Массовое промывание мозгов

Во время последующих образовательных докладов я сделал следующее заключение: хотя по содержанию они были детскими, за ними все же скрывался утонченный план. Докладчики оставили политику и апеллировали непосредственно к наиболее низменным способностям человеческой натуры, жаждущей удовольствий и развлечений, названной сторонниками Фрейда [38] «идом». Они обращали наше внимание на то, сколько мы потеряли в жизни. Они говорили о еде, питье, сексе. Эти темы были знакомы докладчикам лучше, чем марксистская диалектика. Однако, последнее не забывалось. Одно из выступлений снова было посвящено теме дарвинских обезьян. Молодой политработник, воспользовавшись резюме, с трудом пробился к дарвинской теории развития. Затем, прибегнув к искаженным цитатам из Маркса, Ленина и Дарвина о противоречиях между наукой и христианством, он привел нас к печальным обстоятельствам жизни в Америке, где в настоящее время «голодают» миллионы людей.

 

Поначалу нас приглашали к дискуссии. Когда один из ораторов сказал, что после смерти от тела остается лишь горстка химических элементов, я спросил: «Если дело обстоит так, почему же некоторые коммунисты умирали за свои идеи? Если жертвует собой христианин, то этот поступок свидетельствует о его мудрости. Когда отказываешься от преходящих вещей, чтобы получить вечность, то такую ситуацию можно считать подобной вкладу 50 марок, чтобы получить прибыль в 5.000.000 марок. Но для чего же должен жертвовать жизнью коммунист? Неужели только затем, чтобы что-то выиграть для себя лично?»

 

На это политработник не мог найти ответа.

«Ответ, — сказал я, — уже был дан Августином, когда он заявил, что: «Душа от природы является христианской».

Атеизм — это только маска. В глубине вашего сердца, которой можно достичь лишь тогда, когда размышляешь или молишься, вы тоже верите в то, что, живя ради идеи, можно получить награду. Глубоко в вашем сердце вы также верите в Бога».

«Давайте посмотрим, что говорит об этом Ленин», — сказал оратор и прочитал следующее из маленькой затасканной книжечки, откуда он уже не раз черпал свое вдохновение: «Само вынашивание идеи о Боге является в высшей степени неприятным заражением отвратительного свойства. Все скабрезности, акты насилия и физические эпидемии гораздо менее опасны». Он ухмыльнулся: «Еще есть вопросы?»

 

«У вас есть ребенок?» — спросил я. «У меня есть дочь, юная пионерка». «Предпочли бы вы, чтобы она, поверив в вашего автора, получила страшную болезнь? Ведь Ленин говорит, что рак лучше, чем христианская вера».

Офицер заставил меня встать и ударил по лицу. В этой атаке, направленной на наше переобучение, пощечина показалась мне незначительной наградой за возможность открыто признать свои убеждения. Тем не менее, стало очевидным, что нам предстояло еще худшее. Мы понимали, что за нами постоянно шпионили, зря мы удивлялись, что громкоговорители молчали.

 

До недавнего времени нас заставляли голодать, нас били и ругали, но ни один человек не спрашивал, о чем мы думали. «Вы — бандиты, придумывайте сколько хотите новых правительств в своих камерах. Наше находится в Бухаресте», — говорил обычно комендант Дорабанту. Но его не было. Его уволили из-за подделки счетов.

 

Доклады свидетельствовали о том, насколько сильно изменилось положение в соответствии с новой политикой румынского диктатора Георгиу-Дежа. Деж старался ослабить давление Кремля и начать торговые отношения с Западом. С этой целью он должен был продемонстрировать более «демократичный» фасад. Бесконечное количество политических заключенных, содержащихся в Румынии под стражей, было препятствием на его пути. Он не хотел нас освободить, боялся, что мы будем распространять наши «контрреволюционные» идеи. Сначала наш образ мышления должен был быть изменен посредством массового промывания мозгов.

 

В 1962 году для заключенных Герла это была не единственная теория, с помощью которой мы должны были изменить свой образ мыслей. И лишь немногие считали ее истинной. Оставалось неопределенным самое главное: что же, собственно, происходило при промывании мозгов? Раду Гхинда, известный христианский писатель, который с недавних пор находился в нашей камере, выразил наши ощущения так: «Если они не изменили меня в течение пятнадцати лет, то как они намерены справиться с этим теперь?»

Когда мы говорили об этом, вдруг открылась дверь камеры, чтобы впустить вновь прибывших. Среди них находился высокий человек, подхалимского вида, который сделал несколько шагов в разные стороны, словно хотел избежать взглядов.

Раду Гхинда первым узнал вошедшего. «Даяну», — воскликнул он.

 

Даяну нетвердой походкой вышел вперед, чтобы обнять своего друга. Раньше Никифор Даяну был значительной фигурой в Румынии. Поэт, профессор мистического богословия, руководитель антисемитского национал-христианского оборонительного союза прибыл теперь в Герла из тюрьмы в Аюде, чтобы отсидеть еще 25 лет.

 

Вначале я едва узнал этого человека. Его толстый живот исчез, кожа на подбородке висела складками, как у индюка. Бонвиван и Дон-жуан, которому однажды в бухарестском ресторане влепили пощечину, был теперь худым, как щепка, трясущимся стариком.

Сокамерники из Аюда рассказывали нам, что там произошло. Даяну, привыкший много есть, попытался получить от повара дополнительную порцию перлового супа. Комендант тюрьмы отказал ему. На следующий день комендант снова был там: «Постой, — сказал он, — этот человек — слишком толстый, пусть подождет до завтра». На следующий день комендант сказал: «Скажи, Даяну, есть Бог?» Повар поднял вверх разливательную ложку. Даяну пробормотал что-то в бороду. «Говори громче, чтобы мы все могли это слышать!» Даяну сказал: «Бога нет». «Громче», — сказал комендант. «Бога нет!» — закричал Даяну.

Комендант кивнул, чтобы Даяну получил свою еду. Даяну жадно проглотил суп.

 

 Представление настолько понравилось коменданту, что на следующей неделе он повторял его каждый день. Историю рассказывали по всей Румынии, а позднее она достигла и заграницы.

 

Но Даянов дар писать религиозные стихи, был оставлен ему. Друзья, пережившие вместе с ним нацистскую эпоху, просили его читать некоторые из стихотворений, которые он сочинил в Аюде. Это были песни боли и раскаяния, лучшее из того, что он сочинил. Как и его друг Раду Гхинда, он остался верен своему антисемитизму. Его приверженцы из Железной Гвардии проносили контрабандой в камеру священников для них остатки пищи и даже сигареты. Антисемитизм — очень живуч, и оба они пали его жертвой.

 

Когда однажды вечером мы обсуждали теории промывания мозгов, Гхинда насмешливо бросил: «Чушь! Павлов произвел на свет безобразие с условными рефлексами — собак, а коммунисты в Корее подхватили некоторые из его идей, чтобы внушать американским военнопленным мысль о преимуществе коммунистических идей. Но такие методы не действуют на людей с умом и образованием. Мы — не американцы».

«И не собаки», — сказал Даяну. Ни у кого не было другого мнения на этот счет.

 

Знаем ли мы Библию?

Пастор Вейнгертнер показал нам простой тест на определение индивидуальности, который он изучал во время своих занятий по психологии. В центре бумажного листа проводят вертикальную линию и просят кого-нибудь нарисовать с помощью нее предмет, который прежде всего придет на ум. Для этого мы использовали натертую мылом доску и вилку.

