Политические антитехнологии

 

Политик идет по жизни в сопровождении своих врагов. Со времен древности известно, что наличие врага консолидирует нацию вокруг ее лидера. Чем "лучше" враг, тем удачнее консолидация. Враг, как и герой, всегда системен. Вспомним советский период, когда череда врагов четко отражала системные свойства самой власти. Белогвардейцы, вредители, шпионы довоенного времени являются зеркальным отражением красноармейцев, передовиков и пограничников. Герой никогда не может стать героем без сопротивляющегося врага. Советский красноармеец, шахтер или пограничник боролись как с врагом, так и со стихией, мешающей им. Кстати, наличие сопротивления Мишель Фуко вообще вводит в аксиоматику власти. Он писал: "Там, где есть власть, есть и сопротивление, и все же, или скорее: именно поэтому сопротивление никогда не находится во внешнем положении по отношению к власти"

Но если успех легко объясняется наличием лидера и команды, неуспех вынуждает перенести ответственность на кого-то другого. Поэтому без врага нам никак не обойтись. Власть не только дистанцируется от негатива, но и пытается привязать к этому полюсу своих врагов. Как пишет современная исследовательница:

"Если образ героя ассоциируется с понятием "чудо", то образу врага наиболее точно соответствует понятие "заговора". При этом как бы подразумевается, что основу и того и другого составляют некие сверхъестественные силы добра или зла, а конкретная личность — лишь представитель (пророк или тайный агент) этих безличных сил".

Эрик Хоффер считал наличие хорошего врага основой любого массового движения, поскольку ненависть — самое главное объединяющее средство. Ненависть отвлекает человека от его собственных проблем, делая анонимной частицей целого.

Важной психоаналитической характеристикой является перенос (проекция) своих негативных черт на врага. Мы как бы приписываем врагу те коварные замыслы по отношению к нам, которые сами готовы совершить по отношению к нему. Так что фраза о "коварном агрессоре" одновременно говорит и о том, кто ее произносит.

Вообще-то образ тоталитарного врага — самый лучший из врагов, поскольку его строят профессионалы, в руках у которых целый арсенал воздействия. Враг в рамках тоталитарной системы был таким же обязательным элементом ее существования, как и герой. И поскольку эта система гиперболизировала своего героя, под стать ему надо было делать и врага. Ибо герой не мог побеждать каких-то недостойных его врагов.

Враг может строиться по параметрам злой силы. Враг часто примитивизируется. Вспомним, что образы немцев или японцев в фильмах явно оглуплены и занижены. В них присутствует только одна какая-то черта. Они, как правило, тяготеют к слиянию в массы. Мы не хотим их различать. "Американские агрессоры, немецкие фашисты..." Герой в противовес этому полон индивидуальных характеристик — типа противопоставления Александра Невского немецким псам-рыцарям в фильме Сергея Эйзенштейна. "Герой, — пишет Зигмунд Фрейд, — претендует на единоличное совершение поступка...".

Как видим, чем сильнее принижается "враг", тем значительнее кажется роль "героя". Они как бы находятся в обратной зависимости. Имеется в виду, что враг должен быть сильным, принижение его происходит в результате борьбы, а не потому, что он исходно слаб. Герой может проявить великодушие по отношению к врагу, что часто является его ошибкой, поскольку враг обязательно воспользуется еще одним случаем проявить свою агрессивность. На этом часто строится формула кинодетектива, где герой проигрывает все битвы, кроме последней. Асимметричность героя состоит также в том, что у него более сильный поддерживающий контекст. Отсюда народный герой советского времени. Враг же всегда подвергается изоляции, поскольку он коварен даже по отношению к своим друзьям.

Враг коварен, хитер, он все время пытается притвориться другом. Но герой не только его вовремя разоблачает, но и побеждает в результате многотрудной битвы. Противостояние ДРУГ/ВРАГ носит настолько древний характер, что оно записано в нас на генном уровне. Поэтому политики активируют его даже при совершенно благополучной обстановке. Парламент становится оппонентом Президента, партии раздают ярлыки врагов налево и направо. Это не вызывает отторжение у населения, поскольку наличие врага делает политику гораздо более зрелищной и понятной. Добро и зло мы воспринимаем только в персонализированной форме. Мы не хотим иметь дело с абстрактным добром и абстрактным злом.

В современном мире пропаганда давно уже перестала быть чисто идеологическим занятием шаманского типа, она покоится на жестких научных основаниях. Именно последняя война, получившая название "холодной", была на самом деле войной семантической, войной семиотической. Она дала значительный стимул развитию коммуникативных моделей воздействия. Они в достаточной мере научны, хотя и формулируются с непривычной для нашего уха долей цинизма. Так, американцы считают, что им лучше обработать одного журналиста, чем десять домохозяек или пять врачей. Поскольку журналист при этом рассматривается как канал, а не как адресат информации.

