Жизнь и воззрения К. Г. Юнга 7 страница

Попутно замечу, что коммунистический мир имеет один великий миф (который мы называем иллюзией в слабой надежде, что наше вы­сокое суждение поможет ему развеяться). Это свято почитаемое архетипическое видение Золотого Века (или Рая), где в изобилии имеется все для каждого и где всем человеческим детским садом правит вели­кий справедливый и мудрый вождь.

Этот мощный архетип в инфантильном виде держит их в своих ру­ках и вовсе не собирается исчезать от одного надменного взгляда с За­пада. Мы даже поддерживаем его своей ребячливостью, поскольку на­ша западная цивилизация пребывает во власти той же самой мифоло­гии. Бессознательно мы дорожим теми же самыми предрассудками, лелеем те же надежды и ожидания. Мы также верим в благосостоятельное государство, во всеобщий мир, в равенство людей, в незыблемые человеческие права, в справедливость, в правду и (не говорите это слишком громко) в Божье Царство на земле.

Печальная правда заключается в том, что жизнь человека состоит из комплекса неумолимых противоположностей — дня и ночи, рожде­ния и смерти, счастья и страдания, добра и зла. Мы не уверены даже в том, что какое-то одно будет преобладать над другим, что добро побе­дит зло или радость — боль. Жизнь — это поле битвы. Оно всегда су­ществовало и всегда будет существовать, будь это не так, жизнь подо­шла бы к концу.

Именно этот конфликт внутри человека и привел ранних христиан к ожиданию и надежде на скорый конец мира, а буддистов — к отвержению всех земных желаний и надежд. Подобные ответы были бы от­кровенно самоубийственными, если бы не были связаны с рядом специ­фических ментальных и моральных идей и опытом, составляющим ос­нову обеих религий, — что в некоторой степени смягчает их радикаль­ное отрицание мира.

Я подчеркиваю это, потому что в наше время существуют миллионы людей, потерявших веру в любую религию. Эти люди больше не пони­мают своей религии. Пока жизнь течет гладко и без религии, потеря остается незамеченной. Но когда приходит страдание, дело меняется. Тогда люди начинают искать выход и рассуждать о смысле жизни и ее ужасном и мучительном опыте.

Интересно, что к психологам (по моему опыту) чаще всего обраща­ются евреи и протестанты и гораздо реже — католики. Этого можно было бы ожидать, так как католическая церковь до сих пор считает се­бя ответственной за сига animarum (забота о душевном благополучии). Но и в наш научный век психиатру очень часто задают те вопросы, ко­торые всегда относились к области теологии. Люди чувствуют, что воз­никает большая разница в зависимости от того, сохраняют ли они по­ложительную веру в осмысленность жизненного пути и только или же они верят в Бога и в бессмертие. Призрак приближающейся смерти ча­сто дает мощный толчок подобным мыслям. С незапамятных времен у людей существовали понятия о Высшем Существе (одном или несколь­ких) и о загробном царстве. Но лишь сегодня они думают, что могут без этого обойтись.

Поскольку нельзя с помощью радиотелескопа увидеть божествен­ный престол на небе или установить (наверняка) присутствие рядом возлюбленных отца и матери в более или менее телесном виде, то лю­ди считают, что такие идеи “далеки от истины”. Я бы даже уточнил, что они недостаточно “истинны”, так как принадлежат к понятиям, сопровождающим человеческую жизнь с незапамятных времен и про­рывающимся в сознание при каждом удобном случае.

Современный человек может считать, что вправе обойтись и без них, настаивая на своем утверждении тем, что отсутствуют научные доказательства их истинности. Он даже может сожалеть об утрате этих понятий. Но поскольку мы имеем дело с невидимыми и неведомыми мирами (так как Бог находится за пределами человеческого понима­ния и нет способов доказательства бессмертия), то почему мы должны беспокоиться о доказательствах? Ведь если мы не знаем причин, по ко­торым должны солить свою пищу, то мы же не откажемся от соли. Можно, конечно, настаивать, что потребление соли всего лишь иллю­зия вкуса или вкусовой предрассудок, но что это даст хорошему само­чувствию? Так почему же мы должны лишаться взглядов, столь полез­ных в кризисных ситуациях, взглядов, помогающих осмыслить наше существование?