Один нарисовал меч, другой — шлем, третий — цветок, следующие — распятие, книгу, геометрическую фигуру. Я сказал: «Мне нужна еще одна доска, эта слишком мала для того, чтобы я хотел нарисовать».

 

Вряд ли кто-либо из нас сумел проявить нечто похожее на мистическое восприятие, которое является типичным для натуры священников. «Ничего удивительного, что на семинаре мне не разрешали пробовать на практике этот тест, — засмеялся Вейнгертнер. — Должно быть вы все изучали сапожное ремесло — потому что среди нас есть сапожник, который, кажется, обладает действительно духовным восприятием».

 

Он имел в виду верующего человека, который принадлежал к какой-то секте. Обширное знание Гелу Библии было для Даяну словно бельмо на глазу.

«Мой дорогой человек, если вы хотите рассказать нам что-то про обувь или про то, как ее чинят, это хорошо и чудесно. Но вы находитесь среди людей, имеющих звания докторов богословия, которое они получили в крупных университетах Европы и которым больше не нужна воскресная школа».

 

«Вы правы, господин профессор, — возразил Гелу, — я сам крайне нуждаюсь в поучении. Не могли бы вы мне рассказать, о чем повествует книга Аввакума?»

«Это очень незначительный пророк, — сказал Даяну, — и вам не стоит над этим ломать себе голову».

«Хорошо, а что написано в книге Авдия?» «Авдий — это тоже пророк, о котором сапожнику незачем знать».

«Может быть вы сможете рассказать мне что-нибудь о Аггее?» Но нет, Даяну этого не мог. В камере не было ни одного богослова, кто был бы в состоянии сказать хотя бы три фразы на эту тему. Но Гелу приводил нас в удивление, когда цитировал целые главы этих пророков.

 

Священнослужители больше изучали книги про Библию, чем саму Библию. По праву им можно было бы сделать упрек, что они едва ли обладали хорошими знаниями по догматике; но о коммунистической идеологии, которая постоянно работала над тем, чтобы уничтожить догматику, они знали лучше всего.

 

В 1963 году мы узнали о воззвании папы Ин. 23 о примирении «разобщенных братьев», и скоро разгорелся новый спор о том, каким путем могло бы быть достигнуто это объединение.

«Мы спорим о Царствии Божьем, которого нет ни у кого из нас, — сказал я. — Если бы мы имели его, мы бы не спорили друг с другом. Люди, которые действительно любят Иисуса, также любят друг друга. Как многие слепые, которых исцелил Иисус, мы спорим о том, как было восстановлено наше зрение. Один сказал: «Это случилось силой веры». Другой: «Он прикоснулся к моим глазам». Третий: «Он положил мне на глаза землю, смешанную со слюной. Если бы Иисус сейчас пришел бы к нам, Он бы сказал: «Я исцелил вас всех различными способами, вы должны теперь не спорить, а радоваться».

 

Гете сказал: «Цвет — это боль света». Когда он проходит через призму, он преломляется. В моих глазах наши разногласия в поисках правды казались мне болью, которую переносил Иисус.

——————————

[36] — Исаак Ньютон (1643-1727) — английский математик, механик, астроном и физик, создатель классической механики. Открыл закон всемирного тяготения. Почти неизвестны его труды, посвященные толкованию библейских пророчеств.

[37]- Августин Блаженный Аврелий (354-430) — христианский богослов и церковный деятель, епископ г. Гиппон (Северная Африка), родоначальник христианской философии истории.

[38] — Зигмунд Фрейд (1856-1939) — австрийский врач-психиатр и психолог, основатель психоанализа.

 

Душевные пытки

Наконец, громкоговоритель на стене пробудился к жизни и издал треск. «Один, два, три, четыре, проверка», — повторил голос. Потом прозвучали слова: «Коммунизм — это хорошо, коммунизм — это хорошо, коммунизм — это хорошо». Пауза, затем снова треск. И снова голос громкий, полнозвучный, настойчивый: «Коммунизм — это хорошо, коммунизм — это хорошо. Коммунизм — это хорошо». И так происходило всю ночь, вплоть до следующего дня. Вскоре мы сознательно воспринимали, правда с перерывами, слова пленки, но все-таки они пропитали наш дух, и когда, наконец, голос смолк, выключенный гдето в тюрьме на контрольном центре, у меня все еще продолжали гудеть в голове слова: коммунизм — это хорошо, коммунизм это хорошо, коммунизм — это хорошо.

 

Вейнгертнер полагал, что это было предварительным этапом целого процесса. «Наши господа научились этому у русских, а русские у Пекина. Следующим будет публичная исповедь. При Мао-Дзе-Дуне китайцы должны были заниматься учебой на фабриках, конторах и на улицах. Потом их заставляли обвинять себя и признаваться в том, что 5, 10 или 20 лет тому назад они готовили заговор против пролетариата. Кто ни в чем не сознается, того заключают в тюрьму как закоренелого контрреволюционера. Кто признается в чем-то, тот должен тоже пойти в тюрьму за то, в чем он признался. И так люди пытаются одновременно сознаться и не сознаться. Они признаются в предательских мыслях, но отрицают, что когда-либо осуществили их. Один доносит на другого. Все доверие между друзьями и внутри семей разрушено. Теперь они начинают тем же способом обращаться с нами».

 

Отец Фацекас сказал: «Сатана должен всегда подражать Богу. Это карикатура христианской исповеди».

«И как долго должно это продолжаться?» — спросил Гастон.

«Пока вы поверите, что «коммунизм — это хорошо», может быть годами», — сказал Вейнгертнер.

 

Нашим следующим политическим оратором был полный веселый человек. Он рассказал нам о новой чудесной Румынии, которая расцвела при шестнадцатом годовом плане Георгиу-Дежа и о рае, которым уже наслаждались те, кто считал партию достойной. Он описал нам привилегии, которые были представлены преданным работникам: хорошая еда, потоки вина, великолепный отпуск в курортных местах на Черном море, кишащих девушками в бикини. «Но я совсем забыл, — засмеялся он, — многие из вас еще ни разу не видели бикини. Вы даже не знаете, что это такое, бедные парни. Я хочу вам это объяснить. Не только на упадочном Западе существуют лучшие вещи в жизни».

 

В его глазах появился блеск, его голос стал хриплым, когда он лукавой ухмылкой начал нам описывать грудь, тело и бедра. К своей непристойной речи он примешивал радость, которую давали вино и путешествия.

 

Никогда еще я не видел на лицах людей такой похоти, как тогда в том большом зале. Многие из сидящих в нем были отвратительны и внушали страх своим подобием с похотливыми животными. От распутных разговоров словно бы ветром сдуло их человеческое достоинство. Осталась только жажда наслаждений.

 

«Все эти радости ожидали нас, — убеждал оратор. — Вот дверь. Вы можете ее открыть, если пожелаете. Сбросьте с себя реакционный идейный хлам, который сделал вас преступниками! Переходите на нашу сторону! Научитесь быть свободными!»

После таких речей говорили мало. Каждый думал теперь о своей жене и о трудной работе, которая ждала его на свободе.

 

Вожделение, являющееся частью нашей жизненной воли, было разбужено изощренным образом.

Евангелистские и православные священники, которые были женаты, страдали от этого призыва к удовлетворению полового инстинкта больше, чем католические священники, которые с юности жили в целебатстве.

