Ходит осень в хороводе 6 страница

Проплывем метров двести и поворачиваем назад. За короткое время мы добыли 21 щуку и 4 окуня.

Здесь же, под стогом, мы решили заночевать.

На следующий день мы нашли рядом второй омут и так плавали часа три из одного омута в другой. Вечером мы подсчитали весь наш улов: 73 щуки и 9 окуней.

Это был первый и значительный улов на блесну.

…Солнце уже клонилось к закату, когда мы, сложив добычу в лодку, пошли в обратный путь, чтобы успеть к пароходу.

По течению лодка плывет легко. На душе какая‑то приятная тишина и хочется кому‑то сказать:

– Эх, хорошо, братцы, жить на свете…

…Каждое лето мы часто бываем на Уене и на другой реке Вьюне. Нет ничего приятнее провести выходной день в лодке и к вечеру вернуться на базу с некоторым грузом щук. И все это дает охотнику блесна – самая простая, несложная снасть, которую каждому охотнику иметь нужно…

 

Н. Устинович

ПЛОВУЧИЙ ОСТРОВ

 

В прошлом году позвал меня к себе председатель колхоза и говорит:

– Купили мы рыбацкую снасть в Замошье. Не сгоняешь на лодочке?

Замошье – последняя деревня в верховьях речки Поймы, дальше тянется непроходимая тайга. Никогда я не бывал в тех местах. Много раз хотел добраться, да все как‑то не удавалось. И потому, не долго думая, ответил председателю:

– Съезжу.

Стал готовиться в дорогу – сынишка привязался: возьми, да и только. Отказал я ему сперва, а потом передумал. В самом деле, разве, вредно парнишке прогуляться на лодке? Пусть привыкает к охотничьей жизни.

Поплыли. Павлик у руля сидит, я на веслах. На остановках ловим рыбу, варим уху…

До верховьев добрались без особых трудностей. Раза два пришлось на перекатах лодку бечевой тянуть, так это в тайге самое обычное дело.

Уже подплывая к Замошью, заметили в стороне озеро. От речки к нему широкая протока шла. А вокруг – лес дремучий, неба не видать. У самого устья протоки островок был, сплошь заросший ельником. И так нам этот островок приглянулся, что решили мы на нем заночевать.

Причалили к берегу, выбрали удобное для ночлега место. Павлик начал устанавливать палатку, а я задумал поймать к ужину свежей рыбы.

Сел в лодку, поплыл вдоль берега и скоро нашел уютный заливчик. Рыбы в нем оказалось полным‑полно: то и дело слышался плеск, по воде так и разбегались во все стороны круги.

«Рыба играет – дождю быть», – вспомнил я старую примету и посмотрел на небо. Сквозь деревья было видно, что с востока надвигалась черная туча. Гребень ее стоял уже почти над самым озером и похож был на гриву вздыбленной лошади.

На земле все замерло в знойной духоте; застыл воздух, повисли листья, умолкли птицы. Только ласточки носились над озером, черкая по воде крыльями.

Хотел было я вернуться на островок, потом раздумал; гроза кончится не раньше, как через час, солнце к тому времени зайдет. А в темноте какая рыбная ловля?

Размотал сеть и, не теряя времени, поставил ее поперек залива. А когда пристал к берегу, молния с громом расколола небо, рванул ветер, хлынул обломный ливень. Кругом разлилась непроглядная темень.

Привязал я наощупь лодку, забрался в кусты и сижу, жду.

Сидеть пришлось около часа. Тучу пронесло, на востоке скова засинело небо, и я, промокший до нитки, начал скорее вытаскивать сеть. Выбрал улов, свернул сеть, направился на островок.

Подллыл к протоке и… глазам не верю. Пропал остров! Там, где он стоял, колыхались волны, а на них стайка диких уток покачивалась.

Меня так и бросило в жар. Куда он мог подеваться? А главное – где сын? Если остров залило водой – было бы видно вершины елок. Размыло волнами? Но буря была не слишком сильной.

Чего только я не передумал, кружа в лодке по озеру. И в конце концов решил, что острова мне не найти.

Когда совсем стемнело – вышел на берег. Звать начал сына. Крикну – прислушаюсь: тишина. Только эхо перекатывается над сопками.

Всю ночь бродил по берегу, словно пьяный. Натыкался на деревья, падал в какие‑то ямы, кричал, пока не охрип. А едва рассвело – опять лодку отвязал, направился неизвестно куда…

Обогнул мысок – дым в кустах заметил. Бросился туда. Не Павлик ли, думаю?

У костра дед сидел, удочки налаживал. Взглянул на меня и спрашивает:

– Какая беда случилась?

Рассказал я ему. Выслушал дед и улыбнулся:

– Зря убиваешься. Жив‑здоров твой сын. Могу дорогу к нему показать.

Сели мы в лодку, поплыли. Я гребу так, что весла трещат, а старик правит рулем и молчит.

Пересекли озеро, свернули в дальний угол; тут дед показывает вперед и говорит:

– Вон и Еловый остров.

Обернулся я и… не могу понять: во сне это или наяву? Стоят перед нами тот самый островок, что вчера у протоки был, а на берегу Павлик от радости прыгает.

И наверно такой глупый вид у меня в то время был, что схватился старик за бока и ну хохотать. А когда нахохотался вдоволь, объяснил:

– Островок этот – пловучий. С давних пор по озеру гуляет. Куда ветер подует – туда он и плывет. Мы‑то уж к нему привыкли, а вот новому человеку чудно кажется: был остров – и не стало. Нивесть что можно подумать!..

 

Ефим Пермитин

ПРАЗДНИК ЛЕТА

         (Глава из романа «Любовь»)             

 

«Горные орлы», алтайский колхоз‑миллионер, проводил «праздник сенокоса и меда».

По установившейся в колхозе традиции, день этот праздновался необычно. Самые лучшие верховые лошади седлались в богатые седла. Женщины, мужчины и даже дети надевали яркие одежды и ранним утром, гарцуя на лошадях, пестрыми живописными группами, с песнями выезжали из деревни в леса и горы.

Весь день женщины и девушки собирали по ключам и косогорам ягоды черной и красной смородины, малину и костянику. Мужчины ловили в порожистых речках хариусов, стреляли поднявшихся на крыло тетеревов и глухарят.

Ягоды, рыба и дичь шли на приготовление богатого ужина. Хмельная медовуха заранее приготовлялась колхозным пасечником.

Весь день молодежь пела песни, купалась в реке, состязалась в подъеме на крутую, трудно доступную гору «Гляден», в искусстве стрельбы из охотничьих винтовок и дробовиков, а на солнцезакате женщины и девушки съезжались из разных логов и речек на пасеку, к радушному пасечнику Станиславу Матвеевичу: накрывали столы, ждали из гор охотников и рыболовов, варили традиционную, ни с чем не сравнимую алтайскую уху из свежих хариусов.

С каждым годом праздники проводились торжественнее и веселее. Председатель колхоза Селифон Адуев программу праздничного дня предложил всецело передать в руки изобретательной молодежи. До рассвета ярко пылали костры, пламенели жаркие отблески огня в глазах беспечных, возбужденных горноорловцев.

И еще нравилось всем, что к «празднику лета» не готовились заранее, а назначался он неожиданно, после продолжительной напряженной метки стогов и изнурительной тяжелой косьбы вручную на недоступных машинам лесных увалах.

Перед праздником усталые косцы, гребцы, копнильщики, подростки‑копновозы и престарелые метальщики – ответственные вершители стогов и скирд – парились в банях. В канун праздника запах банного дыма и жженого камня от раскаленных каменок плавал над деревней с полудня до поздней ночи.

 

* * *

 

Зорилось. Мутные бельма окон чуть розовели.

…Марина открыла глаза. Селифон, приподнявшись на локте, смотрел ей в лицо.

Слегка припухшие от сна губы Марины раскрылись:

– Знаю, торопишься… Пора! – И она быстро поднялась с постели.

 

* * *

 

Адуев спешил. Решили ехать в горы без завтрака. Для Марины, уступив настойчивым ее просьбам, он заседлал горячего белого жеребца «Кодачи», для себя – саврасого иноходца. Все необходимое для рыбалки, охоты и сбора ягод было уложено с вечера.

В полотняном платье с перламутровыми пуговицами у разрезов Марина вышла на крыльцо. На голову она надела такую же панаму. На ноги – татарские сапожки с яркой росшивью мягких козловых голенищ.

Селифон подвел жеребца. Конь раздул розовый храп и покосил гордым искристым зрачком на необычную всадницу.

Адуев взял одной рукой жеребца под уздцы, другой хотел помочь жене.

– Я сама… Сама! – заторопилась Марина.

Ей вздумалось показать ему, что верхом она выучилась ездить не хуже любой, выросшей в горах женщины. Но нога ее, стесненная недостаточным разрезом платья, не могла сразу дотянуться до стремени высокого коня. Жеребец грыз и пенил удила, рубил копытом землю, топтался и прижимал уши.

Марина, ухватившись за холку лошади, прыгая на одной правой ноге, наконец поставила левую ногу в стремя и, легко оттолкнувшись от земли, села в седло. С раскрасневшимся от напряжения лицом, с горящими глазами, в панаме и узком платье она походила на красивого подростка.

Верхом на горячем белом Кодачи, славившемся не только редкой красотой породы, но и великолепной рысью, Марине казалось, что в это раннее утро, с целым днем веселого отдыха впереди, весь мир также радостен и молод, как молода и радостна она, что река Черновая сегодня по‑особенному шумит на перекатах, что Селифон в холщевом рыбацком костюме, с ружьем за плечами еще сильнее, роднеее и милее.

Марина знала: он боится опоздать в заветные свои места к началу клева. И потому сразу же за воротами отпустила поводья.

 

* * *

 

Лошадей расседлали под раскидистым кедром у ручья, впадающего в Черновую. На берегу у самой воды росла душистая дикая мята, вперемежку с залитой росой осокой. Подальше – непролазные заросли черной смородины. На косогоре алела малина, а еще выше у камней, точно накрытые красным сукном, никли под тяжестью урожая кусты рубиновой кислицы.

– Ягод тут, тебе за неделю не обобрать! – Селифон махнул рукой в сторону косогора.

По тому, как муж поспешно складывал седла и разбирал несложную рыбацкую снасть, Марина видела, что он очень спешит к реке.

Рыбаку действительно, нужно было спешить. Огненный ком солнца уже выкатывался из‑за гор. Месяц, утратив блеск, казался теперь тонким и непрочным, как истаявшая льдинка.

 

* * *

 

Молочно‑белая в пороге, темноголубая по омутам – река билась в крутых скалах. Это самое узкое и глубокое место алтайской реки Черновой и называли «Щеки».

Рыбак спустился к реке по руслу ручья. Опавшая в летнее время вода образовала неширокую, затененную утесами береговую отмель.

«Щеки» Селифон считал «рыбным садком». И если когда собирался «наудиться всласть», то стремился только сюда.

С приречных камней вспорхнул небольшой куличок‑перевозчик и, задевая о волны узким пепельно‑серым крылом, с тонким свистом полетел на противоположный берег.

Адуева охватила знакомая дрожь. Он быстро разулся, по‑рыбацки подсучил до колен штаны и надел через плечо холщевую торбу под рыбу.

Босые ноги щекотал остывший за ночь галечник.

При первой насадке у рыбака дрожали пальцы. По неистребимой с детства привычке поплевал на проткнутого крючком жирного фиолетового червя и сильным швырком гибкого удилища забросил лесу на стрежь. Лесу тотчас же снесло течением и закружило в глубоком пенистом омуте.

Правая рука рыбака с длинным удилищем, казалось, вытянулась до середины омута.

А лесу все сносило и сносило. Вот рука чуть качнулась, Адуев, не желая наново забрасывать лесу без первой поклевки, решил «поиграть» червем и, слегка приподняв удилище, тихонько вел лесу против течения.

Короткий рывок, как электрический ток, пронзил рыбака. Подсечка проворных горных рыб молниеносна. Крупный сине‑стальной хариус, распластав в воздухе рябые плавники, с размаху ударился о грудь рыбака.

Адуев радостно ощутил и грузный удар, и холодную упругость рыбины, схваченной им под жабры. Стальная синева хребта и радужные пестрины плавников на воздухе быстро меркли, приобретая легкий перламутровый отлив.

Селифон снял бьющуюся рыбу с крючка и бережно опустил на дно холщевой торбы. Хариус сделал несколько резких бросков, каждый раз приятно ударяя Адуева сквозь холстину, последний раз зевнул и утих.

Рыбак понял, что рыба уснула так быстро лишь потому, что торба суха. Он нарвал пук осоки, положил ее на дно и погрузил торбу в воду. Снова надетая на плечо, она холодила бок.

 

* * *

 

В торбе лежало около трех десятков мерных фунтовых хариусов, а он еще не обошел и половины омутов в «Щеках».

Солнце било рыбаку прямо в глаза. Роса на прибрежной траве из дымчато‑серебряной стала искристо‑золотой. Холодный галешник нагрелся. Непокрытую голову припекало, а он не замечал ничего, забыл о жене, собирающей ягоды в прибрежных кустах. Все его мысли в этот момент были сосредоточены на грозном омуте – Бучило.

К омуту торопился рыбак. В попадающихся по дороге мелких омутках или не забрасывал лесы вовсе, или, поспешно забросив раз, снова прыгал с камня на камень, подвигаясь к знаменитому Бучилу.

Сейчас ему казалось – опоздай он к главному омуту и все пропало: все рыбаки, непременно, поймают больше его в этот день, и ему стыдно будет глядеть и жене, и колхозникам в глаза.

Узкое и без того русло реки, в «Щеках», у Бучила, сузилось еще больше. Высокие коричневые утесы с лепившимися по отвесам черными пихтами на обоих берегах делали реку в этом месте еще сумрачнее и грознее.

Обомшелый обломок скалы перегородил Черновую на два стремительных рукава. С шумом разбивающаяся об утес, белая кипящая струя за скалой образовывала крутящийся, глубокий омут с муаровой водой.

Адуев снял тяжелую торбу и положил ее в тень утеса. На крючок он надел свежего крупного червя и с замирающим сердцем бросил лесу в клокочущую кипень. Снасть, вместе со свинцовым грузилом и извивающимся на крючке червем, вывернуло стремительным потоком: и принесло к середине муарового омута.

Лесу необычно рвануло, и по мгновенно полегчавшему, словно сделавшемуся вдруг пустым удилищу, Адуев все понял. Он поднял удочку и увидел на тонком ее конце жалкий обрывок лесы величиной с четверть.

В первый момент он смотрел на нее остановившимися глазами. Грудь рыбака высоко поднималась под рубахой, на побледневшем лбу выступил пот.

– Мать честная!.. – Он бросил удилище и полез на скалистый утес.

Посторонний счел бы рыбака сумасшедшим.

Подмытый волнами утес навис над омутом метрах в шести от воды. Адуев лег на него грудью и, перегнувшись, стал пристально смотреть в омут. Первое, что он увидел, это – прозрачную до дна воду с кипевшими в ней, как в нарзане, серебряными пузырьками воздуха, стремительно несущимися от узкого рукава. Но вскоре в непрерывном: потоке воды он рассмотрел неподвижно стоявших, словно подвешенных за нитки крупных черноспинных хариусов, подрагивающих поджаберными плавниками.

Рыбы стояли встречь несущемуся потоку, и Адуеву непонятно было, какая сила удерживает их на одном месте. Но не хариусы интересовали в этот момент рыбака. По страшному рывку он знал, что наживку схватил крупный таймень, но, как ни всматривался, не смог увидеть хищника в омуте.

«Ушел, значит… Накололся и ушел…» – с грустью решил рыбак и уже совсем было собрался слезать с утеса, как вдруг в двух саженях от того места, куда смотрел он, вывернулся из воды огромный розовобокий таймень. Рыба стремительно схватила нивесть откуда занесенный в омут желтый березовый лист, взволновала воду и ушла на дно.

– А, голубчик, вот где ты!..

Вскоре Селифон разглядел его, лежавшего на дне, как большая коряга. Таймень медленно шевелил жаберными крышками величиной с блюдце. У губы тайменя, как длинные сомовьи усы, развевались несколько оборванных им рыбацких лесок.

– Эдакий чертило! Эдакий чертило! – не переставал шептать Адуев, слезая с утеса на землю. – Голодный… Жирует… Но на червя теперь чорта с два… – негромко разговаривал Селифон.

Рыбак достал из кармана крепкую пеньковую лесу с крупным самодельным крючком и кусок серой суконки. Потом обернул ею крюк и по величине и по форме наподобие мыши, высвободил острое жало, распушил и оправил концы суконки… К омуту подошел крадучись, чтобы не упала на воду тень. Лесу забросил сильным швырком. Насадка с плеском упала в омут. Не задерживая ее ни на секунду, рыбак повел снасть поперек течения легкими подергиваниями, подражая движению плывущей по воде мыши.

Хищник вывернулся из глубины и ударил хвостом добычу. Потом он быстро схватил наживку и пошел в омут. Гибкое удилище согнулось в дугу. Рыбак в одежде вскочил в реку по пояс. Наколовшийся большой багряноперый таймень «свечкой» вылетел из воды, пытаясь выплюнуть железный крюк. Но Адуев рывком в сторону засек рыбу еще глубже и держал удочку «на весу». Таймень снова ушел в глубь омута до дна. От быстрого движения пеньковая леса со свистом разрезала воду. Селифон, ухватившийся за удилище уже двумя руками, чувствовал, как бьется сильный хищник в плотных речных глубинах. Вскоре, таймень вышел из омута и начал «шнырять» по реке то вниз по течению, то вверх. Рыбак, не выпуская удилища, бросился вплавь, не давая лесе натягиваться до звона.

Около часа мучил тайменя Селифон Адуев, переплывая несколько раз неширокую в этом месте Черновую, пока огромная рыба не всплыла бело‑розовым брюхом кверху.

Рыбак осторожно вышел на берег и стал медленно подводить рыбу. Хищник только широко раскрывал рот да устало шевелил огромными плавниками.

Вот уже и конец удилища, вот и пеньковая леса в руках у рыбака. Таймень уже рядом с берегом и вот‑вот заденет брюхом за галечник.

Адуев как можно ближе перехватил лесу к рыбе и, накоротке, выбросив тайменя на траву, упал на него грудью.

Рыба билась под ним, холодная и упругая, раскрывала усыпанный мелкими зубами рот и судорожно глотала горячий воздух.

В таймене было около пуда весу. Шкура его нежно розовела, как у молодого поросенка, а багряно‑красные плавники напоминали лепестки альпийских маков.

 

* * *

 

Мужа Марина встретила по дороге к стану. Счастливый рыбак нес раздувшуюся торбу с хариусами и перекинутого через плечо тайменя.

Адуев остановился и положил рыбину к ногам жены.

– Силушка! Да ты как же выволок эдакого зверюгу?

– Выволок! – ответил он.

Но по заблестевшим его глазам Марина поняла, какие чувства испытывал сейчас муж. Она с трудом подняла тайменя за голову. Поднятый в уровень с грудью женщины, он хвостом касался галечника.

Селифон стоял, потупив глаза, пока жена рассматривала и восхищалась величиной, розовой шкурой рыбы и яркокрасными плавниками.

 

* * *

 

Лес был тих. Прогретый солнцем кедр пустил смолу. Яркий костер в знойный солнечный полдень казался неестественно рыжим. Селифон попросил сварить уху из свежих хариусов.

В кипящую белым ключом воду он спустил одну за другой пять самых крупных рыб. На сильном огне вода только на одну минуту задымилась, перестала кипеть.

– Готов! Снимай! – закричал он Марине, стоявшей рядом с ним настороже с листом лопуха в руке, тотчас же, как только заметил, что синевато‑черные глаза хариусов побелели и зрачки их стали похожи на горошины.

Марина сняла котел с огня.

 

* * *

 

Селифон закинул ружье за плечи и пошел побродить вверх по ручью. Он знал, что в жар старые глухари и перелинявшие черныши любят рыться в прохладных корневищах черносмородинника, лакомиться осыпающимися самыми спелыми ягодами. Не один раз в прошлые годы он поднимал их тут и срезал шестеркой из отечественной тулки.

От ручья тянуло свежестью и черносмородинником. Каждую минуту охотник ждал тяжелого взлета, шел осторожно, раздвигая кустарники и крепко сжимая шейку ружья.

Но прошел он уже немало, а птицы не поднимались, словно и не было их в этих местах.

Адуев взобрался на крутик и решил попробовать не однажды уже проверенный им способ охоты по красной дичи без собаки. Он раскачал тяжелый круглый валун и пустил его. Камень с шумом и треском запрыгал по косогору и врезался в кустарники.

Сидевшие очень крепко в жару глухари и черныши, обычно, не выдерживали надвигающегося на них шума и взлетали из зарослей.

И действительно из черносмородинника с громом вырвался старый сизо‑дымчатый глухарь. Сбитый выстрелом, он упал в траву, подпрыгивал в ней и судорожно колотил крыльями.

Так Адуев выгнал еще трех чернышей и двух из них опустил в сетку.

 

* * *

 

На пасеку Адуевы приехали позже всех. Ужин еще не начинался: их поджидали. За полкилометра от пасеки комсомольцы разложили большие костры.

Колхозники, разбившись на бригады, пели проголосные старорусские песни. Бригадиры в конце каждой песни посылали к стоящим на карауле комсомольцам спросить: «Не едут ли?»

И каждый раз посланный сообщал: «Пока не видно».

Саврасого иноходца председателя и белого жеребца Кодачи, на котором ехала Марина, заметил комсомолец Ваньша Прокудкин.

– Едут! – закричал он.

Ребята подбросили в костры охапки сушнику.

– Едут! – подхватили комсомольцы по цепи вдоль костров.

– Едут! – зашумели услышавшие на пасеке колхозники и оборвали песни.

Селифон придержал саврасого и пропустил Марину вперед. Точно высеченный из мрамора, белый жеребец, не доходя до первого костра, круто уперся на тропинке, захрапел.

Комсомольцы взяли испуганно храпящего, пляшущего жеребца по уздцы и повели сквозь огненный коридор костров. Черные глаза Кодачи, охваченные отблеском огня, вспыхнули, как бриллианты.

Высыпавшая навстречу веселая, яркая, празднично‑разряженная толпа колхозников увидела притороченного к седлу Марины огромного тайменя. И розовая шкура, в свете огня выглядевшая багровой, и величина тайменя казались невероятными.

– Тальмень!

– Тальменище!..

– Тальменюга!.. Жирный, как кормленный хряк!.. – услышал Адуев восторженные вскрики колхозников.

Он ждал этих слов, заранее представляя удивленные лица рыбаков. Селифон спрыгнул с седла и повел иноходца вслед за танцующим Кодачи.

Первым подошел к Адуеву заядлый рыбак Лупан Федулов.

– Ну, Селифон Абакумыч, никак, добыл одного, – сказал он.

Селифон привязывал саврасого к коновязи и, не глядя на старика Федулова, негромко отозвался:

– Одного с грехом пополам выудил…

И Лупан Калистратыч и окружающие Адуева со всех сторон колхозные рыбаки молча оценили скромность своего председателя.

– Друзья, – крикнул Адуев молодежи, столпившейся у тайменя. – Отвязывайте‑ка его да тащите на жаркое.

Отвязанного тайменя ребята, подхватив под жабры, за плавники и за хвост, торжественно пронесли раскрасневшимся у костров поварихам.

 

Вас. Непомнящих

У КОСТРА

 

 

Здесь и костер горит бесшумно,

И тишина, как темь, густа.

Кедр пасмурный и многодумный,

Туманный вечер августа.

Ружье. Котел с остывшим чаем.

Мешок походный…

А внизу

У самых ног моих качает

Ручей лучистую звезду.

Она смеется и не тонет,

Качается и не плывет.

Шагни вперед,

нагнись

и вот

Звезда забьется на ладонях.

Но я ложусь под кедр могучий,

Который прожил сотни лет.

И на руках качает тучи

И знает он – нет в мире лучше

Земли.

А до звезды горючей

Пока еще дороги нет.

Пока…

Влюбленный в землю эту,

В ее дожди, цветы, сады

Я верю:

в далях межпланетных

Мы путь найдем и до звезды.

…Как молнии ракеты мчатся

И до звезды – подать рукой…

Я улыбнулся. Да, в такой

Тиши нельзя не размечтаться.

Здесь и костер горит бесшумно

И тишина, как темь, густа

Кедр пасмурный и многодумный

Туманный вечер августа.

 

 

Павел Кучияк

ОХОТНИК

 

 

           1               

 

Еще не зажглась золотая заря,

Когда он проснулся – охотник ловкий.

Умылся. Обулся. Хороший заряд

Дал проглотить шестигранной винтовке.

Косматый и жаркий раздул костер,

Чтоб чайнику медному вдруг закипеть.

А думы охотника – там, у гор,

Где бродит тяжелый медведь.

 

           2               

 

Рассвет еще был за горами, когда

Проснулся золотошерстый хозяин леса.

«Позавтракать время!» – решил он и важно

Побрел на солнечный склон горы.

Чтобы пышную шубу росой не мочить

Он шел солнцепеком по мелкотравью.

Ему все дороги известны. Он знает,

Где самые лучшие муравейники

С яйцами сладкими. Он здесь хозяин,

Кто же посмеет ему помешать

Малинник ломать, разорять муравьев

И рявкать со скуки и для острастки

Лесной мелкоты? Он всесилен здесь.

 

           3               

 

Но чайник вскипел. Выпив чаю проворно

Ружье оглядев и засунув в ножны

Ножик надежный, тропинкой горной

Охотник пошел, не вспугнув тишины.

Он на гору вышел, вспотевший, красный.

И видит: примята трава. Прошел

«Хозяин» из пади, от ягоды рясной.

Охотник подумал: «А зверь‑то большой!»

И вот он по следу неслышно крадется,

Скрываясь за камень, за пень и за куст.

А сердце его от волнения бьется:

«Скорей бы!». И вдруг раздается хруст…

Он замер… Послушал… Привстал осторожно.

И вот увидал наш счастливый анчи[3]:

Медведь, раздирая гнилую валежину,

Жрет муравьев и сердито урчит.

Огромный, лохматый, грабастает лапами

По тысяче душ в яркокрасную пасть.

И страшно охотнику: «Ну‑ка сцапает,

Когда не сумею, как надо, попасть?

От „деда“ такого ножом не отбиться,

Тут уж держись на плечах, голова!

Но трусить охотнику – не годится!»

Он вспомнил пословицы мудрой слова:

«Ведь лошадь когда‑нибудь да падает,

Потому, что она не золотая.

И человек не может жить вечно –

Все равно когда‑нибудь да умрет.

Кости павшей лошади

Места не выбирают,

Почему же я должен думать,

Что именно здесь умру?»

Охотник подполз еще ближе и тихо

Положил винтовку на лапы пихты.

Не слышит «хозяин», на лакомства падкий.

Охотник нацелился под лопатку,

Раздался тяжелый раскатистый выстрел.

Зверь дико взревел, на дыбы становясь,

Метнулся и грохнул под черную выскорь.

И долго храпел, черной кровью давясь,

И видело солнце с белка[4] голубого:

В долине, покрытой могучей травой,

Со шкурой косматой в колхоз промысловый

Шагал наш счастливый охотник домой.

 

 

          Перевод с алтайского Вас. Непомнящих.            

 

 

Ефим Пермитин

В ГОРАХ

 

Гвардии старший лейтенант Алексей Грохотов за образцовую стрелковую и боевую подготовку своей роты, приказом командира дивизии, был отпущен в двухмесячный отпуск на далекий родной Алтай.

Биография этого командира неразрывно была связана с его винтовкой. Страстный охотник‑промысловик, бивший, чтобы не попортить шкурки, белку из малопульки в глаз, на первом же стрельбище в роте удивил всех своей виртуозной стрельбой.

А в первый месяц боев об Алексее Грохотове заговорила вся дивизия, как о грозе немецких снайперов.

Начал он войну беспартийным «сырым» парнем. Кончил большевиком, закаленным армейской дисциплиной. Он прошел от Сталинграда до Кенигсберга, получил четыре ранения, шесть орденов, и погоны старшего лейтенанта. Стал человеком высокого долга, неукоснительной требовательности и справедливости к подчиненным.

«Воин Советской Родины должен быть ясным, как солнце!..» – любил говорить гвардии старший лейтенант Грохотов своим гвардейцам.

Высокий, подтянутый, с белым, незагорающим и летом лбом, безупречно одетый, он гордился и формой своей одежды, – из всех родов войск больше всего любил пехоту, в которой служил. Любил свою дивизию, свой полк (втайне считал их лучшими во всей Армии Союза). Но больше всего любил он свою первую роту гвардейцев Н‑ского гвардейского полка и превосходно знал каждого из своих подчиненных.