Да и как можно знать, что эти взгляды неверны? Многие могли бы согласиться со мной, если бы я откровенно заявил, что подобные идеи иллюзорны. Ноим трудно понять, что как отрицание, так и утвержде­ние религиозной веры “доказать” невозможно. Мы полностью свобод­ны в выборе точки зрения, при любых обстоятельствах это решение произвольно.

Есть, однако, веская эмпирическая причина, оправдывающая куль­тивирование мыслей, которые никогда не могут быть доказанными. Причина заключается в полезности той или иной мысли. Человеку со всей определенностью необходимы общие убеждения и идеи, которые придают смысл его жизни и помогают ему отыскивать свое место во Вселенной. Человек способен преодолеть совершенно невозможные трудности, если убежден, что это имеет смысл. И он терпит крах, если сверх прочих несчастий вынужден признать, что играет роль в “сказке, рассказанной идиотом”.

Предназначение религиозных символов,— придавать смысл челове­ческой жизни. Индейцы пуэбло верят, что они — дети Солнца-Отца, и эта вера открывает в их жизни перспективу (цель), выходящую далеко за пределы их ограниченного существования. Это дает им достаточную возможность для раскрытия личности и позволяет им жить полноцен­ной жизнью. Их положение в мире куда более удовлетворительное, чем человека нашей собственной цивилизации, который знает, что он есть (и останется) не более чем жертва несправедливости из-за отсут­ствия внутреннего смысла жизни.

Чувство ширящегося смысла существования выводит человека за пределы обыденного приобретения и потребления. Если он теряет этот смысл, то тотчас же делается жалким и потерянным. Будь святой Па­вел убежден, что он всего лишь бродячий ковровый ткач, то, разумеется, он не сделался бы тем, кем стал. Его подлинная заряженная смыс­лом жизнь протекала во внутренней уверенности, что он Божий по­сланник. Можно, конечно, обвинить его в мегаломании (мании вели­чия), но насколько бледно подобное мнение перед свидетельством ис­тории и суждением последовавших поколений. Миф, овладевший им, сделал его несравненно великим, — и это из простого ремесленника.

Миф этот, однако, составляют символы, которые отнюдь не были изобретены сознательно. Они произошли. Не человек Иисус создал миф богочеловека. Миф существовал за много веков до его рождения. И им самим овладела эта символическая идея, которая, как повествует св. Марк, вывела его из скудной ограниченной жизни назаретского плотника.

Мифы восходят к первобытному сказителю и его снам, к людям, движимым своими возбужденными фантазиями. Эти люди мало чем отличаются от тех, кого в последующих поколениях называли поэтами и философами. Первобытные сказители мало заботились относительно источников собственных фантазий, лишь значительно позднее люди заинтересовались их происхождением. Однако много веков назад, в так называемую эпоху Древней Греции, человеческий разум был до­статочно продвинут, чтобы высказать догадку о том, что истории их богов не что иное, как архаичные и преувеличенные повествования о давно умерших царях и вождях. Люди уже приняли ту точку зрения, что мифы слишком невероятны, чтобы значить то, о чем они говорят. Поэтому они попытались свести их к общепринятой форме.

Ближе к современности мы видели, что подобные вещи случались с символизмом снов. В те годы, когда психология пребывала в детском возрасте, было известно, что сны важны. Но подобно тому, как греки убедили себя, что их мифы всего лишь разработки рациональной, или “нормальной”, истории, так и некоторые пионеры психологии пришли к выводу, что сны не означают того, в роли чего возникают. Образы или символы, представляемые снами, были отвергнуты по причине причудливости форм, в которых вытесненные содержания психическо­го являлись сознательному разуму. Стало само собой разумеющимся, что сон означает нечто совсем иное, нежели его явное содержание.

Я уже высказал свое несогласие с этой идеей, несогласие, приведшее меня к изучению формы и содержания снов. Почему они должны зна­чить что-то другое, отличное от их очевидного содержания? Есть ли в природе что-то другое? Сон является нормальным и естественным яв­лением, и он не может означать то, чего нет. В Талмуде даже сказано, что сам сон и есть его собственное толкование. Замешательство возни­кает в связи с тем, что содержание сна символично и поэтому много­значно. Символы указывают другие направления, чем те, которые мы привыкли постигать сознательным разумением, таким образом они связаны с тем, что либо не осознается, либо осознается не вполне.