 

В течение прошедших месяцев нас держали на небольшом продовольственном пайке. И регулярно взвешивали, чтобы удостоверится, что мы весили на 40 фунтов меньше нормального веса. Теперь еда стала обильнее, но имела своеобразный вкус. Я предполагал, что в нее примешивали средства, возбуждающие половую деятельность. Врачи, поступившие в тюрьму позднее, подтвердили мне, что к нашим обедам добавляли вещества, возбуждающие половой инстинкт. Большая часть персонала покинула тюрьму. Врачи и служащие, которые приходили, чтобы прочитать нам объявление или судебный приговор, теперь были почти всегда девушками. На них были узкие, вызывающие соблазны, платья, они использовали парфюмерию и макияж. Казалось, что они намеренно долго задерживались в наших камерах.

 

«У вас только одна жизнь, — говорили нам каждый день, она быстро пройдет, сколько вам еще осталось? Делайте с нами общее дело. Мы хотим помочь вам, извлечь из этого пользу».

 

Это обращение шло прямо в «эго», к инстинкту самоутверждения и самозащиты в существе человека, в то время как примитивные инстинкты возбуждались по всем правилам искусства. Наконец, когда внешняя оболочка испытала потрясение, раздался зов к высшему «эго», к нашей совести, нашим социальным ценностям и этическим меркам. Ораторы говорили, что наш патриотизм был ложным, а наши идеалы — обманом. На их месте они лишь пытались насадить коммунистическую идеологию.

 

Собраниям массового внушения дали название «боевых собраний», но эта борьба не имела конца. «Что скорей всего будут делать ваши жены? — спросил оратор. — Как раз то, что вы сами будете делать с удовольствием». Нервы у нас были почти на пределе, и мы были близки к истерическим приступам. В течение часов, когда у нас не было учебы, пленка внушала нам, что коммунизм — это хорошо. Заключенные ссорились. Даяну был первым, кто сломался. В конце одного доклада он вскочил и начал молоть вздор о своих преступлениях против государства. «Теперь я понимаю, теперь я понимаю все!» Он обвинил своих родителей, которые были помещиками, в том, что они наставили его на ложный путь. Никто не требовал от него нападать на религию, но он отрекался от своей веры, религии и таинств. Он набросился на «суеверия» и хулил Бога. Этому не было конца.

 

Потом поднялся Раду Гхинда и продолжил в том же тоне: «Я был дураком, — кричал он. — Я позволил ввести себя в заблуждение капиталистической и христианской лжи. Никогда опять я не ступлю ногой в церковь, только разве для того, чтобы плюнуть туда!»

Даяну и Гхинда призывали заключенных отказаться от своих старых убеждений. Они делали это еще с большим энтузиазмом, чем партийные люди. Оба были искусными ораторами, и многие, кто слышал их красноречивые хвалебные гимны о радости и свободе, которые принесет коммунизм, были глубоко потрясены и думали, что они оба говорят это, исходя из подлинных убеждений.

 

Когда Гхинда сел, закричал худой, трясущийся пожилой человек: «Вы все знаете меня — я генерал Свилвяну из королевской армии. Я отказываюсь от своего звания и верности правительству. Я стыжусь той роли, которую играл, когда вел преступную войну против России, нашего союзника. Я служил эксплуататорам, я опозорил свое отечество».

 

За генералом последовал бывший начальник полиции. Он «признался», что коммунизм пришел бы раньше к власти, если бы этому не препятствовала полиция; как будто каждый из присутствующих не знал точно, что коммунизм был нам навязан русскими.

 

Один за другим заключенные поднимались и повторяли как попугаи свои «признания». Это были первые плоды после нескольких месяцев планомерного голодания, унижений, жесткого обращения и проведения массового внушения. Первыми, кто не выдержал напора, были такие люди, как Даяну или Гхинда, жизнь которых уже была разрушена по личной вине. Даяну проповедовал аскетизм, но практиковал разгул и был развратником.

 

Он призывал студентов отказаться от мира ради Бога, а сам пропагандировал Гитлера. Он думал, что является христианином. Но то, что на самом деле думает человек, отражается в его повседневной жизни. Стихи Даяну, как бы ни прекрасны они были, выражали лишь стремление, но не подлинную реальность. Гхинда, раздираемый изнутри, также придерживался двух идеологий: с одной стороны, антисемитизма, с другой, своей веры. Кроме того, оба мужчины постепенно старели. Они уже больше 12 лет просидели в тюрьме, и им предстояли еще многие годы провести в заключении.

 

Остальные узники из камеры священников сдались не столь быстро, и им предстояли еще дальнейшие страдания. Но, по крайней мере, прекратились наши споры. Мы поняли, что число наших конфессий можно было сократить до двух: первой из них стала бы ненависть, которая использует обряды и догмы, чтобы нападать на других. Другая — любовь, которая позволяет очень разным людям познать их единство и братство перед Богом. Было время, когда складывалось впечатление, что миссия священников имела большее значение, чем любая другая. Теперь все чаще случалось, что атмосфера в камере была пронизана духом самопожертвования новой веры. В такие мгновения мы думали, что нас окружали ангелы.

 

Для богослужения с причастием нужен был хлеб. Многие были готовы пожертвовать своим хлебом. Однако, православный обряд требует, чтобы хлеб был освящен на алтаре, на антиминсе, содержащем частицу мощей мученика. Но у нас не было мощей. «Среди нас есть живые мученики», — сказал отец Андрику. Они освятили хлеб и немного тонизирующего вина, пронесенного сюда контрабандой из стационара больницы, на теле больного епископа Мирца, лежащего на своих нарах.

 

Сам Иисус

Скоро «обращенные» заключенные попросили о том, чтобы по очереди читать лекции другим. Они это делали со страстью, веря, что их освобождение зависело от их стараний. Однако потом в тюрьме рассказывали, какие страшные последствия имела измена Даяну и Гхинда. Два члена Железной Гвардии украли из столярной мастерской резец и вскрыли им себе вены. Они истекли кровью, чтобы выразить свой протест.

 

Я нашел Даяну и Гхинду в углу камеры.

«Что вы думаете теперь сами о себе после того, как ваша измена стоила жизни двум людям, которые доверяли вам?» спросил я.

Гхинда сказал: «Они умерли, чтобы мог жить народ!»

«Только еще неделю назад вы сами принадлежали к врагам народа», — сказал я.

Даяну выпалил: «У меня намерение выйти отсюда, чего бы это мне ни стоило!»

 

Вскоре они вызвали такой сильный протест против себя, что их были вынуждены перевести в другую камеру. «Странно, сказал Мирон, — что люди, еще недавно писавшие то, что производило впечатление глубокой христианской веры, так быстро стали предателями».

Ответ на этот вопрос, наверное, заключался в том, что Даяну и Гхинда прославляли в своей поэзии Христа только за его дары: мир, любовь, спасение. Но истинный ученик жаждет не только даров, но Самого Христа и готов на самопожертвование до конца. Они не были учениками Христа, а лишь его клиентами. И когда коммунизм открыл неподалеку свой магазин и предложил свои товары по более низким ценам, они стали клиентами коммунизма.

 

Отрекись!

Я снова сильно заболел. В 1963 году меня поместили в тюремную больницу. Прошла неделя, и мне пришлось вместе со всеми больными, по приказу тюремного начальства, встать. Большинство из нас едва могли ходить, но мы помогали друг другу, чтобы выйти в больничный двор, где собрали всю тюрьму. Мы должны были присутствовать на длившемся целый час спектакле. Его разыгрывали избранные, особо пригодные для этого, заключенные. Пьеса высмеивала христианскую веру. Когда офицеры, стоявшие вокруг коменданта, аплодировали или смеялись, остальные зрители делали то же самое.

