Загадка остается загадкой

 

В кают‑компании наступила такая тишина, что стало слышно, как внизу, в машинном отделении, воет осветительное динамо. Потом кто‑то шепотом чертыхнулся. Сорокин так резко повернулся к старшему помощнику, что стул под ним взвизгнул.

– Что такое?

– Они умерли, – повторил Гобедашвили. – Все умерли. Капитан, штурман, матросы. Двадцать два человека…

– Почему?

– Не знаю, Владимир Сергеевич. Ничего не знаю.

Гобедашвили потянулся к графину с водой. Кто‑то налил стакан и протянул ему. Старший помощник выпил воду двумя большими глотками и вытер ладонью пот со лба.

– Подробнее, Арсен Георгиевич! – не выдержал кто‑то из рыбаков. – Не тяните душу.

– Рассказывайте, – кивнул Сорокин Гобедашвили.

– Поднялись мы на палубу, – начал старший помощник. – Я несколько раз крикнул: «Эй, на борту!» Никто не ответил. Ни на юте, ни на баке никого не было. Никаких следов паники или аварийных работ. Ничего… Пустота. Тишина. Тогда мы поднялись в ходовую рубку. Она была освещена, и мы сразу же увидели капитана. Он полусидел, прислонившись спиной к стойке гирокомпаса, закинув голову, и рот у него был широко открыт, как будто он кричал или задыхался… Он был мертв…

Гобедашвили снова провел ладонью по лбу, вытирая пот.

– И глаза у него тоже были открыты, и в них застыло выражение такого ужаса, что нам тоже… стало не по себе.

– Мы все так и подались к выходу, – сказал Кравчук. – Лицо у него было, как у удавленника – такое темно‑красное, с синевой.

– Подожди, – остановил его Гобедашвили. – Я внимательно осмотрел рубку, чтобы понять, что его так испугало…

– То не в рубке було, то було снаружи, – снова перебил Кравчук. – Он його як побачив, так зараз и вмер.

– Кого побачив? – спросил Сорокин.

– А я знаю, кого? – сказал матрос. – Но чогось побачив, это хвакт.

– Подожди, не путай, – сказал Гобедашвили. – Об этом потом. Так вот, осмотрели мы всю рубку. Вес уголки. Ничего! Все в полном порядке. Даже самописец эхолота работал, исправно отбивая нулевую линию и рельеф дна под килем. Потом осмотрели тело. Оно было уже холодное, негнущееся, и на нем не оказалось ни одного синяка, ни единой царапины – сильное, здоровое тело пожилого мужчины, умершего внезапно. Я не врач, не могу судить определенно, но впечатление такое, будто он умер от разрыва сердца…

Потом мы пошли во внутренние помещения. Везде было включено электричество, и полы, затянутые каким‑то мягким пластиком, глушили наши шаги. Это было неприятно – неслышные, почти крадущиеся шаги. Скажу откровенно – мы боялись. Боялись тишины, царившей на корабле, боялись неизвестной опасности, боялись шорохов и перестукиваний, раздававшихся иногда внутри судна…

– Конкретнее, Арсен, – сказал капитан.

– Мы открыли первую попавшуюся дверь и очутились в штурманской. У них планировка судна не такая, как у нас. Да и судно‑то ведь другого типа. И здесь тоже были мертвые. Тела штурмана и помощника лежали на полу у стола. Штурман еще держал в руках карандаш. Он держал его так крепко, что пальцы побелели. Наверное, это была судорога. Помощник лежал ближе к двери, и руки у него были подобраны под грудь, будто он хотел приподняться и не смог. Видимо, они работали. На планшете лежала карта, и на ней синей чертой был проложен курс на Вардё. А вышли они, как мы установили, из Баренцбурга.

– Баренцбург – Вардё? – переспросил Сорокин. – Он шел из Баренцбурга на Вардё, так?

– Да, – кивнул Гобедашвили.

– Двадцать два года работаю в тралфлоте и ни разу не слышал, чтобы на этой линии были катастрофы. Самая спокойная линия на Баренце.