В научном сознании такие явления, как символические идеи, ниче­го, кроме досады, не вызывают, посколькуих невозможно сформули­ровать так, чтобы удовлетворить требованиям интеллектуальной логи­ки. Но в психологии это не единственный случай. Проблема начинает­ся с явлений “аффекта” или эмоции, ускользающих от всех попыток психологов дать им окончательное определение. Во всех случаях при­чина одна и та же — вмешательство бессознательного.

Мне достаточно известна позиция науки, чтобы понять, насколько неприятно иметь дело с теми фактами, которые нельзя адекватно и по­лно усвоить. Трудность этих явлений заключается в том, что сами факты несомненны и неоспоримы и в то же время невыразимы в мыс­лимых терминах и понятиях. Для этого необходимо обладать возмож­ностью понимать саму жизнь, так как именно сама жизнь поставляет эмоции и символические идеи.

За академическим психологом остается право отбросить явление эмоции или понятие о бессознательном (или обоих) из своего поля зре­ния. Но они остаются фактами, от которых не может отмахнуться практикующий медицинский психолог, ибо и эмоциональные конф­ликты и вмешательства бессознательного являются классическими со­ставляющими предмета его внимания. Если он всецело занят больным, он так или иначе сталкивается с подобными иррациональностями как непреложными фактами, безотносительно к его способностям выра­зить их в рациональных понятиях. Поэтому совершенно естественно, что люди, не имеющие медико-психологического опыта, с трудом восп­ринимают переход психологии из спокойной научной разработки к ак­тивному участию в событиях реальной жизни. Практика стрельбы по мишеням сильно отличается от действий на поле боя, врач же имеет дело с жертвами реальных сражений. Он должен заниматься психиче­скими реальностями, даже если и не может воплотить их в научные определения. Поэтому никакой учебник не сможет научить психоло­гии, ее постигают лишь в реальном опыте.

Мы сможем это ясно понять, когда рассмотрим некоторые хорошо знакомые символы.

Крест в христианстве, к примеру, есть важный символ, выражаю­щий множество разных аспектов, идей и эмоций; однако крест в списке людей, изображенный после фамилии человека, означает всего лишь то, что человек этот мертв. Символ фаллоса играет всеобъемлющую роль в индуизме, но если его рисует уличный мальчишка на стене, то это отражает лишь его интерес к своему пенису. Поскольку детские и подростковые фантазии часто продлеваются во взрослую жизнь, то во многих снах возникают безошибочные сексуальные намеки. Абсурдным было бы искать здесь еще какой-то смысл. Но когда каменщик го­ворит о “монахах” и “монахинях” по поводу черепичной кладки, а электрик о разъемах типа “мама” и “папа”, то смешно думать, что они погружены в подростковые фантазии. Они просто пользуются образ­ным языком в назывании предметов своей работы. Когда образованный индуист рассказывает вам о лингаме (в индуистской мифологии — фаллос, представляющий бога Шиву), вы услышите о вещах, которые на Западе никогда не связывают с пенисом. Лингам ни в коем случае не является неприличным намеком, так же, как и крест не просто знак смерти. Многое зависит от зрелости сновидца, которому являются эти символы.

Толкование символов и снов требует ума. Его невозможно превра­тить в механическую систему и втиснуть в мозги без воображения. Оно требует как растущего знания об индивидуальности сновидца, так и непрерывно пополняющегося самосознания со стороны самого толкова­теля. Ни один опытный специалист в этой области не будет отрицать, что существуют эмпирические правила, доказавшие свою полезность, но применение которых должно быть в высшей степени благоразум­ным и осторожным. Можно следовать всем нужным правилам и все равно прийти к полной ерунде из-за того, что упущена показавшаяся малозначительной деталь. Но даже человек с высоким интеллектом может уйти далеко не туда при отсутствии интуиции и чувствования.