 

Когда спектакль закончился, Александреску возвысил свой грубый голос и просил высказать свое положительное или отрицательное отношение к спектаклю. Мало было оказать свое согласие с увиденным и услышанным, надо было также изложить причины согласия или неприятия. Начал Даяну. За ним последовал Гхинда. Заключенные один за другим поднимались, повторяя меткие слова, осуждающие религию. Когда они снова возвращались в свои ряды, некоторые обнимали меня со слезами на глазах и говорили: «Мы должны говорить так до тех пор, пока не закончится этот театр!»

 

Когда комендант вызвал меня, в памяти всплыли слова моей жены, которые она сказала мне много лет тому назад на религиозном конгрессе: «Иди и смой этот позор с лика Христа!»

 

Я был хорошо известен в Герла, так как побывал уже в очень многих камерах.

Сотни глаз устремились на меня. Казалось, они задавали мне только один вопрос: «Будет ли он также возносить хвалу коммунизму?»

 

Майор Александреску закричал: «Начинайте! Говорите уже!» Он не боялся оппозиции. Когда сдавался упрямец, а, по его мнению, это было лишь вопросом времени — это было доказательством силы партии.

 

Я начал осторожно: «Сейчас — воскресное утро, и наши жены, матери и дети молятся за нас в церкви или дома. Мы также охотно помолились бы за них. Вместо этого мы посмотрели этот спектакль».

 

На глазах у заключенных навернулись слезы, когда я заговорил об их семьях. Я продолжал: «Многие говорили здесь против Иисуса. Но что, собственно, вы имеете против Него? Вы говорите о пролетариате, а разве Иисус не был плотником? Вы говорите, что кто не работает, то не должен есть. Но это уже много лет тому назад сказал апостол Павел в своем Послании к Фессалоникийцам. Вы против богачей, но и Иисус выгнал кнутом из храма торгующих и меновщиков. Вы хотите коммунизма, однако, не забывайте, что первые христиане жили общиной и делились всем, что имели, друг с другом. Вы хотели бы возвысить бедняков, но Величание Богородицы — хвалебная песнь Деве Марии как раз говорит, что Господь вознесет бедных над богатыми. И все, что есть хорошего в коммунизме, идет от христиан».

 

«Однако Маркс сказал, что пролетарии всех стран должны объединяться, — продолжал я, — но одни являются коммунистами, другие — социалистами, а третьи — христианами, и когда они высмеивают друг друга, они не могут объединиться. Я никогда не насмехался бы над атеистом. Высмеивание человека, даже если оно ведется с марксистской точки зрения, неприемлемо, потому что этим оно способствует расколу среди пролетариата».

Я привел им много цитат из их же собственных авторов. Майор Александреску ерзал на стуле, упирался в пол кончиком сапога, но не прерывал меня.

 

Заключенные также слушали меня молча, и, когда я увидел, что они были взволнованны, я забыл, где находился и начал свободно проповедовать об Иисусе, обо всем, что Он сделал для нас и что Он для нас значит. Я сказал: «Слышали ли вы уже когда-нибудь об обучении без экзаменов? Или о фабрике, где не точно проверяют изделия на их качество? Точно также проверяемся все мы, судимые самими собой, нашими ближними и Богом». Я посмотрел на коменданта и сказал: «Вас также будут судить, майор Александреску».

 

Он снова промолчал, а я говорил о том, что Иисус учит любви и что существует вечная жизнь. Когда я закончил свою речь, заключенные вдруг разразились аплодисментами.

Когда я вернулся на свое место, Мирон сказал: «Вы уничтожили всю их работу». Но я знал, что это не соответствовало действительности. Гастон прошептал: «Вы слышали аплодисменты?» Я ответил: «Это относилось не ко мне, а к тому, что они открыли в своем сердце».

 

До сих пор лишь небольшое число священников, делавших вокруг себя много шума, уступали влиянию тех, кто занимался промыванием мозгов. Нас, открыто выступавших против этого, также было немного. Но у нас было много единомышленников, хотя им самим не хватало мужества способности оказать сопротивление.

Это было не так просто. В результате моего выступления я потерял место в тюремной больнице и был возвращен в камеру священников.

 

Политработник рассказал нам, что Даяну и Гхинда в своих камерах добровольно вызвались написать о чуде Народной Республики, которого никто из них не видел уже в течение 12 лет. Им дали бумагу и карандаш и в их распоряжение предоставили всю партийную литературу и пропагандистские материалы для туристов, которыми они могли воспользоваться при необходимости.

 

Они обеими руками ухватились за возможность доказать свои новые убеждения. Через несколько недель их освободили. Это было сильным ударом по нашему сопротивлению. Они были первыми, кого освободили при новой системе, и мы не могли предугадать, что они должны были стать и последними.

 

Лейтенант Коня, принес газету в камеру священников и позвал отца Андрику. «Прочитайте это громко вслух, — сказах он, — чтобы каждый смог это услышать».

Андрику прочитал крупный заголовок: «Страна, которая смеется, и сердца, которые поют». Это была статья Раду Гхинда с фотографией под ней, на которой он смеялся. Фото относилось ко времени до его ареста.

 

Лейтенант Коня сказал: «Нам бы хотелось, чтобы вы ясно понимали, что каждый из вас имеет равные шансы жить и работать на свободе. Это произойдет в тот самый момент, когда вы откажетесь от ваших бессмысленных и старомодных убеждений и присоединитесь к людям новой Румынии!»

Сердца, которые поют! Каждый из нас помнил, в каком виде находился в тюрьме Гхинда: кожа да кости! Мы знали, что его семья жила в большой нужде, а ребенок был лишен школьного образования.

 

Даяну потерял свое доброе имя ради прославления свободы в социалистической Румынии. Но точно также, как некогда французские студенты-медики, заляпавшие свои тетради чернильными кляксами, были квалифицированы, как «пригодные для востока» (bon pour l’Orien), можно было использовать показания Даяну и Гхинда для Запада. Там они могли рассчитывать на неосведомленность людей, которые не знали Румынии. Их статьи появились в специальных выпусках газет и журналов, которые тысячами отправлялись из Румынии заграницу. Но в самой Румынии их не было в продаже.

 

Освобождение обоих: Гхинда и Даяну, взволновало каждого. Многие из узников, терпевшие жестокости и оскорбления, и, не сдаваясь в течение многих лет, теперь стали колебаться. Однако те, которые решили покориться, должны были вначале доказать перемену своих взглядов, чтобы их освободили, и для этого они добровольно вызывались на 14-16 часовую работу. Когда после этого они возвращались в свои камеры, то должны были или присутствовать на обучении или сами выступать с докладами. Им предлагалось вести «график температуры политического здоровья». Это означало, что каждый обязан был делать записи об отношении своего соседа к коммунизму: был ли тот настроен тепло, холодно или даже враждебно.

 

Казалось, что администрация не могла получать обо мне нехороших отчетов. Лейтенант Коня пришел, чтобы сообщить мне, что моя жена находилась в тюрьме и уже давно. Во-вторых, он объявил, что в 10 часов вечера меня будут пороть за мою строптивость и дерзость, достигших своего апогея в речи после «спектакля».

 

Известие о Сабине было для меня тяжелым ударом. К моей боли еще примешивался страх перед предстоящей поркой. Ожидание всегда вызывало страх. Часы медленно тянулись до тех пор, пока я не услышал в коридоре приближение шагов. Топот сапог миновал нашу камеру. Кого-то забрали из соседней камеры. Вслед за этим я услышал удары и крики из комнаты в конце коридора. В тот вечер никто не пришел, чтобы забрать меня.

