищет, приводя в движение мысль, и спрашивает, что такое самое единство. Тогда учение о единстве окажется одним из тех, которые ведут и обращаются к созерцанию бытия.
— Действительно, этим свойством в сильной степени обладает зрительное восприятие единства, так как одно и то же мы одновременно видим как единство и как бесчисленное множество.
— А если это происходит с единицей, то то же происходит и со всяким числом?
— Конечно.
— А не весь ли счет и арифметика имеют дело с числом?
— Конечно.
— И таким образом, они оказываются ведущими к истине?
— В сильной степени.
— Следовательно, они принадлежат, по-видимому, к тем наукам, какие мы ищем. Военному человеку их необходимо знать ради строя, а философу ради соприкосновения с бытием и выхода из мира становления, иначе он никогда не будет счислителем.
— Это верно.
— А наш страж — воин и философ.
—Да.
— Очевидно, следует, Главкон, законом ввести эту науку и убеждать тех, кому предстоит принять участие в руководстве государством, обратиться к счислению и взяться за него не в качестве дилетантов, но заниматься им до тех пор, пока они не достигнут созерцания одной только мыслью природы чисел, а также не в качестве купцов и торговцев ради купли и продажи, но ради войны и ради облегчения самой душе обращения от становления к истине и бытию.
— Ты прекрасно говоришь.
— Теперь только, после сказанного о счете, я вижу, как хороша эта наука и в скольких отношениях она полезна для наших целей, если только заниматься ею ради знания, а не ради торговли.
— В чем же именно?
— В том самом, о чем мы только что говорили: она сильно влечет душу ввысь, заставляя ее рассуждать о числах самих по себе, и не терпит, чтобы с ней рассуждали, указывая ей на числа, связанные с видимыми или осязаемыми телами. Ведь ты знаешь, что специалисты осмеивают человека, пытающегося на словах разделить единицу, и не соглашаются с ним, но если ты будешь делить ее, они будут множить, применяя меры против того, чтобы единица не показалась как-нибудь не единицей, а совокупностью многих частей.
— Совершенно правильно.
— Как ты думаешь, Главкон, если бы кто-нибудь спросил их: странные люди, о каких числах говорите вы, в которых единица такова, как вы предполагаете, равна всякой другой, ничем не отличается от нее и не имеет в себе никакой части? Как ты думаешь, что бы они ответили?
— Я думаю, они ответили бы, что говорят о таких числах, которые можно только маслить, а относиться к ним как-нибудь иначе нельзя.
— Видишь, мой друг, что эта наука нам, по-видимому, действительно необходима, так как ясно, что она заставляет душу пользоваться одним только разумом для достижения самой.истины.
— Действительно, она в сильной степени это делает.
— Ты, вероятно, замечал уже и то, что люди, обладающие от природы математическими способностями, оказываются восприимчивыми ко воем наукам, и несообразительные, будучи воспитаны на математике и упражняясь в ней, даже если они не получат от этого никакой другой пользы, во всяком случае приобретают большую восприимчивость, чем имели раньше.
— Это действительно так.
— А кроме того, я думаю, нелегко найти науку, которая представляла бы такой труд изучающему и занимающемуся ею, как эта.
— Да.
— Ввиду всего этого не следует пренебрегать ею, но надо на ней воспитывать наиболее одаренных юношей.
— Согласен.
9. Это пусть будет у нас первым. Рассмотрим теперь второе, следующее за этим, подходит ли оно нам.
— Что именно? Или ты имеешь в виду геометрию?
— Именно.
— Поскольку она имеет отношение к военному делу, ясно, что она нам полезна: при устройстве лагеря, захвате местности, сосредоточении и развертывании войск и при всех остальных военных построениях как во время самих битв, так и в походах человек знакомый с геометрией и незнакомый с нею отличаются друг от друга.
— Но ведь для этого достаточно было бы малой части геометрии и счета. Надо рассмотреть, помогает ли большая и дальше идущая ее часть усматривать идею добра; а мы говорим, что этому помогает все, что заставляет душу обращаться туда, где находится самое блаженное из сущего, что она непременно должна видеть.
— Ты правильно говоришь.
— Таким образом, если она заставляет созерцать бытие, она нам полезна, если же становление — не полезна.