Японские рекламисты установили, что по слуховому каналу — они называют его "разговоры у колодца" — даже успешнее можно рекламировать, например, лекарства или услуги врачей. Слухи очень важны для ПР. И холодная война активно пользовалась именно подобными неофициальными каналами передачи информации, поскольку официальные распространяли информацию иного вида. Кроме слухов, активно использовались анекдоты, разрушавшие центральные для официальной идеологии темы и образы.

Холодная война не была чисто информационной. Точнее, в ней существенную роль играли другие носители информации — нетрадиционные. Победу Западу приносит не вербальная аргументация, которую также нельзя сбрасывать со счетов, зная возможности радиостанций, которые даже при противодействии со стороны СССР в виде глушения, все равно накрывали своим вещанием всю территорию страны. Тем более, что при этом оказался нарушенным один из постулатов теории пропаганды. Люди, получающие только информацию "за", легко переубеждаются, когда к ним внезапно поступит также и аргументация "против". В то же время людей, получавших как доводы "за", так и доводы "против", уже не так легко переубедить, поскольку негативные доводы не несут для них новизны.

Основной "коррозиционной" составляющей стала пропаганда с помощью материального мира, в рамках которой можно увидеть три измерения. Все они были принципиально нетрадиционного вида, и система пропаганды не была готова к работе с таким срезом информационного воздействия. Она достаточно активно порождала тексты, направленные против буржуазной пропаганды, но одновременно эта полюсность (у нас все хорошо, у них — все плохо) снижала уровень доверия к собственным текстам. Холодная война, по мнению С. Курганяна, это война символическая. Только при этом противная сторона использовала нетрадиционные типы символов, положив именно их в основание своего влияния. Первым типом нового информационного влияния можно считать бытовые вещи, изготовленные на Западе, которые, несомненно, были иными, часто лучшими, более яркими, в ряде случаев изготовленными из новых необычных материалов. Им не было равных, поэтому элемент опасности, который исходил от них, почувствовала и государственная машина. Вспомним, какую яростную борьбу вело советское государство с джинсами, с товарами, где было написано "Made in... ", последняя надпись появлялась на всех карикатурах, где фигурировали так называемые стиляги. В то же  время иностранная вещь бытового использования стала важной приметой жизни элиты со времен Хрущева. Вещи шли впереди, выполняя несвойственные им функции носителей информации. Опираясь на них, собственное воображение реципиента моделировало уже совсем иной мир. То есть теперь уже сам реципиент информации выступал в роли мощного генератора чужой для этой системы информации. Конечно, о диалоге на этом уровне не могло быть и речи. Если государственная система могла возражать "вражеским голосам" на том же вербальном уровне, что было эквивалентным диалогом, то на уровне товара ответом мог бы быть только аналогичный товар, а его как раз и не было.

Другим носителем информации также были вещи, только на экране кино или телевидения. Зритель часто получал массу второстепенной информации, совершенно не связанной с сюжетом. Женщин интересовали интерьеры домов, кухонь, платья героинь; мужчин — марки автомобилей. В некоторые периоды государственная машина приостанавливала этот поток явно неравноценного культурного обмена, но ненадолго. Если мы приходили к конфронтации с США, то благодаря постоянной дружбе с Францией на экранах время от времени появлялось большое число современных французских кинокомедий, поэтому данный информационный поток не останавливался.

Третьим носителем информации становились люди, побывавшие за границей. И хотя это были не столь распространенные случаи, но они, как путешественники во времени, несли за собой принципиально новую информацию, которую нельзя было нейтрализовать. В большинстве случаев это были люди из элитной прослойки той системы.

Весь этот поток информации шел на принципиально ином уровне, к которому не было привыкания. Если пропаганда вела борьбу рациональным способом, работая с сознанием, этот информационный поток воздействовал на человека вне его сознательного контроля. Поэтому никакие рациональные аргументы в этом случае не срабатывают. На уровне реального, официального информационного поля проблем этого порядка вообще не было. Вся система влияния перешла на "уровень кухни", поскольку именно там можно было общаться без ограничений. Не позволив обсуждать больные вопросы официально, система тем самым перевела обсуждение этих вопросов на уровень личных контактов. Из теории пропаганды известно, что именно личностный уровень является наиболее эффективным, поскольку мы получаем информацию от человека, которому доверяем, так как не можем уклониться от такого обмена и т.д. Заложив очень жесткий контроль в официальное информационное поле, система потеряла реальное влияние. И как результат — это поле перестало быть достаточно эффективным.