 

На следующее утро я снова получил предупреждение. В течение шести дней сохранялось напряжение. Потом меня повели вдоль по коридору. Каждый удар горел, как огонь. Когда это миновало, лейтенант Коня, задумавший все это, закричал: «Дай ему еще несколько ударов!» Потом мне потребовалось слишком много времени, чтобы подняться на ноги. «Еще десять!» — сказал Коня. Меня приволокли назад в камеру, где трещал громкоговоритель.

«Христианство — глупо, христианство — глупо, христианство — глупо. Все-таки отрекись, все-таки отрекись, все-таки отрекись. Христианство — глупо, христианство — глупо, христианство — глупо. Все-таки отрекись».

Иногда охранники били в камере за «незначительные беспорядки». «Брюки снять! Будет порка!»

Мы спускали брюки. «Лечь на живот!»

Мы ложились на живот. «Перевернуться на спину и поднять ноги!» Мы поворачивались на спины.

Но несмотря на это, мы продолжали молиться. Иногда кто-то из священников говорил: «Я призываю «нашего Отца». Но какой же это Отец, какой это Бог, который таким образом отдает меня на произвол в руки моих врагов?» Но мы настойчиво просили его: «Не сдавайся. Продолжай молиться «Отче наш». И он внимал нашим словам, потому что мы делили с ним его страдания.

 

Когда охранникам не хотелось бить самим, они вытаскивали двух заключенных. «Начинай, — говорили они, — ударь твоего друга по лицу!»

Если тот отказывался, они говорили: «Ты упустил свою возможность!» — и приказывали второму заключенному бить первого. Он бил как попало. «Теперь влепи ты ему пощечину!» Они били друг друга по лицу до тех пор, пока не потекла кровь. Охранники заливались от смеха.

 

Однажды вечером лейтенант Коня приказал мне собрать свои вещи. Поскольку обхождение со мной не пошло впрок, то решили, что недолгое пребывание в «специальном отделении», может быть, принесет мне «пользу». Ходило много слухов об этом отделении тюрьмы. Лишь немногие возвращались оттуда назад. Или они умирали, или им промывали мозги, и они попадали куда-либо в другое место. Некоторые из них примыкали к учебному персоналу и учились, как осуществлять промывание мозгов другим.

 

Мы пересекли двор несколько раз, завернули за угол и остановились перед рядом дверей. Одна из них открылась. Я вошел, за мной дважды щелкнул замок.

Я находился один в камере со стенами из белого кафеля. Потолок отражал яркий свет, который светил из скрытой лампы. Был разгар лета, но центральное отопление, которое не функционировало нигде в Герла, работало на полную мощность. Коня оставил меня в наручниках, так что я мог лежать только на спине или на боку. С меня лился пот. Щелкнул глазок. Снаружи громко захохотал охранник: «Что-то не в порядке с отоплением?» У меня болел живот. У пищи был своеобразный вкус, и я подумал, что туда опять подмешивают какое-нибудь средство. Громкоговорители в этой комнате объявляли новые вести:

«Никто больше теперь не верит в Христа. Никто больше теперь не верит в Христа, никто больше теперь не верит в Христа. Никто не ходит в церковь, никто не ходит в церковь, отрекись, отрекись, отрекись. Никто больше теперь не верит в Христа».

 

Утром снова появился Коня, и через открытую дверь стал проникать прохладный воздух. Я протянул свои затекшие руки и повиновался приказу, следовать за ним.

 

Меня ждали новая камера и свежая одежда. Здесь была застеленная кровать. На столе была скатерть и ваза с цветами. Для меня это было слишком. Я сел и начал плакать. Когда Коня ушел, я снова взял себя в руки. Я увидел газету, лежащую на столе. Она была первой за все время моего заключения. В ней я искал известие о том, что 6-й военный флот вооруженных сил США вошел в Черное море, чтобы потребовать свободных выборов в оккупированных странах. Этот слух уже ходил в Герла. Но вместо этого я нашел короткую заметку о коммунистическом диктаторе, который завоевал власть на Кубе, тем самым устроив Америке трудности прямо у самых ее дверей.

 

Первым, кто навестил меня, был комендант Александреску. Он сказал, что мое новое положение может дать мне представление о том, что может стать для меня доступным в будущем. Он стал нападать на христианскую веру. «Христос, — сказал он, — был лишь выдумкой апостолов, чтобы сбить с толку рабов надеждой на свободу в раю».

 

Я схватил газету и протянул ему. «Эта газета напечатана на печатных станках партии, — сказал я. — На ней стоит дата 1963 год. Это означает 1963 год после Рождества Того, про Кого вы только что сказали, что Он никогда не жил. Вы не верите в Христа, но признаете Его основоположником нашей цивилизации».

Александреску пожал плечами. «Это ничего не значит, это летоисчисление — просто обычай».

«Но если Иисус никогда не рождался на свет, как же возник тогда этот обычай?» — спросил я.

«Несколько лжецов распустили этот слух». Я сказал: «Положим, вы рассказываете мне, что русские высадились на Марсе. Я не поверю вам. Но когда я вращаю ручку радио и слышу из Нью-Йорка, что американцы посылают им свои приветствия, то я знаю, что это правда. Таким же образом, мы должны признать существование Христа, как исторический факт, если он признается в талмуде его худшими врагами, фарисеями. Равным образом, там названы имена Его Матери и нескольких Его апостолов. И снова нас не должно оставить равнодушными, что фарисеи приписывают Христу чудеса, утверждая, что свои чудеса Иисус совершал с помощью черной магии. Много языческих писак, во всяком случае, утверждают это. Только коммунисты отрицают этот ясный исторический факт, хотя бы просто из-за того, что он не подходит под их теорию».

 

Александреску не продолжил дискуссии. Вместо этого он прислал мне новую книгу. Это было замечательно, после стольких лет снова держать книгу в руках, хотя это оказалось «Пособие для атеиста». Этот неизвестный на Западе справочник весьма важен для всех, кто хочет сделать свою карьеру за железным занавесом.

 

Мой экземпляр был в красивом переплете, иллюстрирован и снабжен соответствующей аргументацией. Он начинался с возникновения религии и трактовал индуизм, буддизм, конфуцианство и ислам. Потом следовал христианство; на каждую конфессию отводилось по одной главе. Очерк о католицизме был сильно сокращен. Протестантство было представлено в лучшем виде, (Лютер дал папе отпор), но все религии объявлялись обманом. Наука уже доказала это, и поэтому церковь всегда преследовала науку. Целая глава была посвящена церкви как орудию капитализма всех веков. Призыв Христа — любить своих врагов, означал ни что иное, как покорность эксплуататорам. Специальный раздел был посвящен развращенному поведению русского духовенства. (Очевидно, книга была переведена с русского). Одна иллюстрация за другой приводились для того, чтобы дезинформировать читателя, показав, что христианские обряды берут свое начало в языческом суеверии. Последняя глава анализировала «Формы атеистической пропаганды» и заканчивалась перечнем советских антирелигиозных декретов.

На этом я заснул.

 

Проекты проповедей

В течение следующих недель я постоянно жил между обещаниями и угрозами, меня то помещали в украшенную цветами комнату, то в камеру с ярким слепящим светом и громкоговорителем; я получал то хорошую, но, возможно, смешанную с лекарствами, еду, то обрекался на голод; со мной то вели полемику, то жестоко наказывали. Когда однажды утром я получал «лечение жарой», ко мне привели отца Андрику, бывшего «красного священника», который покаялся. Он сидел в камере и жадно хватал воздух до тех пор, пока уже не мог этого выносить. Потом вскочил, яростно забарабанил в дверь и стал умолять выпустить его. Тут же появился комендант.