— Так мы утверждаем.
— Даже мало знакомые с геометрией не будут отрицать, что сущность этой науки совершенно противоположна тем выражениям, какие употребляют занимающиеся ею.
— Как?
— Их язык очень смешон и беден: как будто бы действуя и ради действия пользуясь словами, они говорят, что строят четырехугольник, удлиняют, складывают и произносят всякие подобные слова, между тем как вся эта наука существует ради познания.
— Безусловно.
— Не надо ли согласиться еще в слудующем?
— В чем?
— Что она существует ради знания вечно сущего, а не того, что появляется и исчезает?
— В этом легко согласиться: геометрия есть, действительно, знание вечно существующего.
— А если так, почтеннейший, то она влечет душу к истине и создает философское настроение, заставляя обращать кверху то, что мы неправильно обращаем книзу.
— Да, более чем что-либо другое.
— Следовательно, более чем что-либо другое необходимо постановить, чтобы люди в твоем идеальном государстве ни в каком случае не оставались чужды геометрии. Ведь и побочное ее значение немало.
— Какое?
— Да то,-которое ты указал, — относящееся к войне; а также и по легкости усвоения других наук, как мы знаем, человек, знакомый с геометрией, всегда будет отличаться от незнакомого.
— Да, действительно, всегда.
— Итак, мы установим, чтобы она была второй наукой для юношей?
— Установим.
10. Теперь идем далее. Третьей мы постановим астрономию. Или ты иного мнения?
— Нет, я согласен. Ведь способность лучше узнавать времена месяца и года полезна не только для земледелия и мореплавания, но не менее того и для военного дела.
— Ты забавен. По-видимому, ты боишься, как бы толпе не показалось, что ты заставляешь изучать бесполезные науки. Главное же то — хотя этому и трудно поверить, — что благодаря этим наукам очищается и вновь воспламеняется орган души каждого человека, гибнущий и притупляющийся от других занятий, а между тем сохранить его ценнее, чем тысячу глаз, так как им одним созерцается истина. Разделяющие это мнение найдут твои слова удивительно хорошими, а неспособные это понять, конечно, решат, что ты говоришь бессмыслицу, так как они не видят от этих наук никакой другой, заслуживающей упоминания пользы. Реши же теперь, с каким из этих двух родов людей ты говоришь: или, может быть, ни с теми, ни с другими, а рассуждаешь главным образом ради самого себя, но охотно предоставляешь и другим, если кто может, извлекать из сказанного пользу.
— Я предпочитаю это последнее; ради самого себя главным образом говорить, и спрашивать, и отвечать.
— В таком случае, вернись назад; мы сейчас, очевидно, неправильно выбрали следующую ступень за геометрией.
— Каким образом?
— После плоскости мы взяли сразу тело в движении, не взяв его сначала само по себе; а правильно было бы вслед за вторым измерением взять третье, т. е. то измерение, которое имеется в кубах и обозначает глубину.
— Да, это так; но ведь это, Сократ, как будто еще не исследовано?
— Причина этого двоякая. Во-первых, так как ни одно государство не придает этому должного значения, то, как вещь трудная, она исследуется недостаточно энергично; во-вторых, исследователи нуждаются в руководителе, без которого они ее едва ли откроют, а такому руководителю, с одной стороны, трудно появиться, с другой, если бы он и появился, то в настоящее время исследователи этих вещей в своем самомнении не стали бы подчиняться ему. Но если бы все государство стало содействовать руководителю, окружая почетом эту науку, тогда и они бы подчинились и сущность этих вещей при непрерывном и напряженном искании обнаружилась бы. Ведь даже теперь, пренебрегаемая и урезываемая толпой, а также и исследователями, не понимающими, в чем заключается ее польза, эта наука все-таки вопреки всему этому развивается благодаря присущей ей красоте, и нет ничего удивительного, что она возникла.
— Действительно, в ней есть исключительная красота. Но выскажи яснее то, что ты сейчас говорил. Ведь геометрией ты назвал исследование плоскости?
— Да.
— А затем ты сначала установил после нее астрономию, а потом отказался от этого.
