Проявления «макиавеллизма»

           Наиболее благоприятными для проявления макиавеллизма считаются ситуации, в которых политик обладает относительной свободой действий в определенной сфере, например, если он возглавляет ведомство, обладающее относительно высоким уровнем автономности в государственном аппарате. Именно таким, по мнению некоторых американских исследователей, было положение Г. Киссинджера в администрации Никсона, что и позволило расцвести пышным цветом макиавеллическим чертам этого деятеля.

За пределами американского контекста ситуации, благоприятные макиавеллизму, легко обнаружить в условиях тиранических, абсолютистских и тоталитарных режимов. А также в обстановке крупных революционных катаклизмов, когда разрушены старые и еще не возникли новые "нормы-рамки" политической деятельности[30]. Генри Киссинджер выглядит богобоязненным монахом по сравнению с такими отечественными воплощениями макиавеллизма, как Сталин, Берия или Андропов. Именно специфика и ограниченность исторических (или административно-управленческих) условий, в которых проявляются деятели макиавеллического типа, показывают, что гипертрофированное властолюбие не может рассматриваться как единственно возможная мотивация лидерства[31]. С этой точки зрения особый интерес представляют мотивы революционных лидеров.

Эта проблема кажется достаточно сложной. С одной стороны, обстановка революционного подполья, жесткой дисциплины и конспирации создает предпосылки "вождизма" и революционного макиавеллизма (по принципу "цель оправдывает средства"), воплотившегося в русской истории в феномене нечаевщины и разоблаченного в "Бесах" Достоевского. С другой стороны, невозможно отрицать, что для многих революционных лидеров исходным мотивом их деятельности были бескорыстные мотивы борьбы за свободу и народное благо, которые в России утвердились в культуре и ценностных ориентациях разночинной интеллигенции. Исследователи, принадлежащие к психоаналитическому направлению, склонны видеть в таких мотивах лишь рационализацию личных неосознанных страстей, но это трудно доказать в каждом конкретном индивидуальном случае[32].

В то же время очевидно, что наиболее революционные течения - и прежде всего большевизм - по мере своего становления, развития и особенно приобщения к борьбе за власть и ее осуществлению неизбежно порождали макиавеллический тип лидерства. Ленин, по свидетельству знавших его людей, был чрезвычайно авторитарным, властолюбивым человеком не только в политике, но и в быту, однако трудно доказать, что только стремление к власти заставило юного Владимира Ульянова засесть за труды Маркса и детально исследовать развитие капитализма в России[33]. Читая "Тюремные тетради" Антонио Грамши, проведшего многие годы жизни и погибшего в фашистских застенках, невозможно поверить, что к напряженному интеллектуальному творчеству, к поиску новых ответов на проблемы теории и практики революции его побуждала хотя бы и неосознанная страсть к власти. Политик-макиавеллист – не монстр, не злодей, как принято думать. Это скорее веберовский бюрократ, целерациональный тип, который превыше всего ценит эффективность управленческого решения[34]. Оправданием ему служит то, что политический эффект превышает издержки, без которых все равно не обойтись. Жертвовать надо, но делать это надо оправданно, целесообразно.

Слово “целесообразно” – ключевое для понимания психологии макиавеллиевского человека. Как сказал Наполеон I, “сердце государственного деятеля должно находиться у него в голове”[35]. А его министр Ш. Талейран произнес стопроцентную макиавеллистскую фразу: “Если хочешь вести людей на смерть, скажи им, что ведешь их к славе”[36].

“Все искусство управления состоит в искусстве быть честным” – этот афоризм в кантианском стиле рожден Т. Джефферсоном[37]. Он исполнен глубочайшего смысла: вести себя в политике так, чтобы не надо было лгать – это величайшее, недостижимое искусство. Ведь речь идет о положениях. Вряд ли был в истории такой политик, который во всех, без исключения, положениях чувствовал себя настолько сильно, что не испытывал необходимости прибегать ко лжи или лицемерию, этого оружия слабых. Но стремиться к этому как к своему идеалу должен, вероятно, каждый уважающий себя государственный деятель.

В устах Макиавелли джефферсоновский афоризм приобрел бы следующий вид: все искусство управления состоит в искусстве казаться честным[38].

“Законы – это бумажные салфетки, которыми номенклатура вытирает лоснящиеся губы”[39], - этот афоризм родил бывший красноярский генерал-губернатор А. И. Лебедь, не макиавеллист, а циник, ибо сказать в циничной форме правду – это не макиавеллизм. Впрочем, макиавеллист вполне может быть и часто бывает циником.

Повторю: цинизм есть форма. Многим она не импонирует, а еще многих шокирует, потому что воспринимается как покушение на мораль. Приписываемая Макиавелли фраза “цель оправдывает средства”, пронизывает ледяным холодом цинизма[40]. Макиавелли оправдывает хитрость, ложь, убийство, любое преступление, если они ведут к цели. Но так ли это? Могут ли негодные средства привести к цели? Если считать, что цель и средства взаимоувязаны, то цель оправдывает только те средства, которые к ней действительно ведут. Поэтому об истинной цели можно и нужно судить по используемым средствам.