 

«Можно сделать еще горячей», — сказал Александреску.

Или мы могли также бы стать свободными людьми, если бы только захотели.

— Но если мы вас освободим, как вы будете действовать и что проповедовать? Я хотел бы, чтобы вы написали мне проект проповеди.

 

Он дал нам бумагу и карандаш и вышел.

Мы уселись и стали писать. Когда я закончил, я протянул Андрику свой лист бумаги и взял его, чтобы прочитать. «Такие проповеди вы можете слышать каждое воскресенье, — защищался он. — Прогрессивно, освещено с позиции науки и марксизма».

Я сказал: «Не обманывайте сами себя, отец Андрику. Вы точно знаете, что этим вы отрицаете все, во что верите. Когда священник теряет свою веру, он должен, по крайней мере, молчать. Я не хочу говорить про Божий Суд, но что подумают ваши прихожане, ваши друзья и ваша семья, когда услышит, что вы проповедуете такой вздор? Не дайте коммунизму еще раз провести вас. Вас завлекли обещаниями, которые никогда не будут выполнены».

 

Я еще долго приводил аргументы Андрику. И снова говорил ему, что в глубине своего сердца он точно знал, что христианская вера есть истина. Наконец он мне сказал: «Отдайте мне проповедь», — и разорвал ее на части.

 

Горизонт муравья

Новая серия «боевых собраний» началась в большом зале. На них присутствовали сотни заключенных, и даже нас, находившихся в специальном отделении, посылали туда. Большинство докладов теперь читали заключенные, которые не слишком долго были нашими сокамерниками. Они уходили на обучение, появлялись снова, чтобы произносить хвалебные гимны коммунизму, причинившему им годы страданий. Их антирелигиозные нападки часто опирались на высказывания современных богословов, отрицавших авторитет Священного Писания. «Изучайте ваших собственных мыслителей, — говорилось нам. — Они доказали, что в христианской сфере не существует объективной правды».

От 10 до 12 часов в день мы слушали эти доклады, участвовали в дискуссиях и питались лозунгами, записанными на пленку.

 

Ораторы, которые сами прошли через промывание мозгов, чаще и более жестоко апеллировали к «иду», чем это делали партработники. Картины свободы, денег, почетных должностей действовали более заманчиво.

Когда наступило 23 августа, годовщина перемирия с Россией, большинство заключенных уже верили всему, что им рассказывали. Майор Александреску выступил в зале с речью перед большим собранием.

 

«У нас есть хорошая новость», — начал он. Крестьяне, у которых отняли их дворы, счастливо заулыбались, когда он объявил, что их страна процветает в коллективных хозяйствах. Бывшие коммерсанты и банкиры зааплодировали, когда он сказал, что торговля бурно развивается.

 

«Некоторые из вас, — сказал комендант, — наконец осознали, что произошло. Остальные все еще глупы. Вы — идиоты! Вы уже просидели в тюрьме 10 или 15 лет и ждали американцев, которые должны прийти и освободить вас. Я хочу вам что-то сказать: американцы придут, но не для того, чтобы освободить вас. Они придут для того, чтобы установить с нами торговые отношения!»

 

Александреску сказал, что партия предприняла шаги под руководством премьер-министра Георгиу-Дежа, чтобы завоевать коммерческое расположение Запада. Будут взяты ссуды, построены фабрики, созданы атомные станции — и все это с помощью Запада.

«Вы — дураки! — изрыгнул он снова. — Вы жили иллюзиями. Мы знаем американцев лучше, чем вы. Если просят милостыню, то они ничего не дают, но те, кто оскорбляет и высмеивает их, те получат все, что хотят. Мы были умнее вас!»

 

Кто-то резко засмеялся, вслед за ним рассмеялись и другие. Скоро весь зал сотрясался от смеха. Смех уже грозил перейти в истерику, когда комендант, подняв руку, положил ему конец. Радостно сказал он, что хотел бы вознаградить нас за то, что мы не можем присутствовать на празднике дня освобождения. Он распорядился, чтобы мы посмотрели его. С этой целью был установлен телевизор.

 

Телевизионная передача началась с выступления Георгиу-Дежа и других ораторов о крушении господства германского нацизма в Румынии. Ни один из ораторов естественно не упомянул, какую важную роль 23 августа 1944 года сыграли молодой король Михаил, национальный предводитель крестьян и государственный деятель Юлий Маню и коммунистический министр юстиции Патраскану. Король жил в изгнании, а Маню и Патраскану умерли в тюрьме.

 

Я еще помнил, что в первые годы коммунистического господства в Румынии в этот день старались по возможности не устраивать праздничные парады. Однако, когда начался торжественный марш, я был удивлен бесчисленными колоннами, идущими в ногу под красными развевающимися знаменами, с портретами Маркса, Ленина и Дежа. Мы слышали оркестры, рукоплескания масс и возгласы: «23-е августа дало нам свободу!»

«Раньше такого никогда не было», — сказал я отцу Андрику, сидевшему рядом со мной. Он возразил шепотом: «Когда девушку насилуют в первый раз, то она отбивается руками и ногами. Во второй раз она только протестует, а в третий раз — наслаждается».

Когда это представление закончилось, началось следующее: «Теперь мы обсудим праздничное мероприятие», — сказал Александреску.

 

Все присутствующие, один за другим давали «показания». Бывшие солдаты, бывшие полицейские, помещики, крестьяне, промышленники. Каждый из них заканчивал лозунгом: «23 августа принесло нам свободу!»

Подошла моя очередь, и я начал: «Если есть кто-то, кому 23 августа принесло свободу, то это — я. Фашисты ненавидели меня как еврея, и если бы Гитлер выиграл свою войну, я бы был теперь лишь куском мыла. Но я еще жив, а Библия гласит, что: «Живая собака лучше дохлого льва».

 

Под шепот ободрения я продолжал: «В другом смысле слова я был уже свободен до 23 августа и хочу вам сказать, почему. Тиран Сиракуз читал книгу философа Эпиктета, который был рабом. Он был настолько восхищен книгой, что предложил Эпиктету освободить его. «Освободись сам», — возразил Эпиктет. Его посетитель возразил: «Но я же царь», философ ответил: «Тиран, управляемый своими пороками, закован в цепи. Раб, владеющий своими страстями, напротив, свободен. Царь, освободи себя сам».

В зале теперь стояла абсолютная тишина. «Несмотря на то, что я нахожусь в тюрьме, я — свободен. Иисус освободил меня от моего греха и от тьмы в моем сознании. Я благодарен событиям 23 августа за мое освобождение от фашизма. Но за другую свободу, свободу от всего преходящего и смерти, я благодарю Иисуса».

 

Комендант вскочил: «Этот вздор вы можете рассказать Гагарину, он был в космосе, но не увидел никаких следов Бога!»

Он засмеялся, заключенные засмеялись вместе с ним. Я возразил: «Когда муравей прополз по моей подошве, то он по праву может утверждать, что не видел там никаких следов Вурмбрандта!»

 

Моя Гефсимания

Меня наказали вторым пребыванием в специальном отделении. Я находился в нем, когда туда пришел Александреску с единственной целью, сообщить мне, что убит американский президент.

«Что вы об этом думаете?» — осведомился он. Я сказал: «Не могу в это поверить». Он показал мне газету, в которой один единственный абзац сообщал о смерти Джона Ф. Кеннеди.

«Ну и?» — наседал он на меня. Настойчивые вопросы подобного рода были определенным приемом, применяемым для того, чтобы сориентироваться, какое направление принимают мысли заключенного.