– На любой линии может произойти катастрофа, Владимир Сергеевич… Так вот, осмотрели мы весь корабль. Шестерых нашли в кают‑компании. Двое лежали в машинном отделении. Остальные в каютах. Все в самых невероятных позах, будто мгновенно застигнутые молнией… И потом это выражение смертельного ужаса на лицах… У всех без исключения. Будто они увидели что‑то… невероятно страшное… А машины и механизмы в порядке. Репетир телеграфа стоит на «Стоп». Значит, они сначала положили судно в дрейф, а потом… Может быть, что‑нибудь в судовом журнале…

– Посмотрим, – сказал Сорокин.

Он придвинул к себе толстую черную тетрадь, принесенную Гобедашвили.

В электрическом свете гладкая черная клеенка блестела, будто облитая водой, и Сорокин провел по обложке ладонью, словно хотел удостовериться, что она суха. Потом открыл журнал. Гобедашвили встал к нему за спину и заглянул через плечо.

– А, – сказал Сорокин. – Они вели записи на английском. Добро. Вот и фамилия капитана: Пер Ивар Танген.

В тишине зашелестели страницы, на которых мелькали записи, сделанные несмываемым карандашом. Вокруг напряженно дышали люди.

Наконец Сорокин поднял голову.

– Обычные вахтенные записи, – сказал он. – Вот последняя: «0 часов по Гринвичу. Смена вахт. Курс зюйд‑вест, ближе к весту. Состояние машин – нормальное. Больных на борту нет». Все.

– Да, немного… – сказал радист. – Видимо, все произошло очень быстро. За несколько минут..

– Именно за несколько, – сказал капитан. – Только человек, у которого не осталось никакой надежды, будет молить о помощи именем бога. Наверное, люди умирали один за другим, потому что сразу после этих слов радист передал: «Погибли шкипер и почти вся команда».

Сорокин вынул из кармана кителя радиограмму и положил ее перед собой на стол.

– Вот последние слова: «не медлите»… здесь какие‑то три семерки. «Ниже ватерлинии…» Затем еще раз три семерки, и все. Что могло быть у борта грузовоза под водой? И к чему здесь эти семерки?

– Ну, это объяснить проще простого, – сказал радист. – Он начал какую‑то букву, причем так быстро, что сорвал руку на точках. Это бывает довольно часто даже с очень опытными операторами. Попытался еще раз и опять сорвал. А потом…

– Какой на судне груз? – спросил Сорокин.

– Уголь, – сказал Гобедашвили.

– Вы хорошо осмотрели трюмы?

– Да. Нам пришлось открыть оба. Уголь и только уголь. Насыпью.

– Течи нет?

– Нет. Трюмы сухие.

– В тысяча девятьсот восьмом году у берегов Англии в районе Доггер‑банки произошло нечто подобное, – сказал Сорокин. – Фрахтер назывался «Шарк». Десять человек команды. Водоизмещение восемьсот тонн. В трюме пятьсот бочонков с хлорной известью. Он получил течь после шквала. Бочки подмокли. Известь закипела и начала выделять хлор. Прежде чем подошли спасатели, шесть человек отравились и умерли. Остальных сняли с борта в тяжелом состоянии. Что‑то похожее произошло на «Сверре». Так мне кажется.

Набившиеся в помещение матросы и засольщики зашумели, обсуждая услышанное.

– А я розумию, що воны побачили щось и вмерли от страха, – упрямо сказал Кравчук.

– Чушь, – сказал Сорокин. – Команда‑то находилась в разных помещениях. Некоторые из них были закрыты наглухо.

– История… – протянул кто‑то из команды. – Сплошной туман…

В тот же миг пол кают‑компании встал наискось, несколько человек, не удержавшись на ногах, упали на колени. Наверху, на палубе, что‑то с грохотом покатилось и сильно ударило в фальшборт. Через секунду траулер выпрямился и все вскочили, прислушиваясь.

Сорокин решительно встал и захлопнул журнал.

– Ветер заходит с веста, – сказал он. – Мы теряем время. У нас на борту тридцать восемь человек. Гобедашвили, выберите пятерых и примите над ними команду. Вы перейдете на «Сверре», запустите машины и отведете его своим ходом в Вардё или Вадсё. Мы радируем норвежцам о происшествии и о том, что вы прибудете в один из этих портов. Возьмите с собой второго машиниста.