— Спеша поскорее все изложить, я только больше задержался. Между тем как следовало изучение глубины, я пропустил его, так как оно нелепо трактуется, и после геометрии назвал астрономию, которая занимается движением глубины.
— Правильно ты говоришь.
— Следовательно, мы поставим астрономию на четвертое место, предполагая, что, если государство возьмется за это, будет существовать та наука, которой теперь недостает.
— Вероятно, ты сейчас упрекнул меня, Сократ, за то, что я похвалил астрономию как необразованный человек; теперь я хвалю ее с той же точки зрения, с какой ты подходишь к ней. Всякому, я думаю, ясно, что она заставляет душу взирать кверху и ведет ее от вещей, находящихся здесь, туда.
— Может быть, это всякому ясно, но не мне. Я думаю иначе.
— Но как же?
— Я думаю, что в том виде, в каком.берутся за нее желающие вести людей к философии, она как раз заставляет смотреть вниз.
— Что ты хочешь сказать?
— Ты, по-видимому, довольно возвышенно толкуешь науку о том, что наверху. Если кто-нибудь, подняв голову кверху и рассматривая украшения на потолке, что-нибудь увидит там, ты, пожалуй, тоже будешь считать, что он созерцает это разумом, а не глазами? Может быть, твое мнение правильно, а мое глупо, но я не могу считать, чтобы какая-нибудь другая наука заставляла душу обращаться кверху, кроме науки о бытии и невидимом; если же человек стремится познать что-либо чувственное, то безразлично, смотрит ли он с раскрытым ртом кверху или с закрытым книзу, я утверждаю, что он ничего не познает, так как никакого знания этих вещей не существует, и что душа его обращена не кверху, а книзу, хотя бы он изучал эти вещи, лежа на спине на земле или плавая по морю.
11. Ты заслуженно и правильно меня упрекнул. Но как же, по твоему мнению, надо изучать астрономию иначе, чем ее изучают теперь, чтобы изучение ее приносило ту пользу, какую мы имеем в виду?
— Вот как: эти небесные украшений так, как они видимы, надо считать самыми прекрасными и совершенными из видимых, не помнить, что им далеко до истинных, до тех движений, которые производят между ними истинная скорость и истинная медленность согласно истинному числу и по всем истинным фигурам, нося и все находящееся на них. А это постигается разумом и мыслью, а не зрением. Или ты думаешь, что зрением?
— Ни в каком случае.
— Таким образом, небесными украшениями надо пользоваться, как подобием того другого, с учебной целью так же, как если бы кто встретил геометрические фигуры, отлично нарисованные и выполненные Дедалом или каким-нибудь другим ремесленником или художником. Человек, знакомый с геометрией, увидя их, нашел бы, конечно, что они отлично сделаны, но, тем не менее, смешно серьезно смотреть на них, как будто в них можно усмотреть действительное равенство, или удвоенную величину, или какое-нибудь другое соотношение величин.
— Конечно, это будет смешно.
— А разве ты не думаешь, что настоящий астроном будет испытывать то же самое, смотря на движение светил, а именно считать, что творец неба устроил его и все, что на нем, настолько прекрасно, насколько подобные вещи могут быть устроены? Однако разве он не сочтет странным человека, думающего, что отношение ночи к дню и их обоих к месяцу и месяца к году и других светил ко всему этому и друг к другу всегда остается одним и тем же, нисколько не изменяясь, несмотря на то, что все они телесны и видимы? Разве он не сочтет нелепым всячески стараться постигнуть их истинную природу?
— Теперь, когда я тебя слушаю, мне кажется, что это так.
— Значит, мы и астрономию, как и геометрию, будем изучать ради тех задач, которые она ставит перед нами, а явления, происходящие на небе, оставим, если мы хотим, занимаясь действительно астрономией, сделать разумную от природы часть души полезной из бесполезной.
— Какую трудную задачу ставишь ты сравнительно с тем, чем занимается теперешняя астрономия!
— Я думаю, что мы и в остальном будем действовать так же, если хотим быть сколько-нибудь полезны как законодатели.
12. А ты какую подходящую науку можешь предложить?
— Никакой, по крайней мере, сейчас.
— Однако я думаю, что движение имеет не один вид, а несколько. Все их назвать в состоянии, может быть, только специалист; таких же, которые и для нас ясны, два.
