Влияние письменности на формирование больших групп

 Письменность и регуляция поведения человека.

ИСТОРИЯ И ПИСЬМЕННОСТЬ. В перечне дости­жений, обозначающих рубеж между историей и доисто­рией, чаще других фигурирует письменность. Это объяс­няется тем, что, во-первых, исторические науки (в том числе историческая психология) основываются прежде всего на письменных свидетельствах, поэтому предмет «история» в основном совпадает с границами массива пи­санных документов (археология, этнография для традици­онной историографии — «вспомогательные дисциплины»); во-вторых, письменность обозначает водораздел двух куль­турных и человеческих складов, лучше и универсальнее чем технологические, экологические, социальные пред­меты. Например, древнеегипетское государство возникло и долгое время существовало в каменном веке, этнографы обнаруживают у первобытных народов подобия классов и т. д. Письменность же расчленяет жизнь на события и фак­ты, она более приспособлена для передачи индивидуаль­ного и уникального, чем устная традиция.

В общераспространенном значении слова письмен­ность — это запись и передача информации, в менее распространенном — форма существования книжного, «об­разованного» человека, во всяком случае, его интеллекту­ально- духовного «Я». Письменный труд не просто обеспе­чивает средствами к жизни, но в некоторых случаях сам является особой жизнью. Можно говорить о самостоятель­ной скриптосфере (сфере письменности) и характерной для нее ментальности. Скриптура многослойна. Графичес­кая запись дает начало техническому употреблению пись­ма (административно-канцелярскому, образовательному, бытовому). Техническое письмо начинает отпочковывать­ся от искусства и магии, возможно, еще в палеолите и уже на наших глазах дает жизнь языкам ЭВМ. Последние обслуживают деятельность, но могут рассматриваться и как конденсированные мыслеабстракции, предельно отдален­ные от чувственности и человека. Между тем сущностью письменной цивилизации является посредничество между мыслью и действием. Жизнь, отраженная в зеркале пись­менности, становится особой, вербальной жизнью.

Несомненно, что гуманитарные науки входят в пись­менную ментальность вместе с мифологией, религией, литературой, искусством, философией, хотя не так «го­рячо», как миф, религия, искусство, и не так обобщенно, как философия. Перечисленные формы общественного сознания — разновидности письменной технологии зна­ния, инструменты создания книжного «Я». Они разделены на два больших класса границей, которая проходит между литературой и гуманитарными науками, — смежными, но «разноподданными» подвидами двух письменных «держав»; в одной личный опыт принимается достаточно прямо, в другой — очень опосредованно, через жесткие ограниче­ния «субъективизма».

Сила самовыражения жизни от горячих магико-мифо-логических текстов, «написанных» телодвижениями, орга­ническими отправлениями, возгласами, до автоматичес­ких информационных систем затухает. Между двумя ука­занными полюсами находится собственно письменность как скриптоцивилизация, т. е. искусство отраженной жиз­ни. Воспроизведение и моделирование предметных реаль­ностей входит здесь в работу по созданию «как бы реаль­ности» для пребывающего в тексте «Я». Графическая за­пись не просто обеспечивает сохранность наблюдения и мысли, она создает реальность такой же достоверности и наглядности, как и природа. Мир, извлекаемый из букв алфавита, обладает своей чувственной фактурой. Литера­тура демонстрирует, как из значков можно создавать це­лые миры.

ПИСЬМЕННОСТЬ И ЧТЕНИЕ. У письменности и чтения — общая история внутри систем записи, которые первоначально слиты с движениями тела, а затем все бо­лее освобождаются от них, оставляя от прежнего альянса только сканирующий взгляд и работающую наподобие при­емника информации логическую мысль. В зависимости от способа выделения речевых единиц письменность можно разделить на несколько типов. Во-первых, примитивная фразография, передающая не слова, а сообщения. Это пик- ' тографические значки дописьменных народов, а также их рисунки. Фразография не составляет целостной письмен­ной системы, она вспомогательна по отношению к живо­му действию. К собственно письменности относятся логография (знак передает слово), идеография (знак переда­ет понятие), слоговое (силлабическое) и звуковое письмо. Древнейшая иероглифическая письменность Переднего Востока состояла преимущественно из идеограмм и логог­рамм, постепенно обогащаясь обозначениями слогов и звуков. Европейская гра­фическая запись после Гомера является звуковой. Только в звуковом письме, где буква обозначает звук, графика уп­равляет голосом. Что касается иероглифов, то это видоиз­мененные рисунки. Сами по себе они молчат, и понимать их могут народы, говорящие на разных языках (так, ки­тайские иероглифы поймут кореец и японец, да и китай­цы из разных районов страны, пользуясь одной письмен­ностью, могут не знать диалектов друг друга).

Фонетическое письмо собирает содержание из немно­гих стандартных элементов, соподчиняя голос, взгляд и графическое обозначение. Иероглифическое же — обнару­живает некое умственное содержание с помощью много­численных, не лишенных изобразительности значков. Иероглифика приглашает к толкованиям, не случайно сновидения напоминают иероглифическую письменность. олчаливое пространство иерог­лифической письменности населяется живыми впечатле­ниями и ощущениями человека, иероглиф гораздо легче, чем буква, вовлекается во внетекстуальную сферу магии, гаданий, толкований. Идеограмма полифункциональна, избыточна с точки зрения смысла и синтетична.

Напротив, фонетическое буквенное письмо противо­поставляет зрение и слух, содержание и буквенный фор­мализм. Основанной на звуковом письме европейской книжной культуре свойственны, если пользоваться тер­минами французского философа Ж. Деррида, логоцентризм (ориентация на письменное слово) и фоноцентризм (выд­вижение голоса в качестве антипода знаковости). К этим «измам» надо добавить и фотоцентризм (культ света и зри­тельного постижения истины).

Субординация трех компонентов европейской скриптуры подвижна, но в целом исторична. Она связана с раз­витием письма и чтения. Общие градации совместного раз­вития письменных систем и письменных навыков в евро­пейской истории таковы:

1) книжно-рукописная традиция (с преобладанием громкого чтения);

2) типографская эпоха (профессиональное быстрое чтение про себя);

3) информационные технологии (распространение тех­ник быстрочтения с редукцией звукового компонента).

Этому соответствует рост грамотности и последователь­ное изменение социального статуса письменности, кото­рая в малописьменном обществе служит государственным и сакрально-ритуальным целям, элитарной учености; в высоко-письменном обществе — безраздельно царит в ду­ховной культуре, государственном и хозяйственном делоп­роизводстве; в послеписьменном — оттесняется электрон­ной коммуникацией с первых ролей в текущем информи­ровании, индустрии развлечений, некоторых видах обучения.

По­средством чтения текст-артефакт распредмечивается пси­хикой. Чтение сводит куски письменного материала, зву­ки речи (внешней или внутренней) и горизонт опыта, ко­торому предназначено сообщение. Современный человек достиг высокой степени зрительного снятия информации, подавив внешние звуковые компоненты чтения. При быс­тром чтении взгляд стремительно скользит по странице, схватывая содержание абзацами, параграфами и более крупными смысловыми единицами. Бормотать и шевелить губами при зрительном сканировании возбраняется, только внутренняя речь напоминает об исходном визуально-моторно-слуховом составе деятельности. Фонетика сворачи­вается в понятия, взгляд непосредственно адресуется к мысли, живая речь воспринимается как досадное раздроб­ление крупных информационных блоков на субъединицы звучания. Быстрочтению очень способствует типографская обезличенность шрифта и хорошая расчлененность текста абзацами, полями, знаками препинания. Ничего подоб­ного еще несколько сот лет тому назад не было. История чтения начинается с текстов, написанных сплошь, без разделения на абзацы и слова, без знаков препинания, оглавлений, названий разделов, нумерации страниц и прочих атрибутов типографской продукции. Соответственно и психологический состав чтения иной, чем сейчас: взгляд с трудом осиливает вязь рукописных закорючек, часто ос­танавливается, следует за голосом, который громко про­износит слова.

Древние греки читали вслух, хотя случаи чтения про себя отмечены с VI в. до н. э. Они редки, потому что сама идея молчаливого чтения первоначально кажется вызовом социальному назначению письменности. Древнейшие па­мятники послегомеровской письменности — эпитафии на могильных камнях — воспроизводят назначение магичес­кого слова: они физически представляют усопшего. Очевидно, что психологические приемы древнего и современного чтения различны. Современный читатель хорошо идентифицирует визуальные фигуры текста и не заинтересован в их озвучивании (это только замедляет «сня­тие» информации). Древний человек — слабый грамотей. Он разбирает не графические фигуры, а звучание слова, помогая голосом глазу осиливать неразборчивые значки. К тому же зачастую он слышит текст с чужого голоса. Фи­гуры чтеца, глашатая, оратора, законоговорителя не теря­ют значения до Нового времени.

Итак, пись­менность несет функцию медиации. Она выносит общение на субстрате графического слова за пределы непосредствен­ного контекста и придает ему характер медиации как та­ковой. Письменное сознание — грань выражения и са­моосуществления в исторической форме, адекватной наиболее значительным явлениям духовной культуры: ли­тературы, отчасти искусства, религии, науки; за предела­ми письменного сознания остается дописьменная циви­лизация — царство тела, его непосредственных движений. Что касается технической цивилизации, то она, с точки зрения гуманитария, — вспомогательного, инструменталь­ного, средственного по отношению к человеку свойства. Письменное выражение, в отличие от дописьменного, реф­лексивно. Оно постоянно задается вопросами о пределах своего воплощения, о возможности для человека выра­зиться в слове. Человек выражает себя не только в слове, однако именно словесное, притом именно письменное воп­лощение, дает человеку эталон творчества. Этот эталон вы­тесняет биологический (воплощение в потомстве) и пред­метный эталоны. Подобной экспансии слова есть объясне ние: любой нормальный человек, чем бы он ни занимал ся, может говорить, свои помыслы он облекает речь все сделанное им так или иначе сверяет с высказанным Слово оказывается его наиболее универсальным, но и са мым неуловимым воплощением. Но слово осознается тольк когда записывается. Записанное и отрефлектированное, он передается в качестве специализированной связи межд человеческими поколениями.

Воплощение, взятое в пределе бесконечной потенци альной воплотимости, создает религию. Религия, разуме­ется, шире словесности, но в своей догматике и образно­сти опирается на средства письменной культуры. Бог-сл<ь во мыслится как бесконечное воплощенное творчество не связанное конкретными творениями. Человек как е образ наделен этой особенностью, хотя, разумеется, точки зрения религии, реализует ее в пределах своей ко­нечной жизни, стремясь к богоподобию.

Колоссальной силы оружие— письменная речь, письменность. Ее психологическое отличие в том, что на нее нельзя ответить — она одностороння. С источником этой речи невозможно спорить, ибо это либо царь или предок, оставивший потомству высеченные надписи, либо боговдохновенный пророк или сам бог, либо автор, превзошедший других в тех или иных знаниях и исчезнувший за закрывшим его занавесом папируса, пергамента, шелка, бумаги. Очень долгие века для неграмотных письмена были тождественны абсолютно непререкаемой и вечной истине, да и среди грамотных немногие отваживались противопоставить их друг другу. Но письменная речь чем дальше, чем больше развивала сам аппарат мышления: она привела к подлинной грамматизации речи, к кодификации правил языка и лексики. Письменная речь, служившая для подавления всякого сомнения в слове, всякого непослушания ему, в конце концов, содействовала развитию критики, проверки, опровержения и, следовательно, рождению высшей формы убеждения — убеждения объективной истинностью.

Убеждение, научное мышление — синтез контрсуггестии и суггестии.

Вопросы: