Повесть в литературном контексте 20-ых годов XX века

Л.Ершов считает: «Процесс освоения современной темы в сатире был потому столь мучителен и долог, что он явился, в сущности, попыткой познать самих себя, получить истинное представление о характере новой эпохи».

Если роман «Белая гвардия» был отражением событий революции и гражданской войны, то сатирическая повесть «Собачье сердце» стала откликом Булгакова на культурную и социально-историческую ситуацию в советской России первой половины 20-х годов, но откликом, не просто запечатлевающим уродства быта, рождённого социальными катаклизмами, но и приобретшим черты своеобразного пророчества писателя, подобно тому, как пророчеством стал “фантастический” роман Замятина «Мы».

Фабула “Собачьего сердца” восходит к произведению великого английского писателя-фантаста Герберта Уэллса (1866-1946) – к роману “Остров доктора Моро”, в котором рассказывается о том, как профессор-маньяк в своей лаборатории на необитаемом острове занимается созданием необычных “гибридов”, превращая людей в животных хирургическим путём.

Название “Собачье сердце” взято из трактирного куплета, помещённого в книге А.В.Лайферта “Балаганы” (1922 год):

На второе пирог –

Начинка из лягушачьих ног,

С луком, с перцем

Да с собачьим сердцем.

Первоначальное название было «Собачье счастье. Чудовищная история». В этом произведении Булгаков применяет традиционный приём отстранения, наделяя животное способностью думать, анализировать обстоятельства и делать соответствующие выводы. Приём этот освящён именами Л.Толстого («Холстомер») и А.Чехова («Каштанка» и др.).

Но герой булгаковской повести, пёс Шарик, видит мир новой, послеоктябрьской эпохи, результат великого переворота, именуемого революцией, итог усилий многих поколений русской интеллигенции. Интересно рассмотреть произведение Булгакова в контексте литературы того периода.

Поэтика повести во многом основана на многочисленных ассоциациях и интертекстуальных связях. Экспозиция является своеобразным ключом к произведению. Все атрибуты вступления: зима, вьюга, господин в шубе, бродячий пёс — являются очевидной реминисценцией из поэмы Блока «Двенадцать». В художественный строй повествования включается даже такая, казалось бы, незначительная деталь, как воротник. Буржуй в поэме Блока “в воротник упрятал нос”, бездомный же пёс определяет социальный статус своего будущего благодетеля прежде всего по воротнику: “…Дверь через улицу в ярко освещённом магазине хлопнула, и из неё показался гражданин. Именно гражданин, а не товарищ, и даже вернее всего — господин. Ближе — яснее — господин. Вы думаете, я сужу по пальто? Вздор. Пальто теперь очень многие и из пролетариев носят. Правда, воротники не такие, об этом и говорить нечего, но всё же издали можно спутать”.

Число 12 вообще играет огромную роль в символике повести, создавая устойчивую интертекстуальную связь с поэмой Блока. С этим числом прежде всего связаны важнейшие события произведения Булгакова: действие начинается в декабре, то есть 12-м месяце 1924 года, пёс сообщает, что в полдень угостил его “колпак кипятком”, то есть в 12 часов; согласно записям в тетради доктора Борменталя, 24 декабря у Шарика наступает улучшение после операции, 31 декабря в 12 часов 12 минут пёс отчётливо пролаял своё первое слово “А-б-ы-р”, в записи от 12 января сообщается, что Шарик поддерживает разговор.

Естественно, что такая последовательность использования числа 12 в «Собачьем сердце» не случайна, а вызвана тем, что поэма Блока была первым откликом русской литературы на Октябрьскую революцию, и булгаковская повесть стала во многом полемикой с произведением Блока, с заключённой в ней картиной революционной России.

Главную роль в этом, пожалуй, играет образ вьюги. Из неё вырастает фигура Преображенского, к которому покорно льнёт бездомный пёс: “Господин уверенно пересёк в столбе метели улицу и двинулся в подворотню”. Характерно, что даже метель у Булгакова дана в форме столба, что вызывает дополнительную ассоциацию с поэмой Блока. Эти описания прямо соотносятся с текстом 9-й главы поэмы.

                                          Стоит буржуй на перекрёстке
                                          И в воротник упрятал нос,
                                          А рядом жмётся шерстью жёсткой,
                                          Поджавший хвост паршивый пёс... /изд-во “Дрофа”, 353/

Любопытно, что горничная Ф.Ф. Преображенского Зина, увидев Шарика впервые, называет его именно паршивым. “Где же вы такого взяли, Филипп Филиппович? — улыбаясь спрашивала женщина и помогала снимать тяжёлую шубу на чёрно-бурой лисе с синеватой искрой. — Батюшки, до чего паршивый!”. Замечание это вызывает неудовольствие профессора, в результате чего возникает контрастное отношение образов повести и поэмы. У Блока читаем:

                                          Стоит буржуй, как пёс голодный,
                                     Стоит безмолвный, как вопрос,
                                          И старый мир, как пёс безродный,
                                          Стоит за ним, поджавши хвост…/изд-во “Дрофа”, 353/

У Блока, таким образом, пёс символизирует старый мир, Шарик же “обожжён” революцией, пролетарием, о которых он имеет очень нелестное мнение, противопоставляя повару-пролетарию “покойного Власа с Пречистенки”, “барского повара графов Толстых”, спасшего жизнь многим бродячим псам. Важной деталью описания метели у Булгакова становится плакат с надписью “Возможно ли омоложение?”. Плакат с лозунгом “Вся власть Учредительному Собранию!” фигурирует и в поэме, а кроме того, З.Н. Гиппиус вспоминала: “Большевики с удовольствием пользовались «Двенадцатью»: где только не болтались тряпки с надписью: «Мы на горе всем буржуям // Мировой пожар раздуем». Видели мы более смелые плакаты из тех же «Двенадцати»: «...Эй, не трусь! Пальнём-ка пулей в святую Русь». Таким образом, Булгаков в своей версии революционных событий как бы отталкивается от поэмы Блока.

Любопытно, что образ пса, учащегося читать по вывескам, порождает ещё одну интертекстуальную связь «Собачьего сердца», на сей раз отсылает нас к поэме В.Маяковского «Люблю». Герой этой поэмы обучается грамоте с вывесок.

                                          Птенец человечий,
                                          чуть только вывелся —
                                          за книжки рукой,
                                          за тетрадные дести.
                                          А я обучался азбуке с вывесок,
                                          Листая страницы железа и жести.

Но косвенно фигура Маяковского как поэта пролетарской революции возникает на страницах повести гораздо раньше, а именно в эпизоде, когда Шарик ползёт к профессору Преображенскому, привлечённый запахом колбасы, купленной Филиппом Филипповичем в “кооперативе центрохоза”, мысленно взывая: “Для чего вам гнилая лошадь? Нигде кроме такой отравы не получите, как в Моссельпроме”. Перед нами не что иное, как намёк на рекламу, которую сочинял Маяковский. Маяковский для автора повести “Собачье сердце” становится одним из столпов того мира, который для самого Булгакова представлялся отрицанием традиционной культуры с её гуманистическими ценностями, а Полиграф Полиграфович Шариков, искусственно выведенный гуманоид, выступает в повести как реализация целей пролетарской революции, провозгласившей своей задачи создание нового человека.

Приметы времени

“У-у-у-у-у-у-у-у-у!” – этими странными звуками начинается повесть М.Булгакова. В них слышатся боль и страх погибающего существа, способного оценить (как это ни покажется странно) и “негодяя в грязном колпаке” из столовой “Нормального питания”, который плеснул кипятком и обварил левый бок собаки, и поваров: “например, покойный Влас с Пречистенки. Скольким он жизнь спас!” Булгаков показывает Москву так, как может её увидеть дворовый пёс, не случайно: “Что они там вытворяют в нормальном питании – уму собачьему непостижимо. Ведь они же, мерзавцы, из вонючей солонины щи варят, а те, бедняги, ничего и не знают. Бегут, жрут, лакают!” Собака, живущая в ужасных условиях, способна сострадать людям, оказавшимся в таком же, как она, положении. Шарику жаль машинисточку, получающую по IX разряду “четыре с половиной червонца”, которая “дрожит, морщится” от столовской отравы за 40 копеек, но ест. “Вон она, вон она!!! Бежит в подворотню в любовниковых чулках. Ноги холодные, в живот дует, потому что шерсть на ней вроде моей, а штаны она носит холодные, так кружевная видимость… Жаль мне её, жаль. Но самого себя мне ещё больше жаль. Не из эгоизма говорю, о нет, потому что мы действительно в неравных условиях. Ей-то хоть дома тепло, ну, а мне. <…> Куда пойду? <…> У-у-у-у!”

Монолог Шарика очень важен в завязке повести. Практически писатель вводит читателя в атмосферу жизни послереволюционной Москвы. А то, что эта неприглядная картина дана глазами собаки, делает её ещё более ужасающей: голод, воровство, нищета, болезни, жестокость, унижения.