— Какие именно?
— Кроме названного, противоположный ему.
— Какой?
— Как глаза направлены к астрономии, так, по-видимому, уши направлены к гармоническому движению, и обе эти науки родственны между собой, как говорят пифагорейцы, и мы с ними, Главкон, согласны. Или нет?
— Согласны.
— Итак, ввиду того что это вопрос трудный, не выслушаем ли мы, что они говорят об этом и, может быть, еще о чем-нибудь другом; но в то же время мы будем продолжать держаться нашего принципа.
— Какого?
— Чтобы наши воспитанники не изучали чего-нибудь из этого не до конца и не с той целью, к какой все должно стремиться, как мы сейчас говорили по поводу астрономии. Или ты не знаешь, что и по отношению к гармонии они делают то же самое? Соизмеряя друг с другом слышимые созвучия и звуки, они так же бесплодно трудятся, как и астрономы.
— Правда, при этом они употребляют такие смешные слова, как сгущения, и прикладывают уши, как бы желая уловить по соседству звук; и одни говорят, что слышат еще промежуточный звук и что это наименьший интервал, который надо принять за единицу измерения, другие утверждают, что струны звучат одинаково, и при этом оба отдают предпочтение ушам перед разумом.
— Ты говоришь о тех милых людях, которые, натягивая струны на колки, не дают им покоя и пытают их, но чтобы не распространяться о том, как, ударяя также смычком, они заставляют струны изображать то жалобу, то отказ, то страсть, — я буду ссылаться не на этих музыкантов, а на тех, о которых я сейчас сказал, что они расскажут нам о гармонии. Эти делают то же, что и занимающиеся астрономией, ищут чисел, заключающихся в слышимых созвучиях, а не подходят к задаче рассматривать, какие числа созвучны между собой и какие нет и почему происходит то и другое.
— Ты говоришь о какой-то удивительной вещи.
— Во всяком случае, о вещи полезной при искании красоты и добра; если же заниматься ею иначе, она бесполезна.
— Вероятно.
13. Я думаю, что и занятие всеми названными нами науками, если оно приводит к объединению их между собой и родству и принимает в соображение то, что их сближает, ведет к нашей цели, и тогда труд затрачивается не бесполезно; иначе же он бесплоден.
— Я предполагаю то же, но ты говоришь, Сократ, о трудной вещи.
— Ты имеешь в виду прелюдию или что-нибудь другое? Ведь мы должны знать, что все сказанное — прелюдия к самой песне, которую надо выучить. Ты, надеюсь, не думаешь, что знающие названные нами науки — диалектики?
— Конечно, нет, или разве только очень немногие из тех, кого я встречал.
— А те, которые не способны давать и требовать ответа, будут ли, по твоему мнению, знать то, что, как мы сказали, они должны знать?
— Тоже нет.
— Значит, Главком, это уже сама песня, которую исполняет диалектика. Этой мыслимой песне подражает зрение, о котором мы сказали, что оно стремится смотреть на самых животных, на самые светила и, наконец, на самое солнце. Так и тот, кто пытается обратиться к самой сущности каждой вещи при помощи диалектики без участия чувств, но путем разума, и не отступает, пока не постигнет одной только мыслью сущности добра, находится у самого предела мыслимого, как тот, о ком мы сейчас говорили, находится у предела видимого.
— Конечно.
— Что же? Не называешь ли ты этот путь диалектикой?
— Да.
— Освобождение от оков и обращение от теней к образам и к свету, выхождение из-под земли к солнцу и там первоначально невозможность смотреть на животных, на растения и солнечный свет, а только на божественные отражения в воде и на тени сущего, но уже не на тени образов, бросаемые светом, который по сравнению с солнцем сам является лишь образом, — вот в чем смысл занятия перечисленными нами науками; оно возвышает лучшую часть души до созерцания лучшего в сущем, подобно тому как раньше самый светлый орган тела возвышался до созерцания самого ясного в телесном и видимом мире.