Когда мы пытаемся понять символы, то сталкиваемся не только с са­мим символом, но прежде всего перед нами возникает целостность ин­дивида, воспроизводящего эти символы. А это включает исследование его культурного фона, в процессе чего происходит заполнение многих пробелов в собственном образовании. Я положил себе за правило рас­сматривать каждый случай как совершенно новое дело, о котором мне ничего не известно. Рутинные ответы могут оказаться полезными и практичными, пока имеешь дело с поверхностным уровнем, но как только касаешься жизненно важных проблем, то тут уже сама жизнь берет верх и даже наиблестящие теоретические построения оказыва­ются подчас пустыми словами.

Воображение и интуиция являются существенно важными в нашем понимании. И хотя существует расхожее мнение, что они нужны глав­ным образом поэтам и художникам (что в “разумных” делах им лучше не доверять), фактически они в равной степени важны и в более высо­ких областях науки. Здесь они также все в большей и большей степени играют важную роль, дополняя “рациональный” интеллект и его при­менение в частных проблемах. Даже физика, самая строгая из всех на­ук, в удивительной степени зависит от интуиции, работающей на пу­тях бессознательного (хотя позднее можно продемонстрировать логи­ческие ходы, которые ведут туда же, куда и интуиция).

Интуиция — неоценимое качество в толковании символов, и зача­стую можно быть уверенным, что они молниеносно понимаются спя­щим. Но хотя такое удачное предчувствие может оказаться субъектив­но убедительным, оно также может быть и опасным. Оно легко приво­дит к фальшивому чувству безопасности. Может, например, склонить и сновидца и толкователя к продолжению легких и уютных отноше­ний, выливающихся в некий род взаимного сна. Здоровая основа дейст­вительно разумного знания и морального понимания оказывается по­терянной, если удовлетвориться пониманием “предчувствия”. Объяс­нить и знать можно, лишь сводя интуицию к точному знанию фактов и логических связей между ними.

Честный исследователь должен допустить, что он не всегда может сделать это, но было бы нечестным не делать это все время в голове. И ученый — тоже человек. Поэтому для него естественно не любить ве­щи, которые он объяснить не может. Всеобщей иллюзией является вера в то, что наше сегодняшнее знание — это все, что мы можем знать во­обще. Нет ничего уязвимого более,чем научная теория; последняя — всего лишь эфемерная попытка объяснить факты, а не вечную истину.

 

Роль символов

Когда психолог-медик обнаруживает интерес к символам, то прежде всего интересуется “естественными” символами в отличие от символов “культурных”. Первые происходят из бессознательных содержаний психического и поэтому представляют громадное множество вариаций основных архетипических образов. Во многих случаях они могут быть прослежены до своих истоков, архаических корней — т.е. до идей и об­разов, которые мы встречаем в самых древних записях и у первобыт­ных обществ. С другой стороны, культурные символы — это, в сущно­сти, те, которыми пользовались для выражения “вечных истин” и кото­рые во многих религиях используются до сих пор. Эти символы про­шли через множество преобразований, через процесс более или менее сознательного развития и таким образом стали коллективными образа­ми, принятыми цивилизованными обществами.

Тем не менее такие культурные символы сохраняют в себе еще мно­го от своей первоначальной нуминозности (сакральности, божествен­ности) или “колдовского” начала. Известно, что они могут вызывать глубокий эмоциональный резонанс у некоторых людей, и такой психи­ческий заряд заставляет их действовать во многом тем же самым обра­зом, как и в случае суеверий или предрассудков. Они относятся к тем же факторам, с которыми вынужден считаться психолог, и было бы глупо игнорировать их лишь потому, что в рациональных понятиях они выглядят абсурдными и несущественными. Культурные симво­лы — важные составляющие нашего ментального устройства, и они же — жизненные силы в построении человеческого образа, а посему не могут быть устранены без значительных потерь. Там, где они подавля­ются либо игнорируются, их специфическая энергия исчезает в бессоз­нательном с непредсказуемыми последствиями. Психическая энергия, кажущаяся утраченной, на самом деле служит оживлению и усилению всего, что лежит на верхнем уровне бессознательного, — тенденций, которые иначе не имели бы случая выразить себя или, по крайней ме­ре, не имели бы возможности беспрепятственного существования в со­знании.