– Предложение дельное, – сказал Гобедашвили. – Только как быть с мертвыми? Все‑таки неприятно идти двое суток с трупами…

– На борту ничего не трогайте. Только в случае самой крайней необходимости можете передвинуть тела. Этим делом займется морская экспертная комиссия.

 

ТАЙНА „УРАНГ МЕДАН“

 

Глухо гудит мотор лебедки. Повизгивают ролики, по которым ползут ваера, тянущие из глубины трал. Вот он уже на поверхности, в круге быстро тающей пены. Сорокин на глаз прикидывает: тонны полторы. До семи вечера успеют сделать еще два‑три подъема. Примерно пять – шесть тонн. Двенадцать суток лова, чтобы заполнить трюмы. Двое суток потеряно на «Сверре», да еще эта несчастная Медвежинская банка: то густо, то пусто, чтоб она провалилась. Двенадцать суток авральной работы. Вот оно, рыбацкое счастье…

Авралят все. Даже боцман, перетаскивая с борта на борт тяжелый черный шланг, обдает водой дощатые разделочные столы и палубу, смывая в море рыбьи потроха и головы, оставшиеся от предыдущей разделки.

Трал повисает над палубой. Огромный сетчатый мешок туго наполнен влажным стальным блеском. Старший рыбмастер резко рубит воздух рукой:

– Давай!

Слабнет запирающий трос. Зев трала распахивается, и на палубу рушится шелестящий поток извивающейся, бьющейся, скользкой рыбы.

У разделочного стола уже приготовилась бригада.

Как только живая волна подкатывается к ногам шкеровщиков, они нагибаются и обеими руками начинают швырять треску на стол. Рыбины мокро шлепают по толстым доскам, разевают рты, судорожно хватая воздух. Голубоватые их бока жемчужно светятся. И сразу же раздается дробный стук ножей. Работа идет конвейером. Первый шкеровщик отсекает треске голову; второй одним ударом вспарывает брюхо и быстрым, едва заметным движением лезвия отбрасывает в лоток печень. Третий заканчивает разделку и отправляет треугольную с нежно‑розовым нутром тушку в темную горловину люка, в трюм. Там, внизу, невидимые, работают засольщики в блестящих клеенчатых робах, морозильщики в длинных, до локтя, резиновых перчатках и консервных дел мастера в белых, больничной чистоты халатах.

Налетевший с запада шквал унесся к Новой Земле, но море еще не успокоилось, бунтует, вертит на волнах траулер. Сорокин смотрит на северо‑запад, в сторону Шпицбергена. Только бы удержалась погода…

Эх ты, рыбацкое счастье!

…Третий, последний подъем трала.

Четыре тонны.

Тусклый свет дня быстро сгущается в ночь. Лов кончен. Рыбаки, устало переговариваясь, уходят в душевую. В слабом свете фонарей вахтенные моют палубу. Шипит, разбиваясь в туман, струя из брандспойта. Вахтенные в клеенчатых куртках, зюйдвестках и резиновых сапогах похожи на космонавтов.

«Сверре» почти забыт. Только изредка кто‑нибудь вспомнит о нем, как о страшной загадке, заданной морем. Работа, работа, работа, вахты, авралы – они вытеснили все. Сейчас самое главное – выполнить план. Рассказы будут потом, на берегу, когда много свободного времени и можно засидеться далеко за полночь в кругу родных и друзей. Вот тогда можно дать волю фантазии. А сейчас «Сверре» уже в порту, в Вардё или в Вадсё, и им занимаются специальные морские комиссии.

…У себя в каюте Сорокин сбросил китель и несколько минут сидел за столиком, отдыхая. С каждым годом усталость после напряженной работы приходила все быстрее. «Как‑никак пятьдесят четыре года, скоро на свалку», – подумал он с горечью. Еще один‑два сезона – и все. Останется он на берегу для портовой службы или будет направлен куда‑нибудь на юг, на Черное море, на маленький белый дизель прогуливаться с курортниками от Севастополя до Ялты…

Он достал из шкафчика электробритву и зеркало, повернул на себя рефлектор лампы и провел рукой по подбородку. Как бы он ни устал, но бритье утром и вечером было железным законом, и он его никогда не нарушал. Еще никто из команды не видел Сорокина со щетиной на лице.

