My Mother, My Mother, My Mother 5 страница

Агнес вздохнула.

– Ты помнишь, сколько денег дал мне перед отплытием?

– Сколько‑то серебряных лянов и что‑то около сотни фунтов, точно не помню. Я надеялся, что этого хватит, чтобы безопасно добраться до дому. Давать тебе ляны было не самой лучшей идеей, но добыть в Китае в условиях нашего бегства одни только фунты было довольно слож…

– Уже только это – очень много. И я предпочитаю не думать о том, как ты заработал эти деньги. Надеюсь, ты их не украл?

– Агнес, я же правоверный католик. Я соблюдаю заповеди.

Агнес вздохнула и отпила молока, в которое добавила немного кофе.

– Не смешно. Но прежде чем мы перейдем к разговору о том, что совсем не смешно, скажи, где ты взял ту золотую пайцзу, которую бросил мне в карман перед самым отплытием. Этот дом, этот сад и этот серебряный кофейник – все это было в ней.

Винсент по инерции полез в карман за сигаретами и остановился. Бог знает что подумает о нем Агнес, если он станет при ней курить. Решит, что он совсем сбился с пути. С какого пути?

– Золотая пайцза Хубилая?[123] Это подарок, Агнес. Ли Хунчжан подарил мне свой нефритовый перстень, а императрица Цы Си пайцзу Хубилая. Я и не думал, что здесь ее оценят так высоко.

– Цы Си? – наконец‑то Агнес потеряла свое знаменитое спокойствие. Винсент быстро посчитал, и вышло, что всего лишь в четвертый раз на его памяти – считая происшествие с «Итальянцем», нападение боксеров и всю историю с витексом, – потеряла спокойствие Агнес Корнуолл. – Вдовствующая императрица Цы Си?! Куда ты еще добрался, Винсент Ратленд, пока числился в монастыре? До далай‑ламы?

Винсент немного нахмурился:

– Ну и ничего особенного. Мы же выступали там, помнишь? Я познакомился с Ли Хунчжаном, вернее, он со мной познакомился и решил, что я способный не только к музыке, потом он решил, что из‑за того что у меня черные волосы, я похож на китайца… я, впрочем, был недостаточно желт, хотя в монастыре можно было и позеленеть… потом попросил меня выполнить одну деликатную миссию в русском представительстве, и я выполнил. Потом он представил меня императрице Цы Си, и она тоже поручила мне деликатную миссию… в английской миссии. Я выполнил. Так это они подарили тебе дом и сад? Значит, все было не просто интересно, но и не зря.

– Ты убил его? – спросила Агнес без перехода. Было совершенно ясно, кого она имеет в виду.

– Не совсем, – честно ответил Винсент, опустил взгляд и только тут заметил в числе предметов сервировки изящный бокал на низкой ножке, а в нем одинокую белую камелию. Он не удивился. Не было смысла отпираться: они с Агнес связаны кровью. Камелия, и тот факт, что Агнес все понимала о нем, это подтверждали.

Пруденс убрала со стола чайную посуду, оставив на нем лишь бокал с цветком. Теперь, когда священное время файв‑о‑клока прошло, можно было поговорить и о настоящем. И он спросил:

– Левое запястье, правый локоть, правая нога, чуть выше колена. Это давно?

– Ты ведь не удивишься, что правый локоть заболел в ночь, когда ты подрался с троицей старших ребят в саду. Я… как раз пыталась избавиться…

– Я помню, – Винсент, на некоторое время расслабившийся было под пение птиц и всякие глупости вроде китайских воспоминаний, мгновенно сбросил умиротворенность, будто упавшую ему на плечо с ветки змею, наконец‑то поняв окончательно, насколько серьезна ситуация. – Но тогда… запястье должно было пострадать полтора года назад… Как и колено.

– Да.

Агнес потянулась и взяла Винсента за левую руку. Эта рука была холодна.

– Музыки больше нет, ведь так?

– Так. Но это не имеет значения. Почему ты должна отдуваться за мои дурацкие травмы? Нет никакой связи…

– Значит, есть связь. Сказать по правде, странно было бы, если б ее не было.

Туберкулез костей и суставов чаще поражает детей. На сей раз он поразил их заступницу Агнес, и не зря ему казалось, что красивые тени возле глаз и нежный румянец на белых щеках – не к добру. Никаких слепых пятен. Винсент перехватил руку Агнес, и она вздохнула с облегчением.

