Глава 3. Постсимволистская поэзия для детей

Литература постсимволизма была далеко не однородной, на что указывают многие исследователи. Она представляла собой «конгломерат» «художественных фактов, которые, кажется, не поддаются единому системному охвату» [182, с. 101], однако «обладала скрытым структурным каркасом» [182, с. 101].

Общим был ряд предпосылок появления постсимволистских течений (в первую очередь – акмеизма, футуризма). Прежде всего, поэтов младшего поколения не устраивала туманная, «развеществленная» поэтика символов, во многом уже исчерпавшая себя и «сниженная» многочисленными подражаниями. Нарекания вызывали и младосимволистские представления о поэте-теурге, деятельность которого переключалась из эстетической области в религиозную. Акмеисты и футуристы декларативно заявляли о необходимости ставить перед литературой собственно эстетические задачи. Метафизическая утопия младосимволистов была заменена идеей гармонии (равновесия), достигаемой посредством искусства – у акмеистов и урбанистической либо лингвистической утопиями – у футуристов. И те, и другие сосредоточили внимание не на «запредельном», «непознаваемом», а на земных, материальных объектах.

В связи с этим у литературоведов получила распространение точка зрения о характерности для постсимволизма «монистического взгляда на реальность» [182, с. 103]. Это представляется не совсем верным. В акмеистическом манифесте «Наследие символизма и акмеизм» Н. Гумилев не отрицает существования «непознаваемого», а только говорит о бесплодности попыток его познать. Характерны и формулировки эгофутуристских манифестов («Человек – дробь Бога», «рождение – отдробление от вечности» и т.п. [63, с. 629]), в которых явно зафиксирован дуализм миропонимания. Лингвистические и формально-поэтические теории кубофутуристов также вряд ли могут быть истолкованы как монистические: «лингвистическая» реальность у них подчас противопоставлялась предметному миру (налицо связь их манифестов со взглядами А. Потебни: «мы считаем слово творцом мифа; слово, умирая, рождает миф и наоборот» [63, с. 620]).

Таким образом, мы не можем говорить о принципиальном отличии модели мира в постсимолизме от символистской, но смещение определенных акцентов в ней, безусловно, было.

Прежде всего отходит в тень наиболее значимая для символизма оппозиция – мира земного и мира «иного». В манифесте Н. Гумилева ее сменяет новая оппозиция – бытия и небытия: «для нас иерархия в мире явлений – только удельный вес каждого из них, причем вес ничтожнейшего все-таки несоизмеримо больше отсутствия веса, небытия, и поэтому перед лицом небытия – все явления братья» [41, с. 459].

В определенном смысле символистскую и постсимволистскую картины мира можно соотнести соответственно с религиозной (христианской) и (ранне)мифологической моделями мира. В первом случае налицо резкое размежевание «тварного» и «нетварного» миров, стремящихся к соединению в будущем. Отсюда и развитая метафизика, и наличие эсхатологического учения, и подчеркнутый дуализм земного и «иного» миров. Снятие этой оппозиции без божественной санкции невозможно. Для мифологической модели, основанной на принципе манифестационизма, земное является материальным проявлением «иного», неотделимым от него. Граница между земным и «иным» мирами здесь гораздо более проницаема, ее преодоление доступно человеку – в частности, посредством магии, связанной с силой слова. Не удивительно и изменение функции слова у постсимволистов: из «намека» на иную реальность оно превращается в действенный инструмент преобразования мира – как земного, так и «иного», в «магический» инструмент.

Соответственно изменяется и характер проявления двоемирия в художественных текстах: для символистов оппозиция земного и «иного» миров непреложна, с каждым из них связан свой ряд образов, оценочных суждений и т.п. Обращение акмеистов к миру «вещей» (и футуристов – к материи слова), которое, казалось бы, действительно дает основание предполагать монистичность изображаемого мира, мы склонны рассматривать в аспекте манифестационизма: изображенная «вещь» несет в себе и частицу «иного»; в таком случае проявления двоемирия в творчестве поэтов-постсимволистов перестают выглядеть противоречием.

Немаловажной является и «новая» оппозиция культурного и стихийного. Акмеистам свойственна «углубленность в культурный мир образов и значений» [133, с. 88], повлиявшая и на особенности их поэтики, где «символистский принцип соответствий и аналогий заменяется принципом культурных ассоциаций» и в собственный текст вовлекаются многочисленные культурно значимые цитаты [133, с. 88][33]. Более того, акмеистическая программа «поощряла художественный захват таких блоков реальных событий, которые были осознаны как расположенные за чертой культуры» [182, с. 153], способствуя таким образом включению предметов и явлений мира в контекст искусства. По мнению И.П. Смирнова, акмеисты, «видя в знаке независимый аналог фактической реальности, <…> надеялись обнаружить законы семиотического мира, изоморфные законам естественной среды» [182, с. 154]. Вероятно, одним из таких законов стало стремление к установлению «‘‘живого равновесия’’ между ‘‘небесным’’ и ‘‘земным’’» [137, с. 77], которое понималось как присущее миру и должно было достигаться в поэзии. С этой точки зрения важна и сосредоточенность футуристов прежде всего на формальных аспектах слова, текста, которые рассматривались как первичные по отношению к обозначаемым ими предметам. И у акмеистов, и у футуристов налицо противопоставление знаковой реальности – неозначенной с явным предпочтением первой.

В ряду художественных тенденций, активизировавшихся в 1910-х годах, необходимо упомянуть и интерес к примитиву (творчеству поэтов / художников-«непрофессионалов» [104, с. 85]): к творчеству и мышлению первобытного человека (и «диких» народов), детскому сознанию и его «продуктам», фольклору (особенно современному). В результате «профессиональные» писатели начинают прибегать к «сознательной имитации» наивной словесности [104, с. 82], и примитивизм становится одним из заметных признаков русской постсимволистской литературы. Его примеры многочисленны и у футуристов, и у акмеистов (например, пьеса Н. Гумилева «Охота на носорога», где имитируется мышление и речь первобытных людей[34], интерес кубофутуристов к детскому творчеству и попытки его имитации и др.). Примитивизм нашел проявление и в детской поэзии постсимволизма – прежде всего в попытках взрослых поэтов в буквальном смысле «вспомнить детство», вообразить себя ровесниками потенциальных читателей и мыслить в их категориях. В связи с этим одним из важнейших начал постсимволистской детской поэзии становится игра.

Игровое начало было немаловажным и для «взрослой» литературы постсимволизма – особенно футуристов. На экстралитературном уровне оно реализовалась в футуристическом жизнетворчестве – в отличие от символистского, не мистическом, а чисто игровом, со значительным компонентом театрализации. Непосредственно в литературном творчестве игровое начало проявилось на жанровом, тематическом, структурном уровнях произведений (многочисленные «пародии, бурлески, каламбуры» [182, с. 131]; в области выразительных средств – «в разнообразных нарушениях логики здравого смысла» [182, с. 131]).

Детская поэзия постсимволизма, вобравшая в себя многие тенденции общего литературного процесса, трудно поддается членению по литературным школам. Футуристы в рассматриваемый период практически не писали для детей (исключение составляют разве что несколько стихотворений В. Каменского), и игровое начало явственно проявилось в детской поэзии акмеистов и участников Первого «Цеха поэтов». Достаточно яркое и при этом очень своеобразное выражение в детской поэзии постсимволизма нашли мировоззренческие и семиотические положения акмеистов («вещность» художественной ткани, включенность изображаемого в культурный контекст).