Вообще положение выглядит так, что сегодняшние политики (имя им легион), заявляющие о своей приверженности демократии, хотят выглядеть макиавеллистами, подчеркивая, что “дело – прежде всего, а сантименты – ни к чему”. Напротив, всякие рассуждения морально-нравственного характера у них явно не в моде и ассоциируются с беспочвенным морализированием. Я считаю, это – симптом времени, симптом кризиса. Б. Рассел писал: “…бывают такие периоды хаоса, когда успех нередко сопутствует отпетым негодяям; к числу таких периодов относился и период Макиавелли. Такие времена характеризуются быстрым ростом цинизма, побуждающим людей прощать все что угодно, лишь бы это было выгодно”2. Мы явно попали в “период Макиавелли”. Социально-психологический феномен этого периода известен: всякий раз, когда мы освобождаемся от угнетающих нас пут, будь то средневековая церковь или тоталитарное коммунистическое государство, то есть мы оказываемся в постсредневековье или посткоммунизме, - мы освобождаемся прежде всего от ответственности и дисциплины, от морали, которая подкреплялась внешним авторитетом.

Напомню, что в годы “перестройки” и в первые годы украинской независимости превалировала критика тоталитаризма, советского строя именно с морально-нравственных позиций. Тогда много правды и справедливой критики было сказано в адрес большевизма и сталинизма. Но также имел место определенный перехлест, уклон в сторону антиисторического морализирования. Стоит почитать книги А.Н. Яковлева или Д.И. Волкогонова, чтобы в этом убедиться. В них большевизм прямо отождествляется со сталинизмом. Мне же думается, что есть существенная разница между ними. Это как раз разница между макиавеллизмом и цинизмом. Если большевики были романтиками революции и считали революционное насилие на определенном этапе необходимым, то сталинисты абсолютизировали насилие, возвели его в ранг постоянного фактора в политике.

Складывается впечатление, что сегодня в наших эшелонах власти слишком много “демократических сталинистов”. В частности, они убедили себя, что “народ всегда недоволен властью” и, решив, что “все равно всем не угодишь”, угождают только себе и своему ближайшему окружению. Это и есть цинизм, или извращенный макиавеллизм.

История вокруг войны США с Ираком, первой войны ХХ1 века, показала, что есть макиавеллизм и макиавеллизм. Сам по себе макиавеллизм не может быть предметом осуждения apriori, как и любой рациональный дискурс. Безусловного осуждения достоин лишь превратный, циничный макиавеллизм, то есть макиавеллизм, прямо идущий вразрез нравственности. Идеальный тип политика образуется путем сочетания в себе мерами макиавеллистской целерациональности и кантианской идеалистической устремленности к гуманизму, свободе и достоинству.

У людей, по-видимому, нет рациональных, сугубо политических критериев определения “правильной”, “целесообразной” политики, особенно когда идет речь о применении военной силы. Это и понятно: чтобы рассчитать долговременные последствия, надо быть Богом. Есть единственный критерий, который дан “свыше”, – это нравственность. Нравственность и основанное на ней право, которое уже отработано мировым сообществом. Нравственность трактуется не в плане личной морали, а в кантовском смысле – как онтологическое измерение нашего мира. Нравственность изнутри нашего мира невозможно рационально объяснить, но это не значит, что она иррациональна. Скорее можно предположить, что она связана со сверхрациональностью, человеку в принципе недоступной. Если это не так, то все мировые религии полностью бессмысленны.

 Возможно, у многих революционных лидеров потребность во власти развивается и укрепляется не с раннего детства, а под влиянием тех лидерских ролей, которые они приобретают в революционном движении. Реальная власть, сначала над ближайшими сторонниками, а потом и над более широкой массой, превращается у них в способ самовыявления и самоутверждения, в потребность и устойчивую установку. Такая динамика в общем не противоречит современным научным представлениям о мотивации. Важно иметь в виду, что политика - далеко не единственная и даже не самая благоприятная сфера для удовлетворения потребности во власти. В демократическом "рыночном" обществе власть промышленного и финансового магната или менеджера крупной компании во многом не уступает, а по показателю устойчивости превосходит власть политического лидера. Люди, посвятившие себя политике, прекрасно знают, что лишь немногие из них достигнут верхних этажей политического здания, где индивид (президент, премьер, министр, партийный лидер, губернатор) является носителем реальной власти; даже члены высших законодательных органов обладают лишь властью коллективной, вряд ли способной удовлетворить сильное личное властолюбие. Кстати, эмпирические исследования, проводимые среди западных законодателей, не обнаруживают у них подобной мотивации. Все это подтверждает многообразие и сложность мотивации политиков вообще и политических лидеров в частности.