– Так легче… намного. Но ты ведь не будешь все время сидеть рядом и держать меня за руку, правда? Ты уже сделал это однажды и не дал мне истечь кровью.

– Перестань, Агнес, сколько можно вспоминать прошлые ужасы. Я не смогу все время сидеть рядом, ты права. Но я…

Он поднялся. Как мало времени, как мало знаний. Обратиться к мудрости Сунь Сымо? Болезнь, похоже, в продвинутой стадии, и разве сможет что‑нибудь из того, что он знает и умеет сам, помочь ему вылечить ее?

– Агнес, не бойся, пожалуйста. Я знаю, что ты не боишься, но мы успеем. Я же… не дал тебе истечь кровью, и я не дам тебе погибнуть из‑за того, что кто‑то там устроил так, что мои царапины превращаются в твои болезни.

Агнес поднялась. Она опиралась о стол. Правая нога болела и болит. У Агнес болит правая нога. Винсент выругался в уме на двух языках по очереди – по‑китайски и по‑русски. По‑русски получилось лучше, но легче не стало.

– Плохо, что ты потерял музыку. Я слышу ее, но она перестала мучить тебя. Открылось другое, – она посмотрела на его руки. – Теперь ты умеешь пользоваться своим даром по желанию. Раньше тебе было просто не до того, – Агнес рассмеялась, вспомнив дверь, вросшую корнями в пол. – Прежде все силы уходили на то, чтобы уравновешивать музыку, а теперь они идут в мир. Только мне нельзя пользоваться твоим даром, Винсент. Почему – не знаю.

Винсент погладил Агнес по голове. Это было странно, потому что оказалось естественной и единственной реакцией, от которой обоим стало легко.

– Все это время дело было не во мне, Агнес. Дело в тебе. Дай мне немножко времени, пожалуйста. Обещаю: я найду способ. В конце концов, у тебя сын.

Агнес подняла голову и посмотрела на него.

– Обещай, что не оставишь его. Что будешь ему старшим братом – таким, каким ты можешь быть. Готовым его защищать.

– Хорошо, Агнес, – поморщился Винсент, совершенно не готовый ни к прощаниям, ни к обещаниям. – Обещаю. Я буду с вами, пока не надоем своей защитой. Не обязательно постоянно находясь рядом, впрочем.

Агнес опять дотронулась до его левой руки.

– Когда вернешься, мы пообедаем втроем, – сказала она почти угрожающе.

– Договорились, – серьезно пообещал Винсент, – только, пожалуйста, никаких fish and chips[124], а то ты больше не увидишь меня в городе Уитби.

И это был серьезный уговор.

 

Деликатный Ратленд

 

Что же за услуги оказал юный Винсент Ратленд китайским властителям? Сделаем‑ка небольшую временну́ю петлю и вернемся в конец девятнадцатого века в Китай, чтобы разобраться с этим вопросом.

Российский дипломат граф Александр Петрович Извольский в 1899 году служил в Токио, а его английский дипломатический коллега сэр Артур Николсон, первый барон Карнок, – министром‑резидентом в Танжере. Однако барона многое связывало с Пекином: в поздних семидесятых он был там послом. Следует ли удивляться тому, что в 1899 году русский из Токио, от которого рукой подать до Пекина, и англичанин из Танжера столкнулись в Запретном городе, в сердце столицы Цинской империи?

Извольский всегда смотрел на Запад. Россия должна на десяток лет заработать мирную передышку, интересы ее лежат в Европе. «Равноудаленность»! Ни к кому не присоединяться накрепко, ни к прогерманскому, ни к проанглийскому блоку. А еще надо заключить с обоими блоками нейтральные соглашения: и вашим, и нашим. Что еще? Разрешить противоречия на Дальнем Востоке, с Японией, согласовать с Австро‑Венгрией действия на Балканах. Но если основу европейского равновесия видели в союзе России с Францией, то поддержки Англии с помощью «равноудаленности» добиться было нельзя. Ключ к взаимопониманию между Петербургом и Токио хранился в Букингемском дворце. Оппоненты Извольского не желали разворота к Острову: Россия вступала в революционный кризис, и надо было сохранять привычные дружественные связи с Германией и Австро‑Венгрией. Направившийся в Токио Извольский оказался в гуще борьбы за сферы влияния в Китае, и хоть он выступал адвокатом урегулирования русско‑японских конфликтов через размен этих самых сфер, большого понимания его позиция не встретила: великодержавники жаждали демонстрировать силу, которой почти не оставалось.

