Гуманистическая психология

Количество академических психологов и студентов, число журналов, научных и популярных книг, а также практикующих психологов всех специализаций сделало США гравитационным центром отрасли. Американская психология обладала влиянием во всем мире, особенно в период после 1945 г., отчасти из-за ее репутации строгой и объективной науки, которой она была обязана экспериментальным исследованиям и количественным методам анализа. Объективная наука привлекала Европу, где политизированные разглагольствования о научном знании не раз подводили общество к катастрофе. Кроме того, как видно из предыдущих глав, даже в США — а в Европе и подавно — было много разных психологий. Этот раздел покажет, насколько велико было это разнообразие, и насколько отличными были концепции человека, не базировавшиеся на естественных науках. Даже в США в создании гуманистической психологии в 1950-е и 1960-е гг. участвовали отнюдь не маргиналы, а ведущие психологи, и параллельно с этим шло интенсивное развитие клинической и педагогической психологии, также отвергавших естественно-научный подход. Между Европой и Северной Америкой существовали взаимные влияния: психоанализ и эго-психология, гештальтпсихология, социальная психология и групповая динамика, теории детского развития и обучения, структурная лингвистика — все это путешествовало через Атлантику. Нельзя сбрасывать со счетов и развитие европейской философской мысли после 1945 г., невзирая на ее пресловутую отвлеченность и умышленно запутанную манеру изложения. Дискуссии и споры между феноменологией, экзистенциализмом, структурализмом, критическим марксизмом и, позднее, постмодернистскими теориями создали предпосылки для пересмотра наук о человеке. Работы таких интеллектуалов, как Хайдеггер, Юрген Хабермас (Jurgen Habermas, род. в 1929 г.) и Фуко, которые начали усваиваться англоязычным миром в 1960-е гг., указывали на то, что еще должно было быть сделано для укрепления основ наук о человеке.

На протяжении почти всего XX в. англоязычная аналитическая философия и континентальная европейская философия шли разными путями (отношение к ним советской философии — другой вопрос). Из-за их склонности к абстракциям философов с континента было трудно перевести на английский язык. Кроме того, многие европейские (но не британские) авторы были равнодушны к естественным наукам и тем вопросам, которые поднимали, например, науки о мозге, так интересовавшие англоязычных философов. Все это поддерживало культурные и интеллектуальные границы между англоязычным миром и французской и немецкой философией, а также между философами, которых вдохновляли естественные науки, и философами, занятыми проблемами экзистенциального бытия и политической реальности. Психологам или социологам, занимавшимся эмпирической работой, и теоретикам было трудно понять друг друга — даже когда они пытались это сделать. В 1960-е гг. в Европе, как и в англоговорящих странах, быстрое распространение высшего образования обеспечило институциональную поддержку обоим обширным сообществам ученых и студентов — ориентированным на теорию и нацеленным на практическую деятельность. Тогда же появление новых дисциплин и организационных ресурсов способствовало тому, что континентальная традиция нашла пристанище в Великобритании и Северной Америке. Однако результатом была не интеграция, а специализация интеллектуальной жизни: естествоиспытатели, включая наиболее академических ученых, жили своей жизнью, а представители гуманитарных и социальных наук — своей. Каждая из групп превращалась во фракцию, из нее выделялись более мелкие группировки, члены которых общались только между собой. Конечным результатом было создание новых рабочих мест — однако они существовали внутри интеллектуальных гетто.

Одной из попыток преодолеть эти разрывы в США стало движение, известное как гуманистическая психология. Заслуга ее оформления в организованную дисциплину принадлежит Абрахаму Маслоу (Abraham H.Maslow, 1908–1970), в 1950-е гг. — профессору Университета Брандейса (штат Массачусетс). Сначала он создал сообщество единомышленников, а затем — «Журнал гуманистической психологии» (1961) и соответствующую ассоциацию (1963). Он и его сторонники хотели быть третьей силой, пришедшей на замену двум главенствующим направлениям в американской психологии: бихевиоризму, с одной стороны, и психоанализу, с другой. В конечном итоге гуманистическая психология стала еще одной отраслью внутри необъятной дисциплины, со своей собственной секцией в Американской психологической ассоциации. Идея новой психологии как «третьей силы» принадлежала Гордону Олпорту, психологу, в 1950-е гг. пользовавшемуся наибольшей популярностью в среде психологов. Он публично выступал с критикой бихевиоризма и его несоответствия человеческим стремлениям.