— Я согласен с этим; правда, мне кажется, что с этим очень трудно согласиться; с другой стороны, однако, трудно и не согласиться. Тем не менее, так как мы не сейчас только об этом слышим, но и впоследствии часто должны будем к этому возвращаться, допустив то, что сейчас сказано, перейдем к самой песне и разберем ее так же, как разобрали прелюдию. Скажи же, какова сущность диалектики, на какие виды распадается и каковы ее пути? Ведь это, вероятно, пути, ведущие туда, где человек достигает уже как бы отдыха и предела своего странствия?
— Ты, любезный Главкон, уже не будешь в состоянии следить за моей мыслью, хотя.с моей стороны не было бы недостатка в готовности и ты увидел бы уже не образ того, о чем мы говорим, а самую истину, какой она мне, по крайней мере, представляется; а действительно ли это истина или нет, этого невозможно достоверно утверждать, а что нечто подобное будет истиной, это следует утверждать. Не так ли?
— Как же иначе?
А также и то, что сила диалектики одна может открыть ее человеку, знающему то, о чем мы сейчас говорили; никакой другой науке это недоступно.
— И это следует утверждать.
Никто не усомнится, во всяком случае, в наших словах, что какой-то особый метод систематически пытается постигнуть сущность каждой вещи, остальные же науки имеют в виду или человеческие мнения и желания, или возникновения и составления, или заботу о том, что возникло и составилось; те же, о которых мы сказали, что они до известной степени касаются сущего, — геометрия и следующие за ней, — они, как мы видим, только грезят о сущем, наяву же им невозможно его увидеть, пока они, пользуясь гипотезами, оставляют их неприкосновенными, не будучи в состоянии обосновать их. Когда началом чему-нибудь служит неизвестное, конец и середина составляются также из неизвестного, — как подобное допущение может стать когда-нибудь знанием?
— Никак не может.
14. Итак, один только диалектический метод ведет, уничтожая гипотезы, к самому началу, чтобы утвердить его, и око души, зарытое, действительно, как бы в варварскую грязь, он постепенно толкает и поднимает вверх, пользуясь в качестве помощниц и проводниц упомянутыми раньше искусствами. Их мы часто по привычке называли науками, но им надо дать другое имя, которое указывало бы на нечто более ясное, чем мнение, но более смутное, чем наука; где-то раньше мы называли их рассуждением; спорить об имени, мне кажется; не стоит людям, которым предстоит рассмотреть такие важные вещи.
— Конечно, не стоит.
— Согласимся же, как и раньше, первую часть называть наукой, вторую — рассуждением, третью — верой, четвертую — догадкой и две последние вместе — мнением, а две первые вместе — знанием; мнение имеет дело со становлением, знание же — с бытием, и как бытие относится к становлению, так знание относится к мнению, и как знание к мнению, так наука — к вере и рассуждение — к догадке; а соотношение между собой того, к чему они относятся, представимого и познаваемого, и разделение того и другого на две части мы оставим, Главкон, чтобы такое деление не завлекло нас в еще более длинные рассуждения, чем предшествовавшие.
— Я согласен со всем, поскольку я мог усмотреть.
— Значит, ты называешь диалектиком человека, ищущего объяснения сущности каждой вещи! У кого такого объяснения нет, поскольку он не в состоянии отдать отчета себе и другим, постольку ты будешь отрицать за ним знание в этом отношении?
— Как же не отрицать?
— Не так же ли и относительно добра? О том, кто не может на словах определить идею добра, выделив ее среди всего.другого, и кто, как бы в битве, отражая всякие опровержения и стремясь доказать свое. мнение не при помощи того, что кажется, но того, что есть, не выйдет из всего того с непоколебимым убеждением, — о таком человеке ты скажешь, что он не знает ни самого добра, ни вообще чего-нибудь доброго; если он уловит какой-нибудь образ его, то лишь в силу мнения, а не знания; ты скажешь, что он проводит эту жизнь в снах и грезах и раньше, чем проснуться здесь, придет в обитель Аида, чтобы там окончательно заснуть.
— Конечно, я непременно все это скажу.
— Ты не допустил бы, надеюсь, чтобы твои дети, которых ты теперь воспитываешь и учишь на словах, если бы ты когда-нибудь воспитывал их на самом деле, чтобы они имели власть в городе и распоряжались важнейшими делами, будучи бессловесны, как начерченные линии?
— Нет.