Имея все это в виду, в апреле 1899‑го граф Александр Петрович тайно явился из токийской резиденции в пекинский Запретный город. Для переговоров с ним из Танжера не менее тайно явился барон Николсон. Вдовствующая великая императрица Цы Си и ее еще более великий царедворец, старый тигр‑милитарист и большой друг и России, и Англии Ли Хунчжан желали вести переговоры о судьбах Китая непременно на китайской почве.

Для придания встрече дипломатов в Пекине неформального характера в императорскую резиденцию пригласили хор воспитанников монахинь‑пекинок из приюта Святого Валента. Тогда‑то Винсент Ратленд и познакомился с Александром Извольским и Артуром Николсоном; с Ли Хунчжаном он уже был знаком. Когда во вступительной беседе с Адептом Винсент заявлял, что у него нет связей в высоких местах, он лгал: связи у него были, просто он не придавал им отдельного значения и особо ими не пользовался. А вот имевшие власть китайцы воспользовались им – как оружием.

Ли Хунчжан давно заметил черноволосого мальчика из Святого Валента, управлявшего хором и игравшего на органе или на рояле, имевшемся во дворце среди сокровищ императрицы, любившей западные диковинки. Юный музыкант привлек его внимание: на нем как будто было написано слово «независимость». «Если по‑китайски, то с Севера на Юг, по позвоночнику, – подумал старый тигр, наблюдая за органистом и усмехаясь, – а если по‑европейски, то с Запада на Восток, по плечам. Интересно, как он собирается нести этот крест?» Ли Хунчжан был мудрым и хитрым человеком (в той же степени, в какой голубой кит большой, а секвойя высокая): культура царедворства и связанных с ним интриг появилась в Китае за тысячу лет до того, как Ромул начал размышлять, где бы разместить Рим, и, в отличие от Рима, успешно развивалась еще три с половиной тысячи лет.

После концерта сановник отозвал Винсента в сторону и некоторое время молча на него смотрел. Потом он похвалил «его детей», назвал его самого «большим мастером» и преподнес юному органисту яшмовый перстень с печаткой. Мальчик вежливо принял подарок, поблагодарил и бережно опустил в карман (перстень был рассчитан на пальцы Ли Хунчжана).

– Могу я попросить тебя об услуге? – спросил старый царедворец, отрешившись от обычной китайской кэци [125] – церемоний и экивоков.

– Смотря о какой, – ответил маленький органист с неожиданной прямотой (ему не пришлось ни от чего отрешаться).

Ли Хунчжан сказал. На вечер и ночь Извольский и Николсон останутся в Пекине: Извольский в резиденции друга, священника православной Пекинской миссии, хранящего приезд дипломата в тайне, а Николсон во дворце, в специально отведенных апартаментах. Надо проникнуть и к одному, и к другому. Мальчик удивленно взглянул на сановника.

– Почему вы об этом просите? – спросил он. – Вы же видите меня во второй раз в жизни. Я не китаец. Проникнуть нетрудно, но…

– Мне некого отправить к ним, – объяснил Ли. – Все выпускники Шаолиня сейчас заняты, и они не знают иностранных языков. – Начало этой фразы было шуткой.

– Я тоже не знаю русского языка, – слабо сопротивлялся Винсент.

– Извольский – аристократ, – возразил сановник, – так что по‑французски и по‑английски он объясняется лучше, чем на родном языке. Кроме того, речь идет о китайском языке, ты его знаешь.

Винсент тихо вздохнул.

– Мне всегда интересно куда‑нибудь залезть, и чем дальше, тем лучше. Но я бы не хотел кого‑нибудь подвести.

Ли Хунчжан молчал. Затем он опустил голову и указал гостю на темный угол за бронзовой курильницей, источавшей тяжкий аромат. Винсент окинул страдальческим взглядом чистую, наполненную светлым воздухом концертную залу и последовал за сановником.

– У русского посла есть письмо, написанное по‑китайски. Но русский шэньши [126] не знает китайского и не может никому показать его. Письмо от женщины. Это не связано с политикой. Мне нужно знать, что там написано.

Если бы Винсент был на пару лет младше, он бы не сдержался и охнул. Как, великий тигр, победитель Тайпинов, создатель китайского флота, человек, которого слушалась вдовствующая императрица… интересуется какой‑то женщиной? Каким‑то письмом? Он помолчал, стараясь не вдыхать запах благовоний, но нельзя же не дышать вечно.