Последствием этого информационного конфликта становятся неэквивалентность обмена с Западом, в результате которого мы стали получать западные стандарты жизни без поддерживающих их соответствующих технологий. Такой тип обмена А. Панарин считает социально неустойчивым [274]. Мы же пошли именно по такому пути, в то время как многие азиатские страны, наоборот, взяли технологии, не подхватив стандарты явно чужого им образа жизни. В этом случае их спасла более закрытая модель мира, поэтому она отфильтровала стандарты жизни, сохранив свой вариант символических представлений. Мы же заимствовали именно их, создав социально неустойчивую ситуацию.

Таким образом, основным информационным конфликтом этого периода можно считать несоответствие потоков. "Противник'' побеждал путем использования необычных информационных носителей, которые активно генерировали в воображении реципиента новый для него мир в очень идеализированном виде. Потребитель информации подставлял себя в необычные социальные позиции, реально не имея на это оснований. Если сказанное было результатом информационной экспансии, хотя и необычного вида, то внутри страны информационное поражение можно понять, отталкиваясь от того, что основной моделью коммуникации того периода была "кухня", а не официальное информационное поле. Появился двойной язык, двойственные стандарты для обсуждения тех же вопросов дома и на работе. Личностные контакты, как более эффективные, уверенно побеждали официальные источники влияния.

В список имиджей, с которого мы начинали наше рассмотрение, следует, вероятно, добавить и тип отрицательного имиджа, создаваемый оппонентом, соперником, врагом, то есть вариант сознательно конструируемый, а не возникающий спонтанно.

 

Отрицательные события, стихийные бедствия после грамотной работы СМИ по исправлению ситуации становятся позитивом. Гибель "Челюскина" в результате умелой работы над имиджем стала подвигом героев-челюскинцев. Любая авария превращалась в победу спасателей (врачей и т.д.). Вспомним, что и сочетания типа "битвы за урожай" героизировали труд, который в рядовой ситуации мог быть обычной, повседневной работой. В принципе, бывший Советский Союз, равно как и США, следует признать странами оптимистической идеологии. Такой мощный заряд оптимизма в состоянии превращать негативную ситуацию в ее противоположность. Даже смерть Ленина (явно негативная ситуация) под пером Сталина становится зарядом бодрости и оптимизма.

Специальность такого рода, которая состоит в "изменении ситуации в нужную сторону", в западной терминологии получила название spin doctor.

Брендан Брюс называет такие два варианта работы спин-доктора:

1) организация ожидания события до его наступления,

2) исправление проблемы после того, как ситуация получила неверное освещение.

С другой стороны, можно усилить свои позиции, чтобы уменьшить работу для спиндоктора. Так, американцы считают, что сила Р. Рейгана как коммуникатора состояла также и в централизованном контроле за информацией, что получило название "искусства контролируемого доступа". К примеру, во время фотографирования не разрешалось задавать вопросы, чтобы президент не допустил ошибки, которая затем будет растиражирована. Администрация должна была говорить в унисон, поскольку для всех министерств существовала единая коммуникативная стратегия, которой они подчинялись.

В Китае сплетни и слухи очень четко выступали элементом борьбы. А это также область работы для спиндоктора. При этом Брендан Брюс считает, что слух трудно остановить, если он уже появился, поскольку множество людей оказывается заинтересованным в его существовании. При этом китайцы насчитывают четыре ступени эскалации слухов:

"Если этот человек безупречен с профессиональной стороны, на него прежде всего предпринимаются политические нападки. Если он неуязвим политически, его обвиняют в деловой недобросовестности. В случае неудачи на прицел берется его личная жизнь. Когда и этот выстрел оказывается мимо цели, придираются к его характеру, например, упрекают в излишней гордости".

Гитлер, к примеру, "как огня страшился слухов и кривотолков. Ведь Гитлер всю жизнь работал на публику. Едва став партийным боссом, государственным мужем, он превратил свою резиденцию не только в служебное помещение, но и в жилище: чтобы вся его жизнь была на глазах у нации" [210, с. 426].

Однако при борьбе со слухами исследователи призывают прежде всего установить, приведет ли опровержение к лучшим результатам, поскольку для того, чтобы выдать, озвучить опровержение, предварительно следует повторить сам слух. При этом в результате слух может оцениваться как достоверный, а опровержение как ложное. Это также связано с невнимательностью массового сознания.

"В результате часто случается, что в памяти остаются лишь отдельные элементы целого сообщения. Пропускается его начало (упоминание основной цели сообщения — опровержения), или конец (предостережение не распространять слух), или вместо опровержения "политик X не коррумпирован'' запоминается сам слух "политик X - коррумпирован''...''.

В этой же области запуска негативной информации лежит сознательная утечка информации. В ситуации постоянной погони за свежими фактами журналисты радостно хватаются за новыми известиями, особенно по ряду животрепещущих проблем, например, приход/уход нового лица в структуры власти, обнародование якобы официальных документов, которые затем начинают отрицать. Сюда можно отнести и запуск новой ситуации лицом, позиция которого потом может быть изменена, в случае неприятия общественным мнением этой новой ситуации.