В дверь постучали.

– Да, – сказал капитан.

В каюту вошел радист Бабичев.

– Извините, Владимир Сергеевич, но я просто не мог. Тут действительно такая чертовщина накручивается, что волосы дыбом. Посмотрите.

Бабичев положил на столик толстую синюю книгу, в нескольких местах заложенную узкими полосками бумаги. Сорокин мельком взглянул на заглавие. «Регистровый справочник Ллойда. Раздел второй. Кораблекрушения».

– Тебя все еще волнует история «Сверре»?

– Да. А вас разве она не волнует?

– Откровенно говоря, странная история. И страшная. Я думал об этом, но…

– А я кое‑что нашел, Владимир Сергеевич, – сказал радист.

Он открыл справочник на первой закладке и отчеркнул ногтем абзац.

– Прочитайте вот здесь.

 

 

«9 февраля 1948 года несколькими кораблями, находящимися в районе Молуккских островов, были приняты сигналы бедствия. Сигналы подавал голландский пароход «Уранг Медан». «Погибли все офицеры и капитан… Возможно, в живых остался один я…» Затем следует серия не поддающихся расшифровке точек и тире. Потом совершенно отчетливо: «Я умираю», и после этого уже только зловещее молчание.

По указанному направлению с Малайи и Суматры к терпящему бедствие пароходу направилось три спасательных судна. Они нашли его в пятидесяти милях от предполагаемого места. Когда спасательные партии высадились на «Уранг Медан», они стали свидетелями жуткого зрелища. На судне не было ни одного живого существа. Капитан лежал на мостике, тела остальных офицеров – в штурманской рубке и кают‑компании. Радист свисал со стула в радиорубке. Его рука все еще сжимала головку телеграфного ключа. И на всех лицах застыло выражение конвульсивного ужаса. Но, как ни странно, ни на одном теле не было заметно ран или каких‑нибудь повреждений.

Спасательные суда хотели взять «Уранг Медан» на буксир и доставить его в ближайший порт, но не успели этого сделать. Из трюма № 4 неожиданно вырвалось пламя и повалил дым. Разразившийся пожар бушевал с такой силой, что потушить его было невозможно. Через несколько минут раздался взрыв и судно почти до половины корпуса выскочило из воды. Потом оно осело на корму и исчезло в волнах.

Позднее было выяснено, что трюмы «Уранг Медан» были загружены копрой, сандаловым деревом и кофе. Ничего взрывчатого в них не было».

 

 

Капитан кончил читать и посмотрел на радиста. В глазах его было недоумение. Некоторое время оба молчали. Наконец капитан постучал пальцем по справочнику:

– Невероятно… Почти полное совладение. Если бы не солидное имя Ллойда, я бы подумал, что читаю отрывок из детектива Конан‑Дойля.

– В том‑то и дело, Владимир Сергеевич. Именно невероятно. Два случая, почти совпадающие в деталях… Это уже почти закономерность.

– У тебя есть какие‑нибудь соображения? – с любопытством спросил капитан.

– Пока еще нет. Только… несколько догадок.

– Что же ты предполагаешь?

– То, что причин смерти только две. Я рассуждал так. Человек мертв – и на его теле нет никаких следов насилия, никаких повреждений. Что с ним могло произойти? Причин здесь, конечно, сотни. Он мог отравиться, мог умереть от кровоизлияния в мозг, от инфаркта, от какой‑нибудь инфекционной болезни. Люди умирают по‑разному. Но когда десятки людей погибают одинаково, когда симптомы смерти у всех одни и те же, причин для объяснения остается не так уж много. У всех одновременно, например, не могло произойти кровоизлияния в мозг или инфаркта. Инфекция тоже исключается. Ведь разные организмы по‑разному сопротивляются болезням. Сильные сдаются после долгой борьбы, те, что послабее, – быстро. И потом – человек может быть совсем не подверженным болезни, у него может быть врожденный иммунитет. В конце концов, если бы на борту «Сверре» появились больные, это обязательно было бы отмечено в судовом журнале. Значит, остается две причины. В каком случае несколько десятков людей за пять‑шесть минут могут отправиться на тот свет? По‑моему, только в том, если они все одновременно получили сильное пищевое отравление, или же если воздух, которым они дышали, был отравлен.