— Не установил ли бы ты закон, чтобы они получали главным образом такое воспитание, чтобы уметь как можно лучше задавать вопросы и отвечать?
— Установил бы вместе с тобой.
— Не кажется ли тебе, что диалектика, как ключевой, камень, стоит наверху всех наук и никакой нельзя поставить выше ее, но что здесь уже их завершение?
— Кажется.
16. Итак, счисление и геометрию, и все подготовительные науки, которые надо преподавать до диалектики, следует предлагать детям, но способ преподавания не должен быть насильственным.
— Почему?
— Потому, что ни одну науку свободный человек не должен изучать, как раб. Телесные упражнения, выполняемые даже против воли, нисколько не вредят телу, в душе же никакая насильственная наука не остается прочно.
— Правда.
— Поэтому не насильственно преподавай, милейший, детям науки, а посредством игры; тогда ты лучше увидишь, кто к чему склонен.
— То, что ты говоришь, довольно убедительно.
— Ты ведь помнишь, мы говорили, что детей надо водить и на войну, на конях, в качестве зрителей, а если не представляется опасности, то подводить близко и дават'ь им отведать крови, как щенкам.
— Помню.
— И каждый, кто во всех этих трудах, науках и опасностях окажется впереди других, должен быть выделен.
— В каком возрасте?
— Когда они освободятся от необходимых гимнастических упражнений, так как в это время — длится ли оно два или три года — они не в состоянии заниматься ничем другим; утомление и сон враждебны учению;
но в то же время и это немаловажное испытание, каким кто окажется в гимнастических упражнениях..
— Конечно.
— А после этого избранные из двадцатилетних получат большие почести, чем другие, и науки, преподававшиеся детям без системы, для них должны быть систематизированы, чтобы они могли обозреть их взаимное родство и природу сущего.
— Да, только такое учение будет прочно у всякого; кто его усвоит.
— И кроме того, это лучшее испытание, диалектик ли данный человек по природе или нет. Тот, кто в состоянии так обозреть науки с одной точки зрения, — диалектик, кто не в состоянии, — недиалектик.
— Я согласен с тобой.
— Тебе придется, сказал я, следить, кто из них окажется способным к этому, а также стойким в научных занятиях, стойким на войне и во всем, предписанном законами; таких ты должен будешь после тридцати лет выделить из избранных и дать им еще большие почести; ты должен будешь, испытывая их посредством диалектики, смотреть, кто из них способен, отрешившись от зрения и других чувств, в союзе с истиной обратиться к самому бытию. Здесь, мой друг, необходима большая осторожность.
— Почему же?
— Разве ты не замечаешь, какая большая беда постигла нынешнюю диалектику?
— Какая?
— Что диалектики полны беззакония?
— Даже очень.
— Ты считаешь, что с ними происходит что-то непонятное, и не оправдываешь их?
— Почему же их оправдывать?
— Если бы, например, какой-нибудь подкидыш был воспитан в богатом и знатном доме среди многочисленных льстецов и, выросши, узнал бы, что он не происходит от тех, которые называют себя его родителями, а своих настоящих родителей не нашел бы, можешь ты себе представить, как бы он относился к льстецам и к приемным родителям, пока не знал об обмане и после того, как узнал бы? Или ты хочешь слышать, как я себе это представляю?
— Хочу.
17. Я думаю, что он больше уважал бы приемного отца и мать и других своих мнимых родственников, чем льстецов, больше заботился бы, чтобы они не терпели ни в чем недостатка, меньше делал и говорил бы им чего-либо противного законам, и больше бы повиновался им в важных вещах, чем льстецам, пока не узнал бы истины.
— Вероятно.
— А после того как он узнает истину, я думаю, его почтение к ним и заботы уменьшатся, и, напротив, усилятся эти чувства по отношению к льстецам. Он будет подчиняться им гораздо больше, чем раньше, будет жить по' их указаниям, открыто общаясь с ними, а своего прежнего мнимого отца и других мнимых родственников — если только у него не окажется исключительно хорошая натура — он не будет ставить ни во что.
— Все, что ты говоришь, очень правдоподобно; но что общего между этим примером и приступающими к рассуждениям?