– Конечно, – сказал юный органист. – Почту за честь. Почтенный господин Ли будет знать содержание письма раньше господина посла. Я пойду.

Ближе к ночи Винсент вернулся во дворец, был проведен к Ли Хунчжану и вручил ему точную копию письма. «Как ты это сделал?» – спросил господин Ли (фотокамеры, как может догадаться читатель, при Ратленде не было). Мальчик пожал плечами: «Прочел, запомнил, записал».

Ли Хунчжан посмотрел на юного органиста очередным долгим и каким‑то морщинистым взглядом. Органист помотал головой: «Я никому не скажу, мне неинтересно». Тогда Ли дал ему записку, где значилось краткое: «Аудиенция у Великой Будды». И Винсент пошел к императрице Цы Си.

Императрица потратила битый час на общие расспросы, разговоры и прочие церемонии, и Винсент за это время успел как следует разглядеть ее покои, подумать о происходящем и преисполниться ожидания. В конце беседы Великая Будда мановением руки с бесконечными ногтями, упрятанными в острые изукрашенные чехлы, выгнала челядь и попросила мальчика о срочной услуге. Вот так новости. Мальчик ответил, что будет счастлив выполнить любую просьбу повелительницы империи.

Нужно было проникнуть к Николсону. (Винсент внутренне усмехнулся: хорошо, что в соглашении не участвовало больше дипломатов – на всех его бы не хватило.) Повторился разговор с Ли Хунчжаном, только с Цы Си было куда тяжелее – одно неверное движение, и сам будешь молить о казни «тысяча кусочков». Не то чтобы Ли был намного мягче: просто он был мужчина, а значит, более предсказуем. Но, к счастью, и императрице не потребовалось ничего судьбоносного. Некогда Николсон пообещал ей редкую греческую камею с уникальными магическими свойствами, но, явившись в Пекин, привез… диадему, уверяя, что камею увел у него из‑под носа какой‑то музей. Надо проверить – не скрыл ли коварный англичанин желанную ценность, не готовится ли перепродать ее куда‑нибудь.

Еще через пару часов Винсент принес императрице желанную камею. Не копию, как в случае с письмом Извольскому, – оригинал.

– Как ты это сделал?

– Влез, взял, ушел, – ответил юный органист.

– И что будет?

– Ничего, – ответил мальчик. – Оставил хозяину записку по‑китайски. Написал, что надо выполнять обещания.

Тогда‑то императрица Цы Си и даровала Винсенту Ратленду золотую пайцзу Хубилая (продав ее, Агнес Корнуолл купила себе дом в городе Уитби, серебряный молочник и многое другое).

Но суть ночного приключения заключалась не в этом и даже не в том, что Винсент, явившийся в монастырь под утро, был встречен отцом Иоахимом и с ходу отправлен в карцер. Дело в том, что историю похождений той ночи он пересказал своим сановным заказчикам не полностью. И именно то, что он не рассказал, помогло ему уже в 1907 году свести Извольского и Николсона в Петербурге для заключения англо‑русского соглашения, позволившего составить Тройственный союз, вошедший в историю как Антанта.

 

Явление принца Руни

 

Читатель, подготовленный завихрениями воображения, захлестывавшими на протяжении нашего повествования невинных людей – то гипнотизера Садко, то журналиста Дикого, то португальского короля Карлуша, а то и лондонскую ночную пташку, уже не удивится, если мы скажем, что после встречи с Агнес главной мыслью Винсента Ратленда была вот такая: «Там. Все есть там». Мы сталкивались с агрессивной тьмой в Синтре и с ходом, приведшим героя сначала из Португалии в Москву, а потом из Москвы на остров Великая Британия, и неизбежно поняли, что это за «там». Туда ведут странные ходы.

Да полноте, ведут ли они куда‑либо? Винсент уже знал, что ведут. Недаром с удручающей периодичностью видел он в забытьи непонятный и ненавистный город, обсидиановую башню‑сталагмит, мощенные хрустальными полусферами улицы и острых желтых птиц. Если он настоящий преобразователь, а не просто способный шарлатан, набравшийся приемов в путешествиях по Китаю и знаний в книжных штудиях, он должен соединить способность входить туда со способностью использовать ту реальность как… управляющую.

