Emerat ille prius, vendere jure potest. 34 страница

Г-н де Бленвилье, пехотный офицер, имевший доступ к г-ну де Сен-Марсу в Пиньероле и на островах Сент-Маргерит, неоднократно рассказывал мне, что судьба Латура возбуждала его любопытство до такой степени, что, желая удовлетворить его, он однажды на Сент-Маргерит надел мундир и взял оружие солдата, который должен был заступить в караул на галерее под окнами камеры, которую занимал этот узник, и со своего поста прекрасно разглядел его: тот был без маски, лицом бледен, ростом высок, хорошо сложен с полными икрами, сед, хотя был еще в расцвете сил. Почти всю ночь он провел расхаживая по камере. Бленвилье добавил, что носил он одежду коричневого цвета, ему давали хорошее белье и книги, а комендант и офицеры, разговаривая с ним, стояли с непокрытой головой, пока он не предлагал им сесть и надеть шляпы и еще, что комендант и офицеры нередко составляли узнику общество и обедали с ним.

В 1698 г. г-н де Сен-Марс был переведен с должности коменданта островов Сент-Маргерит на ту же должность в Бастилию. Перед вступлением в нее он заехал вместе с узником к себе в Пюльто человек в железной маске прибыл туда в носилках, равно как и г-н де Сен-Марс, и сопровождали их множество верховых. Крестьяне вышли встретить своего сеньера. Г-н де Сен-Марс ел вместе с узником, тот сидел спиной к окну столовой, выходившему во двор. Крестьяне, которых я расспрашивал, не могли видеть, в маске он ел или нет, но зато заметили, что у г-на де Сен-Марса, сидевшего напротив узника, рядом с тарелкой лежали два пистолета; им прислуживал единственный лакей, который принимал блюда, приносимые в переднюю, и тщательно закрывал за собой дверь столовой. Когда узник проходил по двору, на нем всегда была черная маска. Крестьяне отметили, что из-под нее видны были только губы и зубы. Он был высок ростом, а волосы у него были седые. Г-н де Сен-Марс спал на койке, которую ему ставили рядом с постелью человека в маске. Г-н де Бленвилье сообщил мне, что когда узник в 1704 г. скончался, его тайно похоронили в приходе Сен-Поль, а в гроб насыпали какие-то снадобья, чтобы уничтожить труп. Я ни от кого не слыхал, что у него был иностранный акцент.

 

Сент-Фуа опроверг рассказ, представленный от имени г-на де Бленвилье, или, по крайней мере, воспользовался фрагментом этого письма, чтобы доказать, что узник не мог быть герцогом де Бофором, напомнив эпиграмму г-жи де Шуази: «Бофор и рад бы укусить, да нечем». Человек, чьи зубы крестьяне могли видеть в прорезь маски, явно не был Бофором. Версия Сент-Фуа взяла верх, пока иезуит отец Гриффе, капеллан Бастилии, не посвятил Железной маске XII главу своего «Рассуждения о различных доказательствах, служащих установлению истины в истории», изданной в Льеже в 1769 г. Он первым привел отрывок подлинного сочинения, удостоверяющего, что Человек в маске, о котором так долго велись споры, действительно существовал: представил отрывок из рукописного дневника помощника коменданта Бастилии г-на Дюжонка, за 1698 г. и похоронные записи церковных книг прихода Сен-Поль.

 

В четверг 8 сентября 1698 г. в три часа пополудни, – пишет Дюжонка, – г-н де Сен-Марс, прибывший с островов Сент-Маргерит и Сент-Онора, вступил в должность коменданта Бастилии. Он привез с собой в носилках узника, чье имя не называется, которого он содержал в заключении в Пиньероле и который обязан всегда носить маску; до ночи он был помещен в башню Базиньер, а в девять вечера я самолично препроводил его в третью камеру башни Бертодьер, [270] каковую камеру, получив приказ г-на де Сен-Марса, я до прибытия узника озаботился меблировать всем необходимым. Когда я сопровождал узника в названную камеру, со мной шел некий Розарж, которого г-н де Сен-Марс привез с собой и обязанностью которого было прислуживать узнику, а стол ему обеспечивал сам комендант.

 

В дневнике Дюжонка смерть узника описана следующим образом:

 

 

Понедельник 19 ноября 1703 г. Неизвестный узник в маске из черного бархата, которого г-н де Сен-Марс уже давно охранял и привез с собой с острова Сент-Маргерит, вчера после мессы почувствовал себя нездоровым и сегодня около десяти вечера после недолгой болезни скончался. Г-н Гиро, наш священник, вчера исповедал его. Так как смерть наступила скоропостижно, он не смог причаститься святых даров, и священник отпустил ему грехи перед самой кончиной. Похоронили его во вторник 20 ноября в четыре часа пополудни на кладбище нашего прихода Сен-Поль. Похороны стоили 40 ливров.

 

Имя и возраст покойного от приходских священников скрыли. В церковной книге было записано:

 

Ноября девятнадцатого в Бастилии в возрасте около сорока пяти лет скончался Маркиали и тело его было погребено на кладбище прихода Сен-Поль в присутствии г-на Розаржа и г-на Рейля, гарнизонного хирурга Бастилии, в чем они и расписались: Розарж, Рейль.

 

Как только узник умер, все чем он пользовался – белье, одежду, матрацы, одеяла, вплоть до дверей его камеры, а также деревянных частей кровати и стульев, – сожгли. Его серебряная посуда была переплавлена, стены камеры заново оштукатурены и побелены. Дошли в предосторожностях до того, что сняли каменные плиты пола, надо думать, из опасения, как бы он не спрятал между ними записку или не оставил какой-нибудь знак, по которому можно будет распознать, кто он был.

Отец Гриффе, отвергнув мнение Лагранж-Шанселя и Сент-Фуа, поначалу, казалось, склонялся к версии «Персидских записок», которую, считал он, до сих пор не удалось безоговорочно опровергнуть. В заключение же заявил, что для составления окончательного суждения необходимо знать точную дату прибытия узника в Пиньероль.

Сент-Фуа не замедлил ответить и в очередной раз подкрепил свое мнение. Он добыл из Арраса выписки из церковных книг кафедрального собора и установил, что Людовик XIV собственноручно написал капитулу и повелел похоронить тело графа де Вермандуа, скончавшегося в городе Куртре, указав, чтобы усопший был погребен на хорах в той же могиле, что графиня Елизавета де Вермандуа, жена Филиппа Эльзасского, графа Фландрского, умершего в 1682 г. Трудно предположить, чтобы Людовик XIV избрал фамильный склеп для захоронения «куклы».

Сен-Фуа не знал про письмо Барбезье от 13 августа 1691 г., которое мы цитировали выше, чтобы опровергнуть версию насчет графа де Вермандуа. Но оно опровергает и положение, которое защищал Сент-Фуа, поскольку герцог Монмут был осужден в 1685 г. Так что в 1961 г. Барбезье не мог писать о нем: «Узник, которого вы охраняете уже двадцать лет».

В том же самом году, когда Сент-Фуа обольщался, что версия его одержала победу, барон Хейс в письме от 28 июня 1770 г., направленном в «Энциклопедический журнал», выдвинул еще одну гипотезу. К своему он приложил письмо, переведенное с итальянского и включенное в «Краткую историю Европы» Жака Бернара, которая выходила в 1685-1687 гг. в Лейдене отдельными листами. В этом письме (август 1687 г.) говорится, что герцог Монтуанский намеревался продать свою столицу королю Франции, однако секретарь отговорил его и даже убедил объединиться с другими государями Италии, чтобы противостоять притязаниям Людовика XIV. Маркиз д'Арми, посол Франции при Савойском дворе, узнав про этот заговор, принялся усиленно обхаживать секретаря, частенько пировал с ним, а однажды пригласил на большую охоту в нескольких лье от Турина. Они выехали вместе, но неподалеку от города их окружила дюжина всадников; они схватили секретаря, переодели, надели ему маску и доставили в Пиньероль. В этой крепости узник пробыл недолго, ибо она находилась «слишком близко от Италии, и хотя его тщательно охраняли, существовало опасение, как бы не заговорили стены». Его перевезли на острова Сент-Маргерит, «где он и находится в настоящее время под охраной г-на де Сен-Марса».

Версия эта, которой много позже суждено было возродиться, поначалу не произвела большого впечатления. Да, действительно, секретарь герцога Мантуанского Маттиоли в 1679 г. при содействии аббата д'Эстрада и де Катина был арестован, тайно доставлен в Пиньероль и содержался там под охраной Сен-Марса, однако его не следует отождествлять с Железной маской.

Катина в письме Лувуа пишет о Маттиоли: «Никто не знает имени этого негодяя».

Лувуа пишет Сен-Марсу: «Я восхищен вашим терпением, и вы получите приказ обращаться с негодяем, когда он не выказывает вам должного уважения, так, как он того заслуживает».

Сен-Марс отвечает министру: «Я приказал Бленвилье показать ему дубинку и сказать, что оной ему будут возданы чрезвычайные знаки почтения».

В другом письме Лувуа пишет: «Людям такого сорта платье нужно выдавать раз в три-четыре года».

Совершенно очевидно, что это не тот безымянный узник, к которому относились с таким почтением, перед которым Лувуа стоял с непокрытой головой и которому выдавали тонкое белье, кружева и т. п.

Из писем Сен-Марса, похоже, можно заключить, что несчастный этот был заперт вместе с душевнобольным якобитом, тоже сошел с ума и умер в конце 1686 г.

Вольтер, который, быть может, первый подкинул дров в этот костер, хранил молчание и не вступал в споры. Когда же все версии были высказаны, он начал их опровергать. В седьмом издании «Философского словаря» он язвительно высмеял попытки приписать Людовику XIV готовность служить надсмотрщиком и тюремщиком сперва у короля Иакова, а затем у короля Вильгельма и королевы Анны, с которыми он, кстати, сказать, воевал. Продолжая утверждать, что Железная маска был заключен в крепость в 1661 или 1662 г., Вольтер опровергал Лангранж-Шанселя и отца Гриффе, возрождая версию «Персидских записок».

 

Все эти иллюзии рассеялись, остается узнать, кто же был этот узник, неизменно носивший маску, и в каком возрасте он умер. Коль ему не разрешали выходить во двор Бастилии, коль ему дозволялось говорить с врачом только в маске, то совершенно ясно, что это было вызвано опасением, как бы в его чертах не увидели бросающегося в глаза сходства; он мог показать врачу язык, но не лицо; что же до возраста, то за несколько дней до своей смерти он сказал аптекарю Бастилии, что ему, как он думает, около шестидесяти, и г-н Марсобан, хирург маршала де Ришелье, а впоследствии регента герцога Орлеанского и зять этого аптекаря, неоднократно рассказывал мне о том. Написавший эту статью, быть может, знает на этот счет больше, чем отец Гриффе. Но большего он не скажет.

 

 

После этой статьи в «Философском словаре» следовало добавление книгоиздателя, приписанное кельскими типографщиками словаря самому Вольтеру. Издатель, называвший себя также и автором, без всяких доводов отверг все противоборствующие версии, в том числе и версию барона Хейсса. По его предположению, Железная маска был старшим братом Людовика XIV. У Анны Австрийской был любовник, и рождение сына от него опровергло обвинение королевы в бесплодии. После тайных родов по совету кардинала Ришелье весьма ловко подстроили так, что король вынужден был разделить ложе с королевой. Плодом этой супружеской встречи стал еще один сын, но Людовик XIV вплоть до совершеннолетия не знал, что у него есть побочный брат. Политика Людовика XIV, направленная на укрепление авторитета королевской власти, избавила корону от величайших затруднений, а память Анны Австрийской спасла от страшного позора, так как он нашел мудрое и верное средство укрыть покровом забвения живое свидетельство незаконной любви. Это избавило короля от необходимости прибегнуть к жестокости, которую монарх, не столь совестливый и великодушный, как Людовик XIV, счел бы необходимой.

После этого заявления Вольтер избегает возвращаться к теме Железной маски. Мнение Вольтера опровергало версию Сент-Фуа. В эту государственную тайну Вольтер был посвящен маршалом де Ришелье. А не уместно ли будет предположить, что Вольтер по свойственному ему неумению хранить секрет, выболтал его, укрывшись под псевдонимом, или, по меньшей мере, высказал версию, близкую к истине, а потом замолчал, так как смекнул, или ему дали понять, насколько для него это опасно?

Но кем же был принц, ставший узником в маске, – побочным братом или братом-близнецом короля? Первое из этих мнений было поддержано г-ном Квентином Кроуфордом, а второе выдвинуто аббатом Сулави в его «Воспоминаниях маршала де Ришелье». В 1783 г. маркиз де Люше присудил оспариваемое отцовство герцогу Букингему. Он привел свидетельство м-ль де Сен-Кантен, бывшей любовницей министра Барбезье, которая умерла в Шартре в середине XVIII в.; она во всеуслышание утверждала, что Людовик XIV обрек своего старшего брата на пожизненное заточение и что совершенное сходство обоих братьев принудило прибегнуть к маске для узника.

Герцог Букингем, приехавший во Францию в 1625 г., чтобы сопровождать в Англию Генриетту Французскую, сестру Людовика XIII, обрученную с принцем Уэльским, выказал самую пылкую любовь к королеве; похоже, и Анна Австрийская не осталась равнодушна к его страсти. В одном анонимном произведении («Беседа кардинала Мазарини с газетчиком», Брюссель, 1649 г.) утверждается, что Анна Австрийская безумно влюбилась в Букингема и даже принимала его у себя в постели, а также, что он снял перчатку с руки королевы и потом хвастался ею перед многими особами, чем крайне оскорбил короля. Существует анекдот, никем не опровергнутый, будто однажды Букингем делал столь пылкие признания королеве, что та вынуждена была сказать ему: «Замолчите, милорд, так с королевой Франции не говорят». Эта новая версия относила рождение Человека в маске к более позднему времени, а именно, к 1637 г., но одна неоспоримая дата противоречит отцовству Букингема: 2 сентября 1628 г. он был убит в Портсмуте.

После взятия Бастилии узник в маске вновь вошел в моду и возбуждал всеобщее любопытство. 13 августа 1789 г. на последней странице «Досугов французского патриота» анонимный редактор объявлял, что якобы среди многих бумаг, найденных в Бастилии, видел листок с неразборчивым номером 64389000 и следующей записью: «Фуке прибыл с острова Сент-Маргерит с железной маской», затем следовало – ХХХ, а внизу – Керсадион. Журналист предположил, что Фуке удалось совершить побег, но он был вновь схвачен и в наказание за попытку бегства приговорен до конца жизни носить маску. Это предположение произвело некоторое впечатление; припомнили, что в дополнении к «Веку Людовика XIV» приводятся слова Шамийара «Железная маска – это человек, знавший все тайны г-на Фуке». Однако никаких доказательств подлинности того листка нет, а основываться на одном утверждении анонима невозможно.

С тех пор как у писателей отпала необходимость испрашивать у короля позволения и одобрения на свои публикации, чуть ли не каждый день стали появляться брошюры о Железной маске. Луи Дютан возродил версию барона Хейсса, обосновав ее совершенно новыми и примечательными фактами. Он привел доказательства, что Людовик XIV приказал похитить министра герцога Мантуанского и упрятать его в Пиньероль. Дютан дает этой жертве имя Джироламо Маньи. Он также приводит записанные по настоянию маркиза де Кастеллана, коменданта островов Сент-Маргерит, воспоминания некоего Сушона (возможно, того же самого офицера, которого Папон выспрашивал в 1778 г.), семидесятилетнего старика; в эпоху, когда комендантом там был Сен-Марс, отец Сушона служил в роте, охранявшей тюрьму. В воспоминаниях подробно описывается похищение узника в маске (в 1679 г.), в них он называется имперским министром; также в них говорится, что «узник умер на островах Сент-Маргерит через девять лет после похищения».

Дютан приводит свидетельство герцога де Шуазеля, который, не сумев вырвать у короля Людовика XV тайну Железной маски, умолял г-жу де Помпадур выведать ее и узнал от маркизы, что узник «был министром некоего итальянского государя». Но тогда же, когда Дютан писал: «Несомненным историческим фактом является то, что узник в железной маске был министром герцога Мантуанского, похищенным в Турине», г-н Квентин Кроуфорд утверждал, что узник был сыном Анны Австрийской. А несколькими годами раньше адвокат Буш в «Очерках истории Прованса» обозвал эту версию выдумкой Вольтера и высказал уверенность, что узник был женщиной. Как видим, дискуссия не пролила никакого света, и путаница не прояснилась, но даже усилилась.

В 1790 г. вышли в свет «Мемуары маршала де Ришелье», доверившего Сулави свои заметки, библиотеку и переписку. Прежде чем представить читателю отрывок из этих мемуаров, касающийся Железной маски, в котором приводятся сведения, если уж не совершенно достоверные, то во всяком случае, что бы там ни говорили, вполне вероятные и имеющие основания, и излагается большинство существующих мнений, приведем, только лишь для памяти, еще две версии, не выдержавшие проверки.

Из рукописных воспоминаний де Бонака, бывшего послом Франции в 1724 г. в Константинополе, следует, что армянский патриарх Арведикс, заклятый враг нашей религии и инициатор жестоких преследований католиков, был изгнан, и по просьбе иезуитов его на французском корабле доставили во Францию, где он «был заключен в тюрьму, из которой ему не суждено было выйти». Арведикса привезли на острова Сент-Маргерит, а «оттуда перевезли в Бастилию, где он и умер». До 1723 г. турецкое правительство неоднократно требовало освободить патриарха, но французский кабинет неизменно отрицал свою причастность к этому похищению.

Не будь известно, что Арведикс перешел в католичество и умер в Париже на свободе, не сохранись запись о его смерти в архивах иностранных дел, вполне достаточно оказалось бы и той фразы в рукописи г-на де Бонака, где он пишет, что патриарх был похищен, когда послом в Константинополе был г-н де Фериоль, сменивший в 1699 г. на этом посту г-на де Шатонефа. Ведь Сен-Марс прибыл в Бастилию вместе с узником в маске в 1698 г.

Многие английские ученые вместе с историком Гиббоном считали, что человеком в маске мог быть Генри, второй сын Оливера Кромвеля, взятый в заложники Людовиком XIV.

Действительно, странно, что с 1659 г. второй сын протектора оказался в полном забвении: никто не знает, ни где он жил, ни где умер. Но почему он должен был стать государственным узником во Франции, если его брат Ричард получил разрешение на проживание в ней? По причине отсутствия каких-либо доказательств в предположении этом нет даже малой доли правдоподобия.

А теперь отрывок из «Мемуаров маршала де Ришелье»:

 

Одно время при покойном короле во всех слоях общества гадали, кем был пресловутый узник, известный под именем Железная маска. Но любопытство это несколько приутихло, когда Сен-Марс перевез его в Бастилию: подействовал слух, что есть приказ убить узника, если кто-то его узнает. Сен-Марс также дал понять, что всякий, кто будет иметь несчастье проникнуть в тайну узника, разделит его судьбу. Угроза убить узника и любопытствующих раскрыть его тайну произвела столь сильное впечатление, что при жизни короля об этом загадочном человеке говорили только намеками. Анонимный автор «Тайных записок о персидском дворе», изданных за границей спустя 15 лет после смерти Людовика XIV, первым осмелился заговорить об узнике и привести несколько анекдотов.

Впоследствии свобода во Франции стала проявляться все с большей смелостью и в обществе, и в печати, память же о Людовике XIV перестала оказывать прежнее воздействие, и об этим узнике стали говорить в открытую; сейчас, на склоне моих дней, через 70 лет после смерти Людовика XIV, меня еще спрашивают, кем был узник в железной маске.

Этот же вопрос я задал в 1719 г. прелестной принцессе, которую регент любил и в то же время ненавидел, потому что она без памяти любила меня, а ему выказывала лишь почтение. Поскольку же в ту пору все мы были убеждены, что регенту известны имя, приключения и причины, по которым человек в маске содержался в заточении, я, будучи любопытней и дерзостней, чем прочие, попытался с помощью моей принцессы выведать эту великую тайну у регента; она неизменно отвергала домогательства герцога Орлеанского, испытывая к нему величайшее отвращение, но поскольку он все так же страстно был влюблен в нее и за малейший проблеск надежды на счастье сделал бы все, чего бы она ни пожелала, я посвятил мою прекрасную принцессу, бывшую по натуре безмерно любопытной, в свой план и попросил ее намекнуть регенту, что он будет осчастливлен и удовольствован, ежели позволит ей прочесть хранящиеся у него документы касательно Железной маски.

Герцог Орлеанский никогда не раскрывал государственных секретов. В этом смысле он был необычайно осмотрителен, приученный к тому своим наставником Дюбуа. Трудно было даже предположить, что он даст записку, которая могла открыть положение и происхождение узника в маске. Так что обращение принцессы к регенту казалось по меньшей мере бесполезным, но на что не пойдешь ради любви…

Дабы вознаградить принцессу, регент дал ей рукопись, каковую она назавтра переслала мне с шифрованным письмецом, которое каноны истории велят мне привести полностью как существенное свидетельство того нашего приключения, за подлинность коего я отвечаю; когда принцесса в письмах изъяснялась со мной галантным языком, она пользовалась шифром, а в сем письмеце сообщала о договоре, который заключили она, желая заполучить документ и регент, дабы достичь вожделенной цели. История отвергает мелочи, но, воспользовавшись простым языком патриархов, могу сказать так: если Иаков, чтобы получить в жены ту дочь Лавана, которую он более всего любил, вынужден был дважды платить за нее выкуп, то регент потребовал у принцессы уплатить еще больше, чем сделал то патриарх. Вот исторический документ.

Сообщение о рождении и воспитании несчастного принца, отторгнутого кардиналами Ришелье и Мазарини от общества и подвергнутого заточению по повелению короля Людовика XIV.

Составлено на смертном одре воспитателем принца.

Несчастный принц, которого я воспитал и оберегал до конца своих дней, родился 5 сентября 1638 г. в половине девятого вечера, когда король ужинал. Его ныне царствующий брат родился в полдень, когда его отец обедал, однако насколько пышно и торжественно было рождение наследника, настолько же печально и сокрыто ото всех было рождение его брата. Король, оповещенный повитухой, что королева должна родить второго младенца, велел остаться в ее спальне канцлеру Франции, повитухе, настоятелю придворной церкви, духовнику королевы и мне, дабы мы стали свидетелями, кто явится на свет, и свидетелями его решения в случае рождения второго ребенка.

Король уже давно был предупрежден предсказателями, что его супруга родит двух сыновей; много дней назад в Париж явились пастухи, объявившие, что им было Божественное внушение, после чего в Париже стали толковать, что ежели королева родит, как они предсказали, двоих дофинов, это будет величайшее несчастье для государства. Парижский архиепископ велел запереть этих прорицателей в Сен-Лазар, потому как народ был в волнении; все это заставило короля задуматься, он испугался беспорядков, которые могли бы произойти в королевстве. Случилось все, как и было предсказано; то ли звезды оповестили пастухов, то ли Провидение решило предостеречь его величество насчет бедствий, какие могут обрушиться на Францию. Кардинал, которого король нарочным известил об этом пророчестве, ответил, что к сему надо быть готовым; в рождении двух дофинов ничего невозможного нет, и в этом случае надо будет старательно укрыть второго, поскольку в будущем он может, пожелав стать королем, начать войну против брата, создать новую лигу и завладеть престолом.

Король крайне страдал от неопределенности, но тут королева стала кричать, и мы испугались, что начались вторые роды. Мы немедля послали за королем, который, представив, что станет отцом двух дофинов, чуть не лишился чувств. Он сказал монсеньеру епископу Мо, что просит его поддержать королеву. «Не покидайте мою супругу, пока она не разрешится от бремени. Я смертельно боюсь за нее». Сразу же после родов король собрал нас – епископа Мо, канцлера, сьера Онора, повитуху Перонет и меня – и в присутствии королевы, желая, чтобы и она слышала, объявил, что мы ответим головой, ежели проговоримся о рождении второго дофина, и что он желает, дабы его рождение стало государственной тайной, с целью предотвращения возможных бед в будущем, ибо в салическом праве ничего не говорится о наследовании короны в случае рождения у короля двух близнецов, каковые оба почитаются старшими.

Итак, предсказание сбылось, и королева, пока король – ужинал, родила дофина, который был миловидней и красивей, чем первый; новорожденный непрестанно плакал, кричал, словно заранее сожалел, что явился на свет, где ему предстояло претерпеть столько страданий. Канцлер составил протокол о сем необычном рождении, единственном во всей нашей истории, но его величеству первый протокол не понравился и он велел сжечь его на наших глазах; он заставил переделывать протокол много раз, пока тот не удовлетворил его, хотя настоятель придворной церкви протестовал, считая, что его величество не должен скрывать рождение принца, однако король на это ответил, что действует так в интересах государства.

Затем король велел нам подписать клятву; первым поставил подпись канцлер, после него настоятель придворной церкви, духовник королевы, а последним я. Клятву подписали также хирург и повитуха, принимавшая роды, и король унес ее вместе с протоколом, и мне больше никогда не доводилось слышать о них; припоминаю, что его величество советовался с канцлером насчет формулы клятвы, и долго тихо что-то обсуждал с кардиналом, после чего повитуха унесла младенца, родившегося вторым; опасались, как бы повитуха не проболталась о его рождении, и она мне рассказывала, что ей неоднократно грозили смертью, ежели она проговорится; нам, свидетелям его рождения, тоже навсегда запретили говорить об этом ребенке даже между собой.

Ни один из нас до сих пор не нарушил клятву; его величество ничего так не страшился, как гражданской войны, которую могли начать дофины-близнецы, и кардинал неизменно поддерживал его в этом страхе и добился, чтобы ему поручили надзор за воспитанием младенца. Король приказал нам тщательно осмотреть несчастного принца, у которого была родинка над левым локтем, желтоватое пятнышко на шее и крошечная родинка на правой икре, ибо его величество совершенно разумно предполагал в случае кончины перворожденного сделать наследником царственного младенца, которого он доверил нашему попечению; потому он и велел нам поставить наши подписи на протоколе сразу же после своей и приложил к нему в нашем присутствии малую печать королевства; что же сталось с пастухами, предсказавшими рождение второго принца, о том я ничего не слышал, да и не интересовался. Вполне возможно, г-н кардинал, взявший на себя заботы об этом таинственном младенце, мог выслать их из страны.

Что до раннего детства второго принца, то г-жа Перонет заботилась о нем, как о своем ребенке, но со временем все стали считать его бастардом какого-то вельможи, ибо по тому, как она пеклась о нем, и по расходам на него все решили, что это любимый сын некоего богача, хотя тот его и не признал.

Когда же принц чуть подрос, кардинал Мазарини, на которого перешли заботы по его воспитанию после его высокопреосвященства кардинала Ришелье, поручил его мне, дабы я образовал его и воспитал как королевского сына, но, блюдя тайну. Перонет заботилась о нем вплоть до самой своей кончины и была весьма привязана к нему, а он еще более был привязан к ней. Принц получил в моем доме в Бургундии образование, какое приличествует сыну и брату короля.

Во время беспорядков во Франции я имел неоднократные беседы с королевой-матерью, и ее величество, как мне показалось, опасалась, что ежели о рождении этого ребенка станет известно при жизни его брата, молодого короля, то как бы иные недовольные подданные не воспользовались этим и не подняли мятеж, поскольку многие врачи считают, что близнец, родившийся вторым, был зачат первым и, следовательно, по всем законам королем является он, хотя, впрочем, другие не согласны с этим мнением.

Тем не менее даже подобные опасения не смогли принудить королеву уничтожить письменные свидетельства о рождении второго принца, поскольку она предполагала в случае несчастья с молодым королем и его смерти объявить, что у нее есть второй сын, и заставить признать его. Она не раз мне говорила, что хранит эти письменные доказательства у себя в шкатулке.

Я дал несчастному принцу образование, какое желал бы получить сам, и даже сыновья монархов подтвердили бы, что лучшего трудно было бы желать.

Единственно могу себя упрекнуть в том, что невольно стал причиной несчастий принца, хотя и не желал того, поскольку когда ему исполнилось девятнадцать, у него возникло настоятельное желание узнать, кто же он, и так как он видел мою решимость не отвечать на этот вопрос и тем большую непреклонность, чем сильней он умолял меня, то решил скрыть от меня свое любопытство и притворился, будто верит, что является моим сыном, плодом незаконной любви; когда мы бывали наедине и он называл меня отцом, я отвечал, что он заблуждается, но не боролся с заблуждением, которое он высказывал, быть может, только для того, чтобы заставить меня заговорить; я позволил ему считать себя моим сыном, но он не успокоился на том и продолжал изыскивать способы дознаться, кто он на самом деле. Так прошли два года, и тут моя пагубная неосторожность, каковой не могу себе простить, позволила ему узнать о своем происхождении. Он знал, что король присылает ко мне гонцов, и я имел несчастье оставить шкатулку с письмами королевы и кардиналов; что-то он вычитал из них, а об остальном с присущей ему проницательностью догадался и впоследствии признался мне, что похитил самое недвусмысленное и самое определенное письмо, касающееся его рождения.