— Вот что: у нас с детства имеются некоторые мнения о справедливом и прекрасном, под влиянием которых мы воспитывались, как под влиянием родителей, подчиняясь им и уважая их.
— Да.
— Но ведь есть и другой образ жизни, противоположный этому, сулящий много удовольствий; он прельщает нашу душу и влечет к себе, но не убеждает сколько-нибудь разумных; они уважают те отеческие мнения и им подчиняются.
— Так.
— Так вот, если к настроенному таким образом человеку явится Вопрос и спросит, что такое прекрасное, и, когда он ответит то, что привык слышать от законодателя. Разум его опровергнет и, многократно, различным образом опровергая, убедит, что это столь же прекрасно, сколь и постыдно, и также относительно справедливости и добра и всего того, что он особенно чтил, — как ты думаешь, каково будет после этого его уважение к этим вещам и повиновение им?
— Он неизбежно будет уже меньше уважать их и повиноваться им.
— А когда он перестанет считать это уважаемым и родным по прежнему, а истины не найдет, вероятно ли, чтобы он обратился к какой-нибудь иной жизни, кроме прельщающей его?
— Невероятно.
— И окажется, я думаю, что из человека, живущего согласно с законом, он станет беззаконным.
— Неизбежно.
— Это — естественное состояние тех, кто так приступает к рассуждениям, и, как я только что сказал, они заслуживают снисхождения.
— И даже жалости.
— А для того чтобы тебе не пришлось жалеть тридцатилетних людей, не следует ли с большой осторожностью приступать к рассуждениям?
— Да, с очень большой.
— Не заключается ли один из видов этой осторожности, который надо постоянно соблюдать, в том, чтобы не позволять детям приобретать вкус к рассуждениям? Я думаю, ты замечал, что мальчики, впервые отведав рассуждений, злоупотребляют ими, как игрой, всегда пользуясь ими для противоречия; подражая обличителям, они сами обличают других, находя, подобно щенкам, удовольствие в том, чтобы в разговоре тянуть и рвать каждого встречного.
— Как же.
— А опровергнув многих и сами будучи опровергнуты многими, они очень быстро впадают в такое состояние, что перестают верить в то, во что раньше верили; вследствие этого и они сами и все, имеющие отношение к философии, приобретают у других дурную славу.
— Правда.
— А более взрослый человек не захочет участвовать в таком безрассудстве; он будет более подражать желающему заниматься диалектикой и познать истину, чем забавляющемуся и противоречащему ради игры; и сам он будет сдержаннее и занятие это сделает более уважаемым, а не менее.
— Ты правильно говоришь.
— Не ради этой ли осторожности сказано и все то, что мы говорили раньше, что к рассуждениям должны быть допущены только скромные и стойкие натуры, не так, как это бывает теперь, когда любой человек, часто даже совершенно непригодный, берется за них.
— Конечно.
Хрестоматия по истории зарубежной педагогики. — М., 1981. — С. 34-38 (Рос.).
Аристотель
Политика
1
1. Вряд ли кто будет сомневаться в том, что законодатель должен отнестись с исключительным вниманием к воспитанию молодежи, так как в тех государствах, где этот предмет находится в пренебрежении, и самый государственный строй терпит оттого ущерб. Ведь для каждой формы государственного строя соответственное воспитание — предмет первой необходимости: каждая форма государственного строя отличается присущим ей характером, который обыкновенно и служит к сохранению самого строя и определяет его изначала, как, например, демократический характер строя — демократию, олигархический — олигархию. И всегда наилучший характер государственного строя обусловливает собой и более высокую его форму.
2. Далее, все (прирожденные) способности (человека), всякое практическое применение их для соответственной каждой из них работы нуждаются в предварительном воспитании и в предварительном приноравливании. Очевидно, все это необходимо и для проявления деятельности в духе добродетели. А так как все государство в его целом имеет в виду одну конечную цель, то, ясно, для всех граждан нужно тождественное воспитание, и забота об этом воспитании должна быть заботою государственною, а не делом частной инициативы. Теперь всякий печется о воспитании своих детей по-своему, каждый и учит их по-своему, как ему вздумается. На деле же то, что имеет в виду общий интерес, должно быть и делаемо сообща. Не следует, сверх того, думать, будто каждый гражданин — сам по се