 

«Если Кеннеди был христианином, то теперь он счастлив и находится в раю», — ответил я. После этого Александреску снова вышел.

Позднее я находился в одной камере с отцом Андрику, когда пришли охранники, чтобы забрать нас. Прежде чем нас вывели, нам завязали глаза и надели наручники. Было впечатление, что нас ведут на казнь.

 

Охранники говорили: «Здесь — направо, здесь — налево». Наконец сняли повязки с глаз. Перед нами находились чистые, протопленные конторские помещения. Андрику повели в другой конец этого отделения, которое, по всей видимости, должно было быть главным управлением. Я оставался с охранником, перед дверью. Раньше, при наших встречах, я тихо рассказывал ему об Иисусе.

 

Он прошептал: «Мой бедный друг. Сейчас вам придется очень трудно, но продержитесь во имя Господа!»

Он отошел от меня на несколько шагов в сторону, его лицо совершенно ничего не выражало, но от его слов мне стало хорошо.

Когда отворилась дверь, меня привели к человеку в генеральской форме. Это был Негреа, заместитель министра внутренних дел. Его типично цыганское лицо было энергичным, и эта энергия как бы подчеркивала его интеллект. Рядом с ним сидели офицер и несколько партийных работников из Бухареста.

 

Негреа вежливо сказал: «Я как раз изучал ваше дело, господин Вурмбрандт. Я не придерживаюсь ваших взглядов. Но человек, который остается таким твердым, нравится мне. Мы коммунисты также упрямы. Я сам часто сидел в тюрьме. Было использовано немало средств, чтобы изменить мои мысли. Но я остался твердым.

 

Думаю, что пришла пора пойти навстречу друг другу. Если вы готовы забыть о том, что претерпели, мы готовы вычеркнуть из памяти то, что вы предприняли против нас. Мы просто перевернем страницу и станем друзьями. Мы далеки от того, чтобы действовать против ваших убеждений, и вы можете впредь оставаться верным себе, но согласиться на плодотворное сотрудничество с нами».

 

Перед ним лежали раскрытые документы. «Я даже прочитал ваши проповеди. Вы объясняете Библию замечательным образом. Но вы должны подумать о том, что мы живем в век науки».

 

«Что сейчас произойдет?» — спросил я себя, когда Негреа начал читать мне партийно-научный доклад. Неужели только с этой целью важный государственный деятель проделал путешествие в 320 километров?

 

Как Дунай извивается по равнине, изрезанный кривыми линиями и множеством излучин, прежде чем достигнет моря, так и его речь подошла к решающему пункту.

«Нам нужны такие люди, как вы! Мы не хотим, чтобы к нам переходили только беспринципные люди. Важно осознание, что их прежний образ мышления был ложным. Если вы готовы поддержать нас в борьбе с суеверием, можете сразу же начать новую жизнь. Вы получите высокооплачиваемую должность, и ваша семья соединится с вами, получив благосостояние и надежность. Что вы скажете на это?»

 

Я сказал, что уже рад жизни, которую провожу здесь. Что касается моей помощи партии, мне надо подумать, что бы я смог сделать после своего освобождения.

Офицер встал. Негреа сказал: «Вы хотите этим сказать, что будете на нас работать?»

«Я считаю, что вам следует позволить мне с лучшим из ваших марксистских идеологов ездить из города в город и из деревни в деревню. Сначала я буду излагать невежество и глупость своей отсталой христианской веры, а затем ваш марксист сможет объяснять свои теории, а люди будут выбирать сами.»

 

Негреа долго смотрел на меня: «Вы хотите бросить нам вызов, господин Вурмбрандт. Как раз это и нравится мне в вас. Мы, коммунисты, точно также в свое время отвечали эксплуататорам. Давайте не будем спорить. Я хочу сделать вам лучшее предложение. Никто не хочет превращать вас в атеистического пропагандиста. Если вы на самом деле так привязаны к вашей устаревшей вере, хотя я и не могу понять, как интеллигентный человек может признавать такой вздор, то оставайтесь при этом. Но подумайте о том, что власть в наших руках. Коммунизм завоевал треть мира. Церковь должна принять меры, чтобы договориться с нами.

 

Мы хотим, наконец, выложить свои карты на стол. Честно говоря, нам надоели церковные руководители, которые делают все то, что мы им говорим, а иногда и сверх этого. Они скомпрометировали сами себя в глазах народа. У них больше нет связи с происходящим».

Негреа назвал имена оставшихся епископов. Все они были либо бессильными, сказал он, либо являлись посредниками партии, и все это знали.

 

«Если бы епископом стал такой человек, как вы, то вы смогли бы сохранить свою веру и в то же время оставаться верным правительству. Ваша Библия говорит, что вы должны быть покорны власти, поскольку она установлена Богом. Почему бы вам не держать так себя и с нашим правительством?»

 

Я ничего не сказал. Негреа попросил других партийных работников оставить нас одних. Он был убежден, что я приму его предложение, хотел доверить мне что-то, что не предназначалось для чужих ушей.

 

«Партия сделала одну ошибку, — начал он, — когда напала на ваш Всемирный совет церквей. Хотя вначале он и был шпионским гнездом, но все участвовавшие в нем пасторы были пролетарского происхождения. Они, так сказать, никакие не хозяева, а служащие, занимающие ответственные должности. Вместо того, чтобы бороться с такими людьми, мы должны были привлечь их на свою сторону, чтобы вся организация стала нашим орудием».

 

Он наклонился через письменный стол: «Господин Вурмбрандт, это то, в чем вы нам можете помочь. Вы работали для Всемирного совета церквей. Вас повсюду знают за границей мы все еще получаем много запросов о вас. Если вы станете епископом, вы сможете помочь нашим другим союзникам во Всемирном совете церквей создать для нас оплот не атеизма, а социализма и мира. Вы наверняка признаете всемирный человеческий идеализм, который стоит за нашей кампанией в борьбе за мир и за нашими усилиями по договору о нераспространении ядерного оружия. При этом вы можете молиться Богу сколько вашей душе угодно. В эту область мы не будем вмешиваться.»

 

Я подумал некоторое время. «Как далеко пойдет это сотрудничество? Епископы, которые раньше работали на вас, должны были шпионить за собственными священниками. От меня вы ждете того же?»

 

Негреа начал смеяться: «Ваша должность не повлечет за собой никаких особых обязанностей, — сказал он. — Каждый, кто знает о действии, которое может причинить вред государству, по закону обязан донести на того человека, который совершает это действие. Как епископу, вам, наверняка, придется слышать об этих вещах.

Теперешний лютеранский епископ Румынии очень стар. Итак, вы стали бы будущим епископом и уже с самого начала настоящей главой вашей церкви в Румынии».

Я попросил времени на размышление. Негреа согласился. «Мы встретимся с вами еще раз, прежде чем я снова уеду в Бухарест, чтобы привести в порядок ваши бумаги об освобождении», — сказал он.

 

Меня снова отвели в отдельную камеру. Там я пролежал много часов и думал. Я вспомнил старую еврейскую историю о другом человеке, который попросил времени на размышление. Он был раввином, от которого инквизиторы требовали отречения от его веры. На следующее утро раввин сказал: «Я не хочу быть католиком. Но у меня есть последняя просьба. Прежде, чем я сгорю на костре, мне надо вырвать язык, потому что я не сразу ответил. На подобный вопрос есть только один ответ, и он означает: «Нет».

Но это была лишь одна сторона. С другой стороны, я знал, что официальная церковь может существовать в коммунистической стране лишь тогда, когда она готова в определенной мере к уступкам. Уже выплата налогов атеистическому государству является компромиссом для христианина. Легко сказать, что церковь должна «уйти в подполье».

 

Однако подпольной церкви для ее работы требуется прикрытие в виде организации. И если оно отсутствует, то у миллионов людей нет помещения, где они могут совершать богослужение, священника, который читает им проповеди, нет никого, кто бы их крестил, венчал и отпевал усопших. Мне было трудно представить себе, что может служить альтернативой этой деятельности, чтобы найти силы уклониться от нее. От меня требовалось всего несколько слов в пользу коллективизации и, так называемой, «борьбы за мир».

 

Кроме того, я уже много лет не видел мою жену и моего сына. Я не знал, были ли они вообще живы. Офицер сказал, что Сабина находилась в тюрьме. Что будет с ней и Михаем, если я отвергну это предложение?

 

Мне нужна была сила свыше, чтобы сказать: «Нет». Потому что это означало еще 11 лет тюрьмы, связанных с самопожертвованием моей семьи и с моей смертью, которая наверняка наступит при ужасных обстоятельствах. Однако в этот миг лик Бога был закрыт, и моя вера покинула меня. Своим духовным взором я видел огромный колосс коммунизма, который уже отхватил такую большую часть мира и угрожал поглотить остаток. Внутренне я был подавлен смертельной опасностью, перспективой снова быть избитым, подавлен грозящим мне голодом и лишениями, к которым я приговаривал мою жену и моего сына. Моя душа была похожа на корабль, который швыряло из стороны в сторону, как игрушку при сильном шторме. В один момент она погружалась в глубочайшую пропасть, а в следующий — возносилась на небо. В эти часы я испил чашу Христа. Это было моей Гефсиманией. И как Иисус я бросился вниз лицом на землю, молился с отчаянным воплем и просил Бога помочь мне, преодолеть это ужасное искушение.

 

После молитвы я немного успокоился, но все еще видел Никифора Даяну, Раду Гхинда и еще многих других, включая патриарха, которые причинили вред делу Иисуса. Их были тысячи, а теперь и я стал маловерным. Коммунизм проглотил бы и меня, как всех их, из-за телесной слабости. Я начал тщательно восстанавливать все случаи, когда я боролся за правду христианской веры. Я повторил сам себе простейшие вопросы: лучше ли путь любви, чем путь ненависти?

 

Спаситель ли Он? Наконец, мне стало не трудно отвечать на все эти вопросы словом «да». После того, как я это проделал, я почувствовал себя так, будто с души моей сняли стопудовый груз.

 

В течение часа я лежал на своей постели и говорил сам себе: «Теперь я попытаюсь не думать о Христе.» Но это было бесполезно Я не мог думать ни о чем другом. Без веры в Христа мое сердце было пусто. В последний раз я прокрутил в голове предложение Негреа. Я думал о тиранах, начиная с Навуходоносора, которого царь поставил над евреями, и кончая Гитлером, который дал своим марионеткам ключевые посты во всей Европе. На моей визитной карточке стояло бы: «Рихард Вурмбрандт, лютеранский епископ Румынии, назначен тайной полицией.» Я бы никогда не стал епископом христиан в святом месте, а был бы полицейским шпионом государственного учреждения.

 

Потом я снова молился и после этого почувствовал, как в мою душу возвратился мир.

На следующий день меня снова вызвали. Среди многих других людей, которые окружали Негреа, находился также комендант Александреску. Когда я сказал, что не могу принять предложения, весь комплекс вопросов подвергся обсуждению снова. Однако, когда мы в очередной раз подошли к теме о Всемирном совете церквей, Негреа попросил остальных покинуть помещение.

 

Потом он настойчиво просил меня еще раз обдумать решение.

Я сказал: «Я считаю себя недостойным быть епископом. Я даже не пригоден для того, чтобы быть пастором. Даже быть простым христианином было для меня чрезмерным. Первые христиане шли на смерть со словами: «Christianus sum!» [39] Я христианин, но не сделал этого. Вместо я принял в расчет постыдное предложение».

 

«Мы найдем другого, кто это сделает», — пригрозил он. Я ответил: «Если вы думаете, что сможете доказать мне, что мои действия неправильны, тогда назовите мне свои атеистические аргументы. Я знаю на чем основывается моя вера, и я ищу только правды.»

Он спросил: «Вы, конечно, знаете, какие это будет иметь последствия для вашего будущего?»

 

«Я это хорошо обдумал и принял в расчет опасности, и радуюсь тому, что смогу пострадать за то, что, по моему твердому убеждению, является единственной и окончательной правдой.»

 

Негреа посмотрел на меня взглядом человека, осознавшего, что напрасно потратил свое время. Он вежливо кивнул мне, закрыл папку, встал и подошел к окну. Стоял и смотрел в окно, пока охранники надевали на меня наручники и уводили.

 

«Христианство — умерло»

Долгое время я оставался в «специальном отделении», но сколь долго это длилось — не могу точно сказать. С течением времени отдельные отрезки моего существования сузились в тюрьме до одного единственного длинного дня. Промывание мозгов стало интенсивнее, но лишь немного изменило методы. Из громкоговорителей теперь раздавалось:

Христианство умерло,

христианство умерло,

христианство умерло.

 

Однажды я смог все ясно осмыслить. Нам раздали почтовые открытки, чтобы мы пригласили наши семьи и попросили их привезти нам посылки. Когда наступил назначенный день, меня побрили, помыли и выдали чистую верхнюю рубашку. Проходили часы. Я сидел в камере, пристально смотрел на сверкающий белый кафель, но никто не приходил. Вечером сменились караульные. Тогда я не мог знать, что мою открытку никогда не отправляли. Подобный трюк они разыгрывали с другими упрямыми заключенными. Громкоговоритель вещал:

Теперь тебя никто больше не любит,

теперь тебя никто больше не любит,

теперь тебя никто больше не любит,

теперь тебя никто больше не любит.

 

Я начал плакать. Громкоговоритель объявлял:

Не хотят больше ничего о тебе знать,

не хотят больше ничего о тебе знать,

не хотят больше ничего о тебе знать,

не хотят больше ничего о тебе знать.

Я не мог больше выносить этих слов, не мог от них убежать. Следующий день принес с собой жестокое «боевое собрание», в котором приняли участие только разочарованные мужья.

 

Ко многим другим заключенным пришли жены, сказал оратор, только мы были глупцами, нам отказали. Наши жены лежали в постели с другими мужчинами — сейчас, в этот момент. Со всей имевшейся в его распоряжении непристойностью, он описывал нам все, что происходило между ними. А где были наши дети? На улице, и каждый из них в отдельности — атеист. У них не было никакого желания увидеть своих отцов. Как же все-таки глупы мы были!

 

В специальном отделении я слышал изо дня в день громкоговоритель:

Христианство — глупо,

христианство — глупо,

христианство — глупо.

 

Со временем я начал верить тому, что внушалось нам в эти месяцы. Христианство умерло. Библия предсказывала отход многих от веры. Я верил, что наступили эти времена.

Тогда я подумал о Марии Магдалине, и, наверное, как раз эта мысль спасла меня от душетленного яда последней и самой трудной стадии промывания мозгов.

 

Я вспомнил, как она оставалась верной Иисусу, даже когда Он воскликнул на Кресте: «Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» А когда Его тело лежало в пещере, она стояла, плача неподалеку, и ждала, пока Он воскреснет. Когда я, в конце концов, поверил, что христианство умерло, я подумал, что несмотря на это, хочу верить в Христа и плакать у Его пещеры до тех пор, пока Он снова воскреснет, а это будет непременно.