Так изображает Булгаков столицу государства, в котором строится “новое общество” “новых людей”. Картина города реалистична, даже натуралистична: шикарные рестораны, где “дежурное блюдо – грибы, соус пикан”, и столовая “Нормального питания служащих Центрального Совета Народного Хозяйства”, в которой варят щи из “ вонючей солонины”. Здесь живут “товарищи”, “господа”, “пролетарии”. Все показывает неприглядную изнанку: кругом разруха, исказились в страшной гримасе улицы, дома, люди. Дома, словно люди, живут своей самостоятельной жизнью (калабуховский дом). Немалое значение в завязке повести имеет зловещий пейзаж: “Вьюга в подворотне ревёт мне отходную”, “ведьма сухая метель загремела воротами”, “вьюга захлопала из ружья над головой”.

В “Собачьем сердце” много характерных примет времени с декабря 1924 года по март 1925-го. В эпилоге повести упоминается мартовский туман, от которого страдал головными болями вновь обретший свою собачью ипостась Шарик. Программа московских цирков, тщательно изучаемая Преображенским, проверяющим, нет ли там номеров с участием котов (“У Соломоновского… четыре каких-то …Юссемс и человек мёртвой точки… У Никитина… слоны и предел человеческой ловкости”), точно соответствует программам начала 1925 года. Именно тогда состоялись гастроли воздушных гимнастов “Четыре Юссемс” и эквилибриста Этона, номер которого назывался “Человек на мёртвой точке”.

Эти детали позволяют нам увидеть “лицо” эпохи, очутиться в конкретном времени и пространстве. В повести есть довольно часто встречающиеся звуковые примеры времени. Я.Платек считает, что “интеллектуальным рефреном произведения можно считать оперу Верди “Аида”. Сначала знаменитый мотив получает вроде бы негативную окраску. Это в восприятии Шарика, который мыкается по зимней Москве, ещё не предполагая о фантастических метаморфозах своей персоны: “Летом можно смотаться в Сокольники, там есть особенная, очень хорошая травка, а кроме того, нажрёшься бесплатно колбасных головок, бумаги жирной набросают граждане, налижешься. И если бы не грымза какая-то, что поёт на кругу при луне – “милая Аида” – так, что сердце падает, было бы отлично. А теперь куда пойдёшь!”

Однако именно “Аида”, как выясняется, принадлежала к любимым операм мага и чародея – Филиппа Филипповича Преображенского. Он и перерыв в научных занятиях позволяет себе из-за знаменитого спектакля. “Ничего делать сегодня не будем, - говорит профессор своему помощнику доктору Ивану Арнольдовичу Борменталю. – Во-первых, кролик издох, а во-вторых, сегодня в Большом – “Аида”. А я давно не слышал. Люблю… Помните? Дуэт… Тари-ра-рим…” Тут же он назидательно излагает весьма уместную и сегодня сентенцию: “Успевает всюду тот, кто никуда не торопится… Конечно, если бы я начал прыгать по заседаниям и распевать целый день, как соловей, вместо того, чтобы заниматься прямым своим делом, я бы никуда не поспел начало девятого… Ко второму акту поеду… Я сторонник разделения труда. В Большом пусть поют, а я буду оперировать. Вот и хорошо. И никаких разрух…”

Исследовательская работа профессора также сопровождалось мелодиями Верди. “К берегам священным Нила, - тихонько напевало божество, закусывая губы и вспоминая золотую внутренность Большого театра”. Мало того даже в процессе сложнейшей операции с непредвиденными последствиями возникает знакомая тема: “Доктор с размаху легко всадил иглу в сердце пса.

- Живёт, но еле-еле,- робко прошептал он.

- Некогда рассуждать тут – живёт не живет,- засипел страшный Филипп Филиппович,- я в седле. Всё равно помрёт… Ах, ты чё… К берегам священным Нила… Придаток давайте”.

Как известно, Шарик, превратившись в Шарикова, доставил немало хлопот окружающим. Тут, очевидно, сказалось и музыкальное прошлое его “предка”, который имел три судимости, а профессией Клима Григорьевича Чугункина была игра на балалайке по трактирам. Так или иначе, но сомнения одолевали Филиппа Филипповича, совершившего хирургическое чудо. Стоило ли затевать всю эту историю, не вернуть ли всё на круге своя? “Руки профессор заложил в карманы брюк, и тяжкая дума терзала его учёный с зализами лоб. Он причмокивал, напевал сквозь зубы “к берегам Священным Нила…” и что-то бормотал”.

Наконец, финал. Статус-кво восстановлен: Шариков снова стал Шариком, а профессор продолжал своё дело. Разделение “труда” и на сей раз оказалось вполне уместным. “В отдалении глухо позвякивали склянки. Тяпнутый (так окрестил Шарик доктора Борменталя) убирал в шкафах смотровой.