Сорокин недоверчиво хмыкнул:

– Но что могло отравить воздух? Разве только груз. Если у них в трюмах были какие‑нибудь химикаты…

– Воздух мог быть отравлен не только изнутри корабля, но и снаружи, – сказал радист.

– А мне кажется, что изнутри, – возразил капитан.

– Но это не объясняет случая с «Уранг Меданом», – сказал Бабичев. – Ведь ясно сказано, что голландец был загружен копрой, сандалом и кофе.

– Э, знаю я капитанов этих фрахтеров! – поморщился Сорокин. – По грузовым ведомостям они принимают на борт тропическую древесину и лимоны, а контрабандой провозят автоматы, патроны и пластическую взрывчатку. Чем ты объяснишь взрыв, утопивший судно? Кофе, что ли, сдетонировало? Конечно, у них в трюмах было кое‑что, кроме сандала и мякоти кокосового ореха. Год‑то какой? Сорок восьмой. Голландцы в Индонезии как на пороховой бочке. И готовились к войне, конечно.

– Владимир Сергеевич, а вентиляция? Ведь при такой вентиляции, которая существует на современных судах, ни один газ не удержится во внутренних помещениях и минуты. А тем более в тропиках, где вентиляцию включают всегда на полную мощность. Нет, вернее всего предположить, что отравилась команда извне. Сам воздух вокруг корабля был отравлен.

– Но тогда возникает вопрос – откуда взялся этот сильно действующий газ?

– Пожалуй, и здесь может быть только одно объяснение, – сказал радист. – И Атлантика, и район архипелага – зоны великого разлома земной коры. Здесь сотни вулканов. Один Мерапи на Яве чего только стоит! А подводных извержений в этих районах происходит несколько в год. Возможно, что «Уранг Медан» проходил над таким вулканом в тот момент, когда начиналось извержение. Огромный пузырь газов взлетел из глубины океана к поверхности и охватил корабль. Мощные вентиляторы всосали отравленный воздух внутрь судна и разогнали его по всем помещениям. Люди погибали от удушья, даже не понимая, что происходит. Вот почему на лицах выражение ужаса. Они были застигнуты смертью врасплох…

– Правдоподобно, но не совсем. А как ты объяснишь гибель команды «Сверре»? В Баренцевом море нет никаких разломов и тектонических зон. За тысячу лет здесь не было зарегистрировано ни одного вулкана.

– «Сверре» – случай особый, – сказал радист. – Можно предположить, что они отравились пищей…

Капитан решительно посмотрел на часы.

– Вот что, Григорий Андреевич. Хватит плести канаты из морской пены. И без нас всяких сказок достаточно выдумано. Придем в порт. Почитаем на досуге норвежские газеты. Дождемся Арсена Гобедашвили. И все узнаем.

 

БОТУЛИЗМ

 

Норвежские газеты писали о катастрофе разное.

Крупнейшая «Афтенпостен», самая солидная и влиятельная, только сообщила о морской трагедии, не строя никаких догадок.

Зато утренняя «Моргенбладет» давала волю фантазии. Целых два выпуска были посвящены «Сверре». Пронырливые репортеры сфотографировали не только Арсена Гобедашвили и русских матросов, которые привели грузовик в Вардё, но даже мертвого капитана Тангена в ходовой рубке и груды шпицбергенского угля в трюмах. Научный обозреватель «Моргенбладет» предполагал, что гибель команды «Сверре» связана с мощными разрядами атмосферного электричества.

 

«Контакты телеграфного ключа, которым радист подавал сигнал бедствия, – писал обозреватель, – были намертво приварены друг к другу, в результате чего ключ оказался замкнутым накоротко и радиостанция вышла из строя. По данным метеослужбы, незадолго до катастрофы, около 0 час. 40 мин. по Гринвичу, в районе Медвежьего острова разразилась сильная и необычная для этого времени года гроза, которая быстро переместилась к Нордкапу. Последствием этой грозы могла явиться шаровая молния огромного потенциала. Вероятнее всего, это была не одиночная молния, а так называемая четочная, состоящая из цепочки огненных шаров, следующих друг за другом на небольшом расстоянии. Весьма возможно, что часть этой цепочки попала в море у борта корабля и радист «Сверре» видел, как вода «кипит ниже ватерлинии». Известны случаи, когда подобные молнии величиной с шарик для настольного тенниса, падая в бочки с водой, в несколько секунд нагревали весь объем воды до кипения. Отмечены случаи, когда молния поражала большое количество людей в закрытых помещениях, не оставляя на их телах ни малейшего следа».

 

«Ворт Ланд», наоборот, предполагала, что рядом с грузовиком упал метеорит неизвестного состава, вещество которого при соединении с водой выделило огромное количество ядовитого газа. Именно этот неизвестный газ отравил команду корабля, а симптомами отравления явилось выражение ужаса на лицах мертвых. Телеграфный же ключ был замкнут самим радистом последним судорожным движением руки. Возросший в электрической цепи ток вывел из строя генератор радиостанции.

«Дагбладет» делала осторожный намек, что мог иметь место случай диверсии, хотя и не объясняла, кому и для чего понадобился старый грузовик, загруженный шпицбергенским углем.

«Фрихетен» сообщила читателям, что из Осло в Вардё прибыла специальная комиссия, составленная из криминалистов, врачей и военных специалистов, и в ближайшие несколько дней загадка «Сверре» будет разгадана.

Через неделю в «Афтенпостен» была опубликована информация, которую ждали с таким нетерпением:

 

«…Кровь погибших моряков подверглась тщательному анализу, – говорилось в заключении экспертной комиссии. Было установлено, что смерть наступила в результате ботулизма (отравления колбасным ядом). Этот сильнейший из всех известных человеку органических ядов образуется при длительном хранении в неблагоприятных условиях консервированного, копченого и свежего мяса и некоторых продуктов растительного происхождения (например, неправильно законсервированных огурцов). Токсическая мощность чистого алкалоида ботюлинума такова, что шестьдесят пять граммов его, распыленные в атмосфере Земли, способны убить около миллиарда людей (смертельная доза для человека 0,000000065 г.).

Вероятнее всего, на борту «Сверре» находились недоброкачественные продукты, которые и вызвали массовое отравление команды.

Ответственность за происшедшее целиком и полностью ложится на поставщиков провианта для судов наших северных линий…»

 

Сенсация была погашена.

Интерес к катастрофе стал быстро падать и вскоре сошел на нет.

О «Сверре» начали забывать.

Мало ли кораблей каждый год погибает в открытом море и у причалов? Мало ли пропадает без вести со всем своим экипажем, не успев даже крикнуть в эфир «SOS»?

По данным ЮНЕСКО ежегодно в море в результате различных несчастных случаев погибает до 280 судов и около 200 000 человек. Из них около 17 кораблей пропадает без вести. Три катастрофы происходят при необъяснимых обстоятельствах…

Только еще один раз имя «Сверре» мелькнуло на страницах газет.

«Ворт Ланд» сообщила, что в продуктах из кладовых «Сверре», исследованных в лабораториях, не было обнаружено ни малейших следов ботюлинума. Более того: в накладных, по которым команда получала продукты в порту приписки, вообще не значилось какое‑либо копченое, консервированное или свежее мясо. Рейс был короткий, и в камбузе готовились только рыбные блюда.

В общем‑то истории со «Сверре» уделяли не так уж много места, и для многих читателей она прошла незаметной. Все газеты мира на своих первых полосах продолжали обсуждать беспрецедентное «преступление века» – убийство американского президента Джона Кеннеди, а потом к нему прибавилось еще «знаменитое ограбление века» – кража двух с половиной миллионов фунтов стерлингов из королевской почты в Англии.

А еще через месяц грянула очередная сенсация, вычеркнувшая с газетных страниц даже королевскую почту, так как дело шло о неизмеримо больших суммах.

Имя этой новой сенсации было ТОПЛИЦ.