Маслоу и его коллеги хотели развивать идею Я, или самости, как реальной сущности и предмета психологии. Их интеллектуальная проблема состояла в том, чтобы дать этому понятию, которое скорее подчеркивало ценность человека, а не относилось к какому-то объекту, связную характеристику и предложить конкретные планы исследования. Этого им достичь не удалось, и их программа была быстро вытеснена другими. Редакционная статья в первом выпуске «Журнала гуманистической психологии» хорошо иллюстрирует эту проблему. Редакторов «интересовали те человеческие способности и возможности, которым не нашлось места ни в позитивистской теории, ни в бихевиоризме или классическом психоанализе, — такие, как творчество, любовь, самость, объективность, автономность, идентичность, ответственность, психологическое здоровье и так далее» [156, с. VIII]. Этот эклектичный список составлялся скорее по принципу подбора тем, исключенных из традиционной психологии, а не на основе систематической и связной теории. Гуманистическую психологию было легко критиковать за размытость методологии и понятий.

Источником гуманистической психологии была не естественная наука, а терапия, консультирование и экзистенциальная философия. Она выросла из заботы о том, что люди делают со своей жизнью и как они находят в ней смысл. Точность здесь не очень важна, но она приобретает значение при попытке превратить эти занятия в науку. Гуманистическая психология, таким образом, была ближе к тому, чего ожидали от психологии обычные западные люди, к практическому отношению к жизни — в большей степени, чем к общепризнанным требованиям к науке. Широкий интерес к психологии был интересом к условиям человеческого существования, равно как и к природе человека, и гуманистическая психология его разделяла.

В 1990-е гг. гуманистическая психология вызывала большой энтузиазм в странах, некогда входивших в состав Советской империи. У психологии в ее помогающей функции появилась огромная и, как иногда казалось, наивная аудитория: многие отождествили универсалии человеческого бытия с психологическими подходами к их изучению. Как реакция на вульгарный материализм прежних лет, среди самих психологов возник интерес не просто к гуманистической, а к религиозной психологии, под которой они понимали науку о душе. Но этот вопрос был необычайно сложен: может ли душа, как она понимается в православии, быть объектом науки в общепринятом смысле слова? Оставалось также неясным, какой конкретный вклад в исследования могла внести новая религиозная психология.

Ранняя гуманистическая психология была своеобразным сплавом американских ценностей и европейских идей. Сам Маслоу сознательно отождествлял ценности американской либеральной политики — свободу, достоинство и самореализацию личности — с универсальными, жизненно важными нуждами и целями человеческого бытия. Европейское влияние пришло со стороны коллеги Маслоу в Университете Брандейса, невролога Курта Гольдштейна (Kurt Goldstein, 1878–1965), эмигрировавшего из нацистской Германии. Во время и после Первой мировой войны Гольдштейн изучал повреждения и заболевания мозга не с точки зрения утраты специфических функций, а скорее как разрушение целостности, единства психической структуры и личности. Эта холистическая ориентация, на которую повлияла берлинская гештальттеория, в середине XX в. разделялась многими терапевтами — европейскими и американскими. По контрасту с задачами исследования, стоящими перед естествоиспытателем, работа терапевта — восстанавливать потери, искать пути исцеления, опираясь на возможности целостного Я. Терапевтическая практика требовала интеграции физического, психологического и даже религиозного аспектов жизни индивида, а надежда на исцеление предполагала внутреннюю способность личности к изменению и росту.

Карл Роджерс (Carl Rogers, 1902–1987) разрабатывал этот вид практической психологии в его наиболее влиятельном варианте. Роджерс создал то, что он назвал центрированной на клиенте терапией, идеи которой лежат в основе современного консультирования. Предпосылкой тому стала его собственная религиозность — он вырос в Висконсине, в протестантской среде, где придавали особое значение индивидуальной душе и непосредственной связи Я с Божественным. Во время обучения в Униатской теологической семинарии (часть Колумбийского университета) в Нью-Йорке — передовом учреждении этого типа — его взгляды стали более либеральными. В 1920-е гг. его интересы постепенно переместились от теологии к психологии, что было характерным для людей его поколения и биографии, и это объясняет, почему многие тогда восприняли психологию эмоционально, как образ жизни, а не только как науку. Из семинарии Роджерс перешел в Колумбийский педагогический колледж, а затем, в 1930-е гг., начал давать консультации по воспитанию детей — сначала в Нью- Йорке, а потом в Рочестере (штат Нью-Йорк). Это повлекло за собой длительный конфликт с медиками, поскольку Роджерс настаивал, что его работа с детьми является терапией, хотя медицинского образования у него не было. Когда он перешел в Чикагский университет, а позднее в университет Висконсина, он применил свой подход к взрослым — психически больным или страдающим от тяжелых переживаний. В Висконсине он даже получил должность профессора психиатрии, что было, мягко говоря, провокацией по отношению к врачам. Успех протеста Роджерса против монополии на терапию, объявленной профессиональными медиками, был очень важен: он открыл новое социальное пространство, в котором впоследствии процветала немедицинская терапия. Это допустило психологов к огромному рынку здравоохранения и создало возможности расширения для медицинской психологии, в результате чего она стала самой большой прикладной отраслью профессиональной психологии. Это также способствовало оформлению психологии как профессии, которая, в отличие от физических или социальных наук, привлекала многих женщин.

В книге «Консультирование и психотерапия» (Counseling and Psychotherapy, 1942) Роджерс описал недирективную позицию по отношению к «клиенту» (термин, который он предпочитал медицинскому «пациент»), а также принимающее отношение, благодаря которому клиент сможет осознать свое состояние. В отличие от психоаналитиков, он видел роль осознания не в том, что оно позволяет попасть в скрытое прошлое, а в том, что оно служит источником изменений. Хотя Роджерс специально не высказывался на философские или религиозные темы, для него характерно убеждение в том, что каждый человек от рождения наделен хорошими качествами и творческой силой. Роль терапевта или консультанта, по Роджерсу, состоит в том, чтобы обеспечить атмосферу принятия, близкого к христианскому отношению любви, которая даст возможность клиенту достичь осознания и найти в себе силы для изменения. Он называл этот процесс актуализацией. Его книгу «Взгляд на психотерапию. Становление человека» (On Becoming а Person: A Therapist’s View of Psychotherapy, 1961) помимо психологов, психоаналитиков и медиков читало множество самых разных людей. Больше всех остальных психологов, Роджерс отдавал приоритет практике перед теорией, разрабатывая свой подход в ходе самой терапии. Хотя сам он не стремился основать психологическую школу, это произошло благодаря его качествам лидера; он даже стал кем-то вроде гуру для тех, кто видел в психологии образ жизни, основной ценностью которого является чуткая и любящая открытость навстречу людям.

В научном изложении своих идей Роджерс использовал психологическое понятие внутреннего смысла — по его мнению, центральное для жизни человека, предполагая, что его можно исследовать, подобно поведенческим переменным. Он анализировал человеческую жизнь в терминах функциональных переменных и в этом отношении был похож на многих других американских психологов. Однако научную функциональную психологию он связывал с запросами обыкновенных людей, считавших, что делом психологии было понять именно «личный мир смыслов». Роджерс предложил план всеобъемлющей науки о «человеке, создающем смысл жизни» и потому стремящемся вести продуктивную жизнь [132, с. 115, 129]. Это не походило на тревожные метания европейского экзистенциализма или феноменологии, хотя они тоже связывали самопознание человека с его базовым ощущением собственного бытия. Но, в отличие от большинства европейских авторов, писавших о смысле жизни, Роджерс выражал свои мысли доступно и конкретно.

Виды терапии и психологических практик, восходящие к работам Роджерса или связанные с ними, бесчисленны. Он обладал влиянием в культуре, которая все более и более «приватизировала» представления о правильном или красивом путем переосмысления социальных ценностей как личных чувств. Роджерс и психотерапия в целом внушали надежду, что этот «приватизированный» мир все же может быть гуманным, человеческим. Они поддерживали веру в то, что есть способы, с помощью которых можно объединить в одно целое личные чувства и чувства других людей — целое, многозначительно названное межличностными отношениями, в отличие от социальных.

Одной из техник, выросших из работы Роджерса, были так называемые группы встреч (encounter groups) — распространение подхода, центрированного на клиенте, на группу людей. Группы встреч были направлены на создание условий, в которых человек мог бы осознать особенности своих отношений с другими и, руководствуясь этим, изменить их. Психолог в такой группе отказывался от роли «ведущего» и тем самым подталкивал участников к эмоциональному взаимодействию с другими участниками — творческому, но иногда и деструктивному.

Консультирование — непосредственная заслуга Роджерса — приобрело значение как способ решения каждодневных человеческих проблем. На Западе в 1970-е и 1980-е гг. консультирование стало профессией с большим количеством специализаций, проникло во все области жизни, а в деятельности многих церквей соединилось с пастырским попечением. Оно стало главной особенностью того, что я назвал психологическим обществом. Идеология и методы терапии и консультирования способствовали переосмыслению понятий личной ответственности, гендерной и половой идентичности, смене ориентиров — с общественных на индивидуальные, или субъективные, и вообще привлекли внимание к личностным качествам. В России начала 1990-х гг., после разрушения советской системы и ее замены циничной коммерческой эксплуатацией, психотерапия смогла предложить людям, искавшим, чем руководствоваться в жизни, готовый образ мышления.

Оптимистичный — возможно, типично американский — взгляд Роджерса на человека был одной стороной гуманистической психологии. Другая происходила из европейской философии, вдохновлявшейся не оптимистической верой в человеческую натуру, а ужасами массового истребления и репрессий. Хотя своими корнями эта философия уходила в феноменологию с ее непростым понятийным аппаратом, она использовала и более доступный язык для описания сознательного бытия человека в мире, лишенном сознания. Вместо того чтобы описывать природу человека как проявление иной сущностной, или базовой, реальности — будь то физическая природа, Бог, душа или собственное Я, авторы пытались описать качества самого этого бытия — «человеческую ситуацию». Реагируя на утрату веры в Бога и в нравственный прогресс, философы писали о тревоге, утрате, вине, бессмысленности и даже всепоглощающем страхе. Философию парижского мыслителя Жан-Поля Сартра (Jean-Paul Sartre, 1905–1980) называют экзистенциализмом, хотя он сам неохотно соглашался с этим названием. С конца 1930-х гг. Сартр проводил феноменологические исследования психической деятельности — например, воображения, занимался предельными философскими категориями (его главным трудом стала книга «Бытие и ничто» — L’etre et le neant, 1943), а также писал пьесы и художественную прозу, обнажавшие горькие человеческие истины.

Сердцевиной, сутью человеческой ситуации, вокруг которой вращается все остальное, Сартр считал безусловную свободу — неустранимую и первичную реальность выборов, в результате которых сознательное бытие становится тем, что оно есть. До рефлексии, считал он, не существует никакого Я\ действие создает Я как свободно выбранное существование. Поэтому не имеет смысла говорить, например, что человек эгоистичен по природе своей, поскольку нет никакой «природы», нет врожденного Я. не Я определяет действия, а, скорее, оно само — результат свободных действий. Как бескомпромиссно подчеркивал Сартр, все мы несем ответственность. В связи с этим он выдвинул широко дискутируемое понятие самообмана — понятие, которое читатели легко перевели на психологический язык, проинтерпретировав его в смысле, близком фрейдовскому представлению о бессознательных мотивах. Под самообманом Сартр подразумевал мириады способов, которыми люди маскируют свои выборы, прячут их от самих себя и таким образом отрекаются от ответственности за свою жизнь. Как типичный мужчина-француз, он приводил такой пример: женщина, которую обольщает мужчина, притворяется перед самой собой, будто мужчину привлекает не ее тело, а ее общество; тем самым она избегает открытого выбора относительно сексуальных отношений. Эта женщина обманывает себя, поскольку не принимает ответственности за то, что в действительности свободно выбирает. Доведенные до логического конца, эти размышления сводили любое причинное объяснение действия — и следовательно, психологию и социологию вообще, поскольку те занимались поиском причин, к акту самообмана. Свобода, казалось, дает действию предельную бессмысленность: состояние, изображенное Альбером Камю (Albert Camus, 1913–1960), бывшим ка- кое-то время другом Сартра, в романе «Посторонний» (L’etranger, 1942). В то же время именно свобода дает человеку достоинство. Во времена немецкой оккупации Франции, Холодной войны и передела мира идея о неотъемлемой свободе бытия внушала надежду.

Творчество Сартра, его спутницы жизни Симоны де Бовуар и Камю в конце 1940-х гг. получило известность в англоязычном мире. В США художественный авангард приветствовал «бессмысленность» как антибуржуазное послание, а интеллектуалы и терапевты делали акцент на понятии свободы как выражении чувства собственного достоинства и независимости каждого человека. Протестантский теолог Пауль Тиллих (Paul Tillich, 1886–1965), социалист, в 1930-е гг. эмигрировавший из Германии, сформулировал ценности христианской пастырской заботы на языке экзистенциализма. В своих лекциях, опубликованных под заглавием «Мужество быть» (The Courage to Be, 1952), Тиллих обсуждал тревогу — явление, которое он считал центральным в опыте современности и неизбежно связанным с угрозой атомной войны. Он отстаивал возможность подлинной встречи с бытием и, следовательно, преодоления индивидуальной тревоги с помощью мужества. Тиллих имел чрезвычайное влияние в качестве преподавателя Униатской теологической семинарии в Нью-Йорке и, позднее, Гарвардского университета. В таких обстоятельствах и пересекались интересы психотерапевтов и пастырей церкви. Среди студентов Тиллиха был Ролло Мэй (Rollo May, 1909–1994), психоаналитик, опубликовавший несколько книг, связывающих терапию и экзистенциализм, — в том числе сборник «Существование» (Existence, 1958), подготовленный им вместе с психиатрами Эрнстом Энджелом (Ernst Angel, 1894–1986) и Элленбергером. Мэй также сотрудничал с Маслоу, и вместе они хотели обратить психологию к гуманистическим целям, начиная с безусловного принятия свободной личности человека. В Великобритании экзистенциальную тему подхватил психиатр Роберт Лэнг (Robert D.Laing, 1927–1989); преломившись в его интерпретации шизофрении как осмысленной реакции на невыносимые семейные отношения, эта тема стала важным элементом контркультуры 1960-х гг.

Как бы академические психологи ни симпатизировали гуманным побуждениям, многие из них скептически смотрели на возможность согласования экзистенциальной или гуманистической психологии с наукой. Мэй, например, подготовил в США почву для восприятия идей датского христианского философа Сёрена Кьеркегора (Soren Kierkegaard, 1813–1855), но психологи с трудом понимали, как из искаженного тревогой описания жизни Кьеркегором может выйти что-либо настолько эмпирическое, чтобы это можно назвать наукой. К тому же когда европейские идеи пересекли Атлантику, что-то из ощущения трагичности и конфликтности существования было потеряно, и эти идеи приняли в США более оптимистический и «товарный» вид. В Европе гуманистическая психология — в большей степени, чем научная — была связана с философской антропологией, с традицией размышлений о природе человека, в которой индивидуальное Эго представало как ни к чему не сводимое проявление духовного начала — «целенаправленного человеческого бытия», по словам лейденского ученого Корнелиса Ван Персена (Comelis A. van Peursen, 1920–1996) [128, с. 166]. Критики сомневались и в том, что у гуманистических психологов есть методология, необходимая для создания науки, и в том, что они обладают достаточной глубиной мышления (или твердостью духа), чтобы встретиться лицом к лицу с человеческой трагедией. Тем не менее то, о чем писали гуманистические психологи, отвечало потребностям людей и внесло значительный вклад в самосознание человека начала XXI в.