Седой же волшебник сидел и напевал:

- К берегам священным Нила…

Пёс видел страшные дела. Руки в скользких перчатках важный человек погружал в сосуд, доставал мозги, - упорный человек, настойчивый, всё чего-то добивался, резал, рассматривал, щурился и пел:

- К берегам священным Нила…”

От Шарика к Шарикову

Одной из центральных проблем “Собачьего сердца” является проблема “нового” человека, поднятая ещё Чернышевским в романе “Что делать?” Особый размах эта проблема обрела после революции. Её широко обсуждали в политических, научных кругах. Включилась в обсуждение этой проблемы и литература. Это и Алексей Гастев, и ранний А.Платонов, и С.Третьяков. Подал свою сатирическую реплику в споре о “новом” человеке и Михаил Булгаков, который с большим скептицизмом смотрел на попытки искусственного и ускоренного создания “нового” человека. Скептицизм в отношении данной идеи проявился у Булгакова ещё в раннем творчестве, в фельетонах и рассказах начало двадцатых годов. Образ Шарикова – закономерный итог раздумий писателя над этой проблемой, которая теснейшим образом связана с размышлением художника о разумности хода жизни, начало которому положила революция

Идея преобразования мира стара и благородна, её поддерживали и развивали лучшие умы в истории, но эта идея преобразования, а не разрушения. С первых же страниц повести читатель погружается в атмосферу разрушения, опустошения, в мир, где всё строится по закону: “Кто был ничем, тот станет всем”. Эти “никто” живут в калабуховском доме, именно благодаря им наступает “разруха”. Они не занимаются делом, они – поют. В этом мире перестают действовать общечеловеческие нормы и законы поведения.

Фамилия Преображенский не случайна. Филипп Филиппович не просто врач, он “маг”, “волшебник”, “чародей”, преобразователь, который пытается найти способ “улучшения человеческой породы”. Но его эксперимент приводит к неожиданным результатам. Несчастный пёс Шарик становится гражданином Шариковым и “наследует” худшие черты Клима Чугункина. Вместо доброго пса возникает зловещий, тупой, агрессивный Полиграф Полиграфович – порождение своего времени, который прекрасно вписывается в социалистическую действительность и даже делает завидную карьеру: от существа неопределённого социального статуса до заведующего подотдела очистки Москвы от бродячих животных.

Очень символично появление Полиграфа Полиграфовича на свет. Операцию со священнической фамилией Преображенский производит во второй половине дня 23 декабря, а очеловечивание пса завершается в ночь на 7 января, поскольку последнее упоминание о его собачьем облике в дневнике наблюдений, который ведёт ассистент Борменталь, датировано 6 января. Таким образом, весь процесс превращения собаки в человека охватывает период с 24 декабря по 6 января, от католического до православного сочельника. “Новый человек” Шариков появляется на свет в ночь на 7-е января – в православное Рождество. Происходит новое рождество, только не Господне. Полиграф Полиграфович – воплощение не Христа, а дьявола, “обезьяны” Бога. “Новорожденный” берёт себе имя в честь вымышленного “святого” в новых советских “святцах”, предписывающих праздновать всей страной День полиграфиста. Можно с полным правом сказать, что Шариков и воспитывается на советской полиграфической продукции – книгах с изложенными в них догмами марксизма, которые дал ему читать Швондер. Что же вынес из этих изданий Шариков? А только одно - “взять всё и поделить”. Связь Шарикова с потусторонними силами зла подчёркивается и в сцене, когда какой-то “нечистый дух вселился в Полиграфа Полиграфовича, очевидно, гибель уже караулила его и рок стоял у него за плечами. Он сам бросился в объятья неизбежного и гавкнул злобно и отрывисто:

- Да что такое, в самом деле? Что я, управы, что ли, не найду на вас? Я на шестнадцати аршинах здесь сижу и буду сидеть!

- Убирайтесь из квартиры, - задушевно шепнул Филипп Филиппович.”

С появлением Шарикова в квартире профессора начинается разруха, она принимает катастрофические размеры, и вместо того, чтобы заниматься делом, оперировать, Преображенский вынужден принимать Швондера, выслушивать угрозы, обороняться, писать бесчисленные бумаги, чтобы узаконить существование Полиграфа Полиграфовича. Нарушена жизнь всего дома, “народ целый день ломится”, чтобы посмотреть “говорящую собачку”. У людей нет другого дела, но ведь без своего дела нет и жизни. Эта мысль автора очень важна. Революционеры-большевики только тем и занимаются, что делают не своё дело: руководят, не умея руководить, разрушают то, что не ими создано, всё переделывают, перестраивают.