Это не «параллельный мир», думал Винсент, перемещаясь по своей обычной ломаной траектории – от окна к письменному столу, от стола к камину и опять к окну. Кабинет у него был большой, и путешествовать по нему было удобно. Но этой ночью сторонний наблюдатель (буде нашелся бы смельчак, чтоб прильнуть к окну одинокого дома посреди обширного поместья), наверное, сравнил бы человека, мерившего шагами в ночной комнате неравносторонний треугольник, с запертым в клетке зверем. Время утекало, выходило, ослабляло его. Он не мог помочь даже себе, своей немеющей руке… Если он войдет туда снова, что он найдет для Агнес? Панацею? Пещеру Аладдина? Пещеры хранят золото, это он уже знал, – бесполезное золото, а не снадобья.

«Нет, – понял он. – Не поможет и снадобье. Я должен поднять ее усилием воли, наложением рук. Вот что должно произойти. Надо стереть чертовы слепые пятна, воздействовать на всех без исключения. На себя, на Агнес, на ее сына». Главное правильно поставить задачу, и задача наконец‑то была сформулирована правильно. Поэтому будущий магистр быстро собрался: проверил стилет, положил во внутренний карман глухой черной куртки, напоминающей китайскую, гнутую серебряную фляжку с таинственным содержимым (мэтр де Катедраль мог бы им гордиться) и отправился к месту, через которое собирался войти «туда». Там, на лужайке перед колледжем Всех Душ, в тени, падавшей от его стен и крыши, он и вышел в Англии, явившись из России. «Управляющая реальность – Ур, – почему‑то подумал Винсент о той земле. – Пусть будет Ур, как у шумеров[127], надо же как‑то называть это «там». Имя важно». Вот и все, что он знал о «там», помимо приключения с гиптской царевной, Черным Пятном и матерью золота, но дальнейшее собирался узнать немедленно.

 

* * *

 

Представьте, что вы летите над спящим городом и озираете его с высоты. Вы скажете, город на то и город, чтобы никогда не спать. В любом городе должны быть круглосуточно работающие харчевни и заведения сомнительного толка, куда путник мог бы постучаться в любое время суток. Это справедливо для больших городов. Но тот город, над которым мы с вами летим, не очень большой и очень старый. Конечно, он полон шумных студентов и меланхоличных профессоров, а известно, что и те, и другие любят занимать свои ночи – кто весельем, а кто грустью, но есть такой час, когда затихает и первое, и второе. Утомляются студенты, сникают профессора. И даже если кто‑то из них все‑таки встречает предрассветный час при свете свечи, масляной лампы или лампы электрической, то и он, считайте, спит. В любом случае видит сны.

Вы медленно опускаетесь, приближаетесь к одному освещенному окну и видите, что в подобном состоянии утомленного полусна находится и уже знакомый нам мэтр Э. де Катедраль, загрустивший в пустой лаборатории настолько, что решил покинуть ее и вернуться в кабинет. Мэтр, чувствительный к наблюдаемому миру, как и положено алхимику, во всем видящему знаки, при помощи которых Создатель говорит с творением, ощутил еле уловимую странность в воздухе. Уж слишком недвижно было за окном. Слишком темно даже для безлунной ночи.

Не помогало делу и то, что с часами сэра Рена происходило невероятное – солнечные часы… начали тикать. Мэтр де Катедраль чуть холодел, думая об этом. Они тикали днем, ночью, в солнечную погоду, и когда небо было закрыто тучами. Они всегда, даже в пасмурный день, отбрасывали тень (просто более темную) и показывали время. А неприятнее всего было то, что метаморфозы с часами начались на следующий день после знаменательного «вступительного» разговора с Винсентом Ратлендом.

Конечно, замечали звук времени немногие, и феномен пока удавалось объяснять туманными рассказами об экспериментах физиков из колледжа Иисуса[128] (каким бы оксюмороном это ни выглядело), но было ясно, что долго так продолжаться не может. Через неделю‑другую де Катедраль обмолвился о часах Ратленду, тот внимательно выслушал мэтра, признал, что ничего не знает о природе удивительного феномена и пообещал «сделать что может». Вскоре после этого часы перестали отбрасывать тень в непогоду и тикали практически неслышно… для тех, кто не знал, как слушать. Однако де Катедраль знал. Вот и сейчас для него было слишком темно и безветренно, как будто воздух заменили темным полотном, и в полотне этом путались какие‑то нескладные скрежещущие фигуры. Адепт подошел кокну и посмотрел на лужайку.

Причудливая тень от здания лежала на траве. Словно на темное полотно положили бархатную аппликацию