Такие тенденции формируют постоянно присутствующую и потен­циально разрушительную “тень” нашего сознательного разума. Даже те тенденции, которые в некоторых обстоятельствах способны к благо­творному влиянию, при вытеснении превращаются в демонов. Вот по­чему многие добродетельные люди из лучших побуждений боятся бес­сознательного и в связи с этим — и психологии.

Наше время продемонстрировало, что означают открытые ворота преисподней. Произошли перевернувшие наш мир вверх тормашками события, нормальность которых не мог предположить никто в идилли­ческой безвредности первого десятилетия двадцатого века. С этого мо­мента мир пребывает в состоянии шизофрении. Не только цивилизо­ванная Германия извергла свою ужасающую примитивность, ею же управляется и Россия, огонь приближается и к Африке. Не удивитель­но, что западный мир чувствует себя неспокойно.

Современный человек не понимает, насколько его “рационализм” (расстроивший его способность отвечать божественным символам и идеям) отдал его на милость психической “преисподней”. Он освободил себя от суеверий (как он полагает), но при этом до опасной степени ут­ратил свои духовные ценности. Его моральная и духовная традиция распалась, и теперь он расплачивается за это повсеместное распадение дезориентацией и разобщенностью.

Антропологи часто описывали, что происходит в первобытных обще­ствах, когда их духовным ценностям наносит удар современная циви­лизация. Люди теряют смысл своей жизни, их социальная организация распадается, а сами они морально разлагаются. Теперь мы сами в по­добном состоянии. Но в действительности мы так и не поняли, что по­теряли; к несчастью, наши духовные лидеры более заинтересованы в защите своих общественных институтов, чем в понимании той тайны, которую являют эти символы. По моему мнению, вера не исключает мысли (что есть сильнейшее оружие человека), но, к несчастью, многие верующие так боятся науки (и в связи с этим психологии), что отворачиваются слепыми глазами к божественным психическим силам, всегда контролировавшим человеческую судьбу. Мы лишили вещи тайны и божественности, нет более ничего святого.

В прежние века, когда инстинктивные понятна наполняли разум че­ловека, его сознание, несомненно, могло объединитьих в соответствующую психическую модель, образец. Но “цивилизованный” человек больше на это не способен. Его “развитое” сознание лишило себя тех средств, с помощью которых оно ассимилировало дополнительный вклад инстинктов и бессознательного. Этими органами ассимиляции и интеграции были божественные символы, свято сохраняемые общим согласием.

Сегодня, к примеру, мы говорим о “материи”, мы описываем ее фи­зические свойства. Мы проводим лабораторные эксперименты чтобы продемонстрировать некоторые из этих свойств. Но слово “материя” остается сухим, внечеловеческим, чисто интеллектуальным понятием без какого-либо психического содержания. Насколько разительно отличается прежний образ материи — Великой Матери, — который мог вместить в себя и выразить глубокий эмоциональный смысл Матери-Земли. То же самое и с духом, который теперь отождествляете с интеллектом и перестает быть Отцом всего. Он дегенерировал до ограни­ченных Эго-намерений человека, а колоссальная эмоциональная энергия, выраженная в образе “нашего Отца”, ушла в песок интеллекту­альной пустыни.

Оба архетипических принципа лежат в основе отличающихся друг от друга систем Востока и Запада. Массы и их лидеры не осознают од­нако, что нет существенной разницы между именованием их по мужскому принципу, принципу Отца (дух), что делает Запад, и прин­ципу женскому — Матери (материя), как это осуществляется в коммунистическом обществе. В сущности, мы мало знаем и о том и о другом. В былые времена эти принципы почитались во всем ритуалах, демонст­рировавших их психическую значимость для человека. Теперь же они стали просто-напросто абстрактными понятиями.

С ростом научного понимания наш мир все более дегуманизируется. Человек чувствует себя изолированным в космосе, потому что теперь он отделен от природы, не включен в нее органически и утратил свою эмоциональную “бессознательную идентичность”,с природными явлениями. Постепенно они теряют свою символическую причастность. Те­перь уже гром — не голос рассерженного Бога, а молния — не его карающая стрела. В реке не живет дух, в дереве больше не пребывает жизненная основа человека, змея не воплощает мудрость, а горная пещера больше не жилище великого демона. Уже не слышит человек голос камней, растений, животных и не беседует с ними, веря, что они слышат. Его контакт с природой исчез, а с ним ушла и глубокая эмоцио­нальная энергия, которую давала эта символическая связь.

Эта колоссальная утрата компенсировалась символами наших снов. Они выносят на поверхность нашу исходную природу — инстинкты и специфические мысли. К несчастью, они выражают свое содержание на языке природы, на языке, который нам непонятен и странен. Поэто­му перед нами встает задача перевода этого языка в рациональные сло­ва и понятия современной речи, освободившей себя от примитивного бремени — в особенности от мистического участия в описываемых ве­щах. Теперь, когда мы говорим о духах и других сакральных образах, то больше не взываем к ним. Сила и слава ушли из некогда наполнен­ных энергией слов. Мы перестали верить в магические формулы, почти не осталось табу и сходных с ним ограничений, и наш мир кажется продезинфицированным от всех “суеверных” существ, скажем таких, как ведьмы, колдуны и пугала, не говоря уже об оборотнях, вампирах, лесных духах и всех тех странных существах, которые населяли перво­бытный лес.

Сказать точнее, поверхность нашего мира кажется уже очищенной от всех суеверных и иррациональных элементов. Освобожден ли также от подобной примитивности наш внутренний мир (а не столь жела­тельная версия относительно этого освобождения) — вопрос другой. Разве не табу для многих число тринадцать? Разве мало еще людей, охваченных иррациональными предрассудками, проекциями, детски­ми иллюзиями? Реалистическая картина человеческого разума обна­руживает так много первобытных черт и пережитков, играющих за­метную роль в жизни индивида, что кажется, ничего и не случилось за последние 500 лет.

Существенно важно дать оценку этому. Современный человек фак­тически являет любопытную смесь свойств, приобретенных за долгие годы своего умственного развития. Это запутавшееся существо — че­ловек и те символы, с которыми мы имеем дело, и нам следует весьма тщательно исследовать плоды его разума. Бок о бок со скептицизмом и научным убеждением продолжают существовать старомодные предрас­судки, отжившие стереотипы мысли и чувства, упрямое недопонима­ние и слепое невежество.

Таково современное человеческое бытие, порождающее и те симво­лы, которые изучаются психологами. Для того чтобы объяснить эти символы и их смысл очень важно узнать, связаны ли эти представле­ния только с личным опытом, или же они были взяты сном для своих частных целей из хранилища общего сознательного знания.

Возьмем, например, сон, в котором встречается число тринадцать. Вопрос заключается в том, верит ли сам сновидец в несчастливое свой­ство этого числа или же сон его намекает на людей, которые все разделяют эти суеверия? В ответе содержится важное указание для толкова­ния. В первом случае следует считаться с фактом того, что индивид на­ходится под влиянием магии числа 13 и потому будет чувствовать себя неуютно, скажем, в номере 13 гостиницы или сидя за столом в компа­нии из 13 человек. Во втором случае 13 означает не более чем невеж­ливое или обидное замечание. “Суеверный” сновидец продолжает чув­ствовать магию числа, более “рациональный” уже лишил это число его эмоциональной составляющей.

Этот пример иллюстрирует тот путь, по которому архетипы вплыва­ют в наш практический опыт, — они одновременно образы и эмоции. Об архетипе можно говорить только тогда, когда оба эти аспекта одномоментны. Если это просто образ, то перед нами будет лишь словесная картина с малым последствием. Но заряженный эмоцией образ приоб­ретает сакральность (нуминозность) или психическую энергию, он становится динамичным, вызывающим существенное последствие.

Я осознаю, что ухватить это понятие нелегко, поскольку я исполь­зую слова, дабы описать нечто, что своей природой не дает возможно­сти точного определения. Но поскольку очень многие люди относятся к архетипам как к части механической системы, которую можно вызуб­рить, не вникая в смысл, то существенно важно настаивать на том, что это не просто имена и даже не философские понятия. Это куски самой жизни, образы, которые через мост эмоций интегрально связаны с жи­вым человеком. Вот почему невозможно дать произвольную (или уни­версальную) интерпретацию любого архетипа. Его нужно объяснить способом, на который указывает вся жизненная ситуация индивида, которому она принадлежит.

Так, в случае ревностного христианина символ креста может быть истолкован только в христианском контексте, — если, конечно, сон не дает оснований рассматривать его иначе. Но даже и тогда специфиче­ский христианский смысл нужно держать в уме. Но нельзя сказать, что во все времена и во всех обстоятельствах символ креста имеет одно и то же значение. Если бы это было так, то он лишился бы своей сакральности (нуминозности), утратил бы свою жизненность и стал бы обычным словом.

Те, кто не ощущал особого чувственного тона архетипа, в конце концов приходят к путанице мифологических понятий, порой связы­вая их вместе, с тем, чтобы показать, что все что-то значит или не зна­чит ничего. Мертвецы всего мира химически идентичны, чего нельзя сказать о живых людях. Архетипы оживают лишь тогда, когда терпе­ливо пытаешься понять, как и почему несут они свой смысл всякому живущему человеку.

Пустое дело пользоваться словами, если не знаешь, что за ними сто­ит. Это, в частности, справедливо для психологии, когда мы говорим о таких архетипах, как Анима и Анимус, мудрец, Великая Мать и т.д. Можно знать все о святых, мудрецах, пророках и других отмеченных Богом людях и о всех великих матерях мира. Но если они всего лишь образы, чья божественность (нуминозность) никогда вами не пережи­валась, то вы будете говорить о них как бы во сне, не зная того, о чем вы говорите. Слова будут пустыми и обесцененными. Они оживут и приобретут смысл лишь в том случае, если вы попытаетесь принять во внимание их божественность (нуминозность), т.е. их связь с живущи­ми. Только тогда вы начнете понимать, что имена мало что значат, в то время как самым главным оказывается способ, которым они связаны с вами.

Символо-продуцирующее назначение наших снов является, таким образом, попыткой привести исходный разум человека в “продвину­тое” или “дифференцированное” состояние, в котором он до этого не был и, стало быть, никогда не подвергался критическому самоанализу. В те давно ушедшие века этот первоначальный разум представлял це­лостного человека. С развитием сознания разум начал терять контакт с первобытной психической энергией. И сознающий разум никогда не знал своего первоначального “предка”, поскольку тот был отброшен в процессе эволюции самого дифференцированного сознания, которое одно только и могло бы его узнать.

Однако, похоже, то, что мы называем бессознательным, сохранило те исходные позиции, которые образовали часть первоначального ра­зума. К этим характеристикам и адресуются постоянно символы снов, как будто бессознательное пытается вернуть назад все те старые вещи, от которых разум освобождался по мере того, как эволюционировал — иллюзии, фантазии, архаические мыслеформы, главные инстинкты и т.д.

Именно это объясняет сопротивление, даже страх, который часто испытывают люди, соприкасаясь с бессознательными проявлениями в самих себе. Эти реликтовые содержания, оказывается, отнюдь не нейт­ральны или индифферентны. Напротив, они столь сильно выражены, что зачастую становятся совершенно неприемлемыми. Они могут вы­звать настоящий страх. Чем сильнее они вытесняются, тем более рассредотачиваются в личностной сфере и в виде невроза.

Именно психическая энергия наделяет их такой жизненной важно­стью. Подобно человеку, который, прожив бессознательный период, вдруг осознал, что в его памяти образовался провал: произошли какие-то важные события, которые он не помнит. В той степени, в какой он предполагает, что психическое есть исключительно личное дело (что обычно и предполагается), человек пытается восстановить явно утра­ченные детские воспоминания. Но провалы в его детской памяти всего лишь симптомы более важной потери — утраты первобытной психики.

Так же, как эволюция эмбриона повторяет его предысторию, так и разум развивается путем перехода через ряд доисторических стадий. Основная задача снов заключается в возвращении доисторического “воспоминания”, как и мира детства, непосредственно до уровня самых примитивных инстинктов. Как уже давно заметил Фрейд, такие воспо­минания могут иметь в некоторых случаях заметный лечебный эф­фект. Это наблюдение подтверждает ту точку зрения, что провалы в детской памяти (так называемая амнезия) представляют утрату, вос­полнение которой — положительный сдвиг в жизни и самочувствии.