Шариков сам пригласил свою смерть. Он поднял левую руку и показал Филиппу Филипповичу обкусанный, с нестерпимым кошачьим запахом шиш. А затем правой рукой, по адресу опасного Борменталя, из кармана вынул револьвер. “Преображение” закончено, совершилось полное превращение доброго и умного Шарика в злобного Полиграфа Полиграфовича. Вооружённый револьвером Шариков опасен, он выступает яркой иллюстрацией знаменитого высказывания Николо Макиавелли: “Все вооружённые пророки победили, а безоружные погибли”. Вполне очевидно понимание Булгаковым безысходности сложившегося в России положения. Действительно, террор и сила большевиков обеспечили им крепкие позиции, и только в фантастическом мире Булгакова оказалось возможно обезоружить Шарикова и путём сложной хирургической операции возвратить его в прежнее состояние, вернуть к жизни собаку, ненавидящую лишь котов и дворников, а не весь мир. В реальности разоружить большевиков уже не мог никто. Опасность в лице Шарикова, грядущая машина “по очистке” оказалась пророчеством Булгакова, писатель как бы предсказал кровавые чистки 30-ых годов уже среди самих коммунистов, когда одни швондеры карали других, менее удачливых. Шариковы опасны не только для преображенских, но, как показало время, и для “своих”: для швондеров, пеструхиных…

И Шариков, и Швондер – люди искусственно выведенные, только разными путями. Операция по пересадке гипофиза в течение недели “очеловечила” собаку, “операция” по “очеловечиванию” Швондера длилась дольше, но результат в сущности один. Эти “люди” имеют лишь внешние человеческие признаки, недостаточные для того, чтобы определение “человек” было к ним приложено. Миллионам швондеров внушили: чтобы стать “новым человеком”, хозяином жизни, ненужно много трудиться и прилагать какие-либо особенные усилия, достаточно того, что ты “пролетарий” – а значит, имеешь право быть “хозяином жизни”. Именно безграмотные Шариковы оказались идеально приспособлены для жизни, именно они формируют новое чиновничество, становятся послушными винтиками административного механизма, осуществляют власть.

Условность решения, вполне возможного в жанре художественной фантастике, отнюдь не гарантирована в действительности от тяжелейших последствий других массовых экспериментов, которые осуществлялись в реальной общественной практике. Булгаков поставил под сомнение одну из главных официальных идей того времени, основанную на фетише “пролетарского происхождения” и послужившую основанием для нового раскола общества по социальному типу.

Обнаружив в обществе “феномен Шарикова”, Булгаков угадал наиболее массовую низовую фигуру, адекватную старому пушкинскому понятию “черни”, которая была необходима сталинской бюрократии для осуществления её власти над всеми без исключения социальными группами, слоями и классами нового государства. Без Шарикова и ему подобных в России были бы невозможны под вывеской “социализма” массовые раскулачивания, организованные доносы, бессудные расстрелы, истязания людей по лагерям и тюрьмам, что требовало огромного исполнительного аппарата, состоящего из полулюдей с “собачьим сердцем”. И нет ничего удивительного, что жёсткая художественная анатомия этого весьма реального, хотя, может быть, не вполне развернувшегося в 20-е годы социального типа, предложенная Булгаковым в его фантастической повести, оказалась совершенно не по нутру для высших начальников Шарикова.

В работе “На пиру богов”, вышедшей в Киеве в 1918 году, философ, богослов и публицист С.Н.Булгаков заметил: “Признаюсь вам, что “товарищи” кажутся мне иногда существами, вовсе лишенными духа и обладающими только низшими душевными способностями, особою разновидностью дарвиновских обезьян – homo socialisticus”.

Обратное превращение произошло – “высшее существо, важный пёсий благодетель, сидел в кресле, а пёс Шарик, привалившись, лежал на ковре у кожаного дивана… и мысли в голове у пса текли складные и тёплые.

“Так свезло мне, так свезло, - думал он, задрёмывая, - просто неописуемо свезло”.

“Свезло” не только Шарику, но как жаль, что только в фантастическом мире Булгакова, а не в реальной жизни России.

Преображенский как “преобразователь природы”

Прототипом профессора Преображенского послужил дядя Булгакова, брат его матери Николай Михайлович Покровский, врач-гинеколог. Обстановка его квартиры по адресу: Пречистенка, 24 (или чистый переулок, 1) в деталях совпадает с описанием квартиры профессора. Сохранилась колоритная характеристика Н.М.Покровского в воспоминаниях первой жены писателя Т.Н.Лаппа: “Я как начала читать “Собачье сердце”, сразу догадалась, что это он. Такой же сердитый, напевал всегда что-то, ноздри раздувались, усы такие же пышные были. Вообще, он симпатичный был. Он тогда на Михаила очень обиделся за это. Николай Михайлович долго не женился, но очень любил ухаживать за женщинами, отличался непокладистым вспыльчивым характером”. Об этом же упоминает в своей книге вторая жена писателя Л.Е.Белозерская-Булгакова: “Учёный в повести “Собачье сердце” – профессор-хирург Филипп Филиппович Преображенский, прообразом которому послужил дядя М.А. – Николай Михайлович Покровский, родной брат матери писателя, Варвары Михайловны, так трогательно названный Светлой королевой в романе Белая гвардия. Николай Михайлович Покровский, врач-гинеколог, в прошлом ассистент знаменитого профессора В.Ф.Снегирёва, жил на углу Пречистенки и Обухова переулка, за несколько домов от нашей голубятни.”

Профессора Филиппа Филипповича Преображенского мы видим глазами Шарика: “Дверь через улицу в ярко освещённом магазине хлопнула, и из неё показался гражданин. Именно гражданин, а не товарищ, и даже вернее всего – господин. Ближе – яснее – господин. Вы думаете, я сужу по пальто? Вздор. Пальто теперь очень многие и из пролетариев носят <…> А вот по глазам – тут уж и вблизи и издали не спутаешь. О, глаза – значительная вещь! Вроде барометра. Все видно – у кого великая сушь в душе, кто ни за что ни про что может ткнуть носком сапога в рёбра, а кто сам всякого боится <…>

Господин уверенно пересёк в столбе метели улицу и двинулся в подворотню. Да, да, у этого все видно. Этот тухлой солонины лопать не станет…”

“Загадочный господин” поражает Шарика всем: “Вот это личность! <…> Что это за такое лицо, которое может псов с улицы мимо швейцара вводить в дом жилищного товарищества? Посмотрите, этот подлец – ни звука, ни движения!” Кажется, ничто не может вывести из равновесия профессора, только, когда он узнает, что в третью квартиру поселили “четыре штуки” жилтоварищей, “глаза его округлились, и усы встали дыбом <…>

- Боже мой! Воображаю, что теперь будет в квартире!” – с ужасом восклицает он.

А в квартире, как и в доме, а впрочем и во всей стране, началась разруха.

Знаменитый монолог Филиппа Филипповича о разрухе: “Это – мираж, дым, фикция! Что такое это ваша “разруха”? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стёкла, потушила все лампы? Да её вовсе не существует! Что вы подразумеваете под этим словом? Это вот что: если я, вместо того, чтобы оперировать, каждый вечер начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха! Если я, ходя в уборную, начну, извините меня за выражение, мочиться мимо унитаза, и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной получится разруха. Следовательно, разруха сидит не в клозетах, а в головах!”

Единственным лекарством против разрухи Преображенский (а с ним и Булгаков) признаёт обеспечение порядка, когда каждый может заниматься своим делом: “Городовой! Это и только это! И совершенно не важно, будет ли он с бляхой или же в красном кепи. Поставить городового рядом с каждым человеком и заставить этого городового умерить вокальные порывы наших граждан… Я вам скажу… что ничего не изменится в нашем доме, до тех пор, пока не усмирите этих певцов! Лишь только они прекратят свои концерты, положение само собой изменится к лучшему!”

Профессор – труженик, и хотя он живёт в семи комнатах, что кажется жилтоварищам неописуемой роскошью, назначение каждой рационально, и по мнению писателя, так и должён жить нормальный человек: спать в спальне, обедать - в столовой, а оперировать – в операционной. Сознание “новых” людей не сформировано культурой человеческих потребностей, культуры быта. Главное для них – всё поделить, нанести кирпича, поставить перегородки, убрать ковры и цветы с лестницы, т.е. изменить мир по-своему, по-пролетарски. Первая встреча с “четырьмя штуками” жилтоварищей закончилась победой Филиппа Филипповича, профессор торжествует. Работница, пол которой не смог определить Преображенский, хочет как-то оправдать цель визита и предлагает профессору “несколько журналов в пользу детей Франции.

- Нет, не возьму, - коротко ответил Филипп Филиппович, покосившись на журналы.

- Вы не сочувствуете детям Франции?

- Нет, сочувствую.

- Так почему же?

- Не хочу”.

В этом эпизоде очень ярко выражены взгляды Филиппа Филипповича. Он открыто, без тени страха заявляет: “Да, я не люблю пролетариата”, - что, безусловно, в те времена было весьма опасно, как шутливо замечает Борменталь, его “следовало бы арестовать”.

Жизнь Филиппа Филипповича кажется шикарной даже Борменталю, тем более Зине и Шарику. Это нормальный быт: “на разрисованных райскими цветами тарелках с чёрной широкой каймой лежала тонкими ломтиками нарезанная сёмга, маринованные угри. На тяжёлой доске – кусок сыру в слезах, и в серебряной кадушке, обложенной снегом, икра. Посреди комнаты тяжёлый, как гробница, стол, накрытый белой скатертью, а на ней два прибора, салфетки, свёрнутые в виде папских тиар, и три тёмных бутылки.

Зина внесла серебряное крытое блюдо, в котором что-то ворчало <…>

- А водка должна быть в сорок градусов, а не в тридцать – это во-первых, - наставительно перебил Филипп Филиппович, - а во-вторых, Бог их знает, чего они туда плеснули. Вы можете сказать, - что им придёт в голову? <…> Заметьте, Иван Арнольдович: холодными закусками и супом закусывают только недорезанные большевиками помещики. Мало-мальски уважающий себя человек оперирует закусками горячими”. Весь уклад жизни в новом обществе вызывает протест профессора: “И, Боже вас сохрани, не читайте до обеда советских газет <…> никаких не читайте”. От них, по мнению Преображенского, происходит понижение рефлексов, скверный аппетит, угнетённое состояние духа.

Перед читателем умный, добрый, но язвительный человек, лояльно относящийся к происходящему, но явно не поддерживающий существующую власть, с её законами, нормами жизни, “культурой”, человек, способный анализировать происходящее и умеющий приспособиться к существующим условиям в нужной для него степени. Но как меняется портрет этого степенного “барина”, когда рушится главное – дом: “Пропал Калабуховский дом! <…> когда эти баритоны кричат: “Бей разруху!”, я смеюсь. (Лицо Филиппа Филипповича перекосило так, что тяпнутый открыл рот.) Клянусь вам, мне смешно! Это означает, что каждый из них должен лупить себя по затылку! И вот когда он вылупит из себя <…> галлюцинации, а займётся чисткой сараев – прямым своим делом, - разруха исчезнет сама собой. Двум богам служить нельзя! Невозможно в одно и то же время подметать трамвайные пути и устраивать судьбы каких-то испанских оборванцев! Это никому не удастся, доктор, и тем более людям, которые, вообще отстав в развитии от европейцев лет на двести, до сих пор не совсем уверенно застёгивают свои собственные штаны! <…> Ястребиные ноздри его раздувались”.

Он работает и не любит бездельников (именно таковыми он, как и сам автор, считает знаменитую четвёрку). “Успевает всюду тот, кто никуда не торопится. <…> Конечно, если бы я начал прыгать по заседаниям и распевать целый день, как соловей, вместо того, чтобы заниматься прямым своим делом, я бы никуда не поспел. <…> Я сторонник разделения труда. В Большом пусть поют, а я буду оперировать. Вот и хорошо – и никаких разрух…” Человеческое и политическое кредо Преображенского, а вместе с ним и Булгакова, ясно: и героя повести, и автора волнует одно и то же – мир, в котором они живут, который они хотят сделать лучше, изменив человека. А как можно воспитать человека? И здесь у профессора есть ответ, только верный ли?

По первому впечатлению взгляды Филиппа Филипповича – самые либеральные: «Никого драть нельзя… запомни это раз и навсегда. На человека и животное можно действовать только внушением».

Но и тут у Преображенского плохо сходятся концы с концами.

Во-первых, «внушением», оказывается, все же можно.

Но, повторит он, ни в коем случае недопустимо насилие. «Только лаской, - утверждает Филипп Филиппович, - можно овладеть сердцем. Лаской-с». «Они (Преображенский имеет в виду «товарищей».) напрасно думают, что террор им поможет… Террор парализует нервную систему».

Допустим. Согласимся…

Как в таком случае назвать то, проделывает с Шариком сам Филипп Филиппович?

Если всмотреться, то либерал и сторонок ласки Филипп Филиппович и сам хорош. Когда ему нужно, он идет на самый жестокий террор, прибегает к насилию с хирургическим ножом в руках, во всеоружии изощренного опыта и по последнему слову науки. Перед экспериментом отступает всякая мораль.

Пес своей поразительной интуицией чует: готовится «нехорошее, пакостное дело, если не целое преступление». И картина операции в повести изобилует неопровержимыми уликами преступления: в сущности, это потрясающая сцена насилия, разбоя, убийства. «Ну, Господи, благослови. Нож!» «…Глазки (Преображенского) приобрели остренький колючий блеск, и, взмахнув ножичком, он метко и длинно протянул по животу Шарика рану… Филипп Филиппович полоснул второй раз, и тело Шарика вдвоем стали разрывать крючьями… в несколько поворотов вырвал из тела Шарика его семенные железы с какими-то обрывками… оба волновались, как убийцы, которые спешат» и т.д.

Правда в финале Преображенский убеждается в том, что он допустил грубую ошибку – не профессиональную, нравственную, философскую. Ужасаясь монстру, созданному им собственноручно, он кается перед Борменталем: “Вот что получается, когда исследователь вместо того, чтобы идти параллельно и ощупью с природой, форсирует вопрос и приподымает завесу: на, получай Шарикова и ешь его с кашей…”

Но и здесь Филипп Филиппович, похоже, уясняет суть дела не до конца.

Почему же не удался Шариков? Ответ прямолинейный и упрощённый: виновата дурная наследственность Клима Чугункина и влияние Швондера. На самом же деле ответ, скорее, другой: искуснейшие пальцы профессора Преображенского, распоряжаясь телом, не могли “вставить” в него душу. Душа не в его компетенции. Преображенский – не “творец”, как поспешил назвать его восхищённый Борменталь. Расстояние между природой (наукой) и Духом, видимо, в принципе непреодолимо. Но зато вирус “швондеризма”, т. е. распада сознания и нравственности, легко овладевает слабыми существами. Впрочем, не оказывает ли он, этот вирус, воздействие и на самого Преображенского. Финал повести настораживает: получив, казалось бы, жестокий урок, он продолжает всё те же занятия. Опять “пёс видел страшные дела. Руки в скользких перчатках важный человек погружал в сосуд, доставал мозги, - упорный человек, настойчивый, все чего-то добивался, резал, рассматривал, щурился…”

Научный эксперимент профессора Преображенского — булгаковские картины пролетарской революции, несущей гибель культуре. Доктор Борменталь называет профессора Преображенского, чей скальпель “вызвал к жизни новую человеческую единицу”, — творцом, и слово это в данном контексте имеет не только конкретно-бытовое значение. Сам Преображенский, оценивая результаты своего эксперимента, считает его неудачным отнюдь не с научной, но с онтологической и этической точек зрения, так как нарушены были естественные законы жизни, закон эволюции. Думавший о евгенике, об улучшении человеческой породы, Преображенский признаёт своё поражение в попытке стать выше естественных законов природы. Он в конце концов утверждает: “Можно привить гипофиз Спинозы или ещё какого-нибудь такого лешего и соорудить из собаки чрезвычайно высоко стоящее, но на какого дьявола, спрашивается? Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно!.. Ведь родила же в Холмогорах мадам Ломоносова этого своего знаменитого. Доктор, человечество само заботится об этом и, в эволюционном порядке каждый год выделяя из массы всякой мрази, создаёт десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар”. Для Булгакова же это рассуждение профессора равносильно утверждению о противоречии законам жизни попыток создать социальную гармонию на основе коммунистических представлений об обществе справедливости.

Так что гомункулус, созданный профессором Преображенским в лабораторных условиях, это в какой-то степени монстр, созданный русской интеллигенцией в историческом процессе, превращённом в своеобразную лабораторию. Его опасность и для самой интеллигенции, и для страны в целом предсказал М.Булгаков и его герой профессор Преображенский.

Заключение

Обобщая вышеизложенное, можно сделать следующие выводы.

Творческий путь Булгакова был сложным, что объясняется самостоятельностью суждений автора, несогласием с политическими установками той эпохи и невозможностью открыто им противостоять. Наиболее ярко понимание Булгаковым глубинных процессов революции, причинно-следственных закономерностей событий, происходящих в России, проявилось в повести «Собачье сердце». Это поняли и «власть предержащие», запретив публикацию произведения.

В ярких художественных образах Булгаков показал крах революционной теории, невозможность быстрого создания «идеального» общества, так как нельзя, по мнению писателя, идти против законов природы и нарушать естественный ход жизни. Так Булгаков утверждал торжество любимой им «Великой Эволюции».

Образы Шарикова, Преображенского, Швондера явились открытием в русской литературе ХХ века. Открытием, опоздавшим на 60 лет. Но и сейчас о них спорят, предлагают разные точки зрения, ищут новый, более глубокий смысл, размышляют о позиции автора. По-моему, повесть «Собачье сердце» - это книга, разговор о которой только начат, и новые поколения внесут свой вклад в осмысление этого произведения.

Я считаю повесть актуальной и в наше время, звучащей как предупреждение тем, кто хочет новых Шариков превратить в Шариковых, посягнуть на естественный ход событий и присвоить себе право творить историю.

Список литературы

1. Акимов В.И. Свет художника, или Михаил Булгаков против Дьяволиады – М.: Народное образование, 1995.

2. Белозерская-Булгакова Л.Е. Воспоминания – М.: Художественная литература, 1990.

3. Булгаков М.А. Дневник. Письма. 1914-1940 – М.: 1997.

4. Булгаков М.А. Повести, рассказы, фельетоны – М.: Советский писатель, 1988.

5. Булгаков М.А. Собачье сердце – М.: Дрофа, 2001.

6. Ершов Л. Советская сатирическая проза – М.-Л.: Художественная литература, 1966.

7. Платек Я. Верьте музыке – М.: Советский композитор, 1989.

8. Фуссо С. “Собачье сердце” – неуспех превращения – М.: Лит. Обозрение, 1991.

9. Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова – М.: Книга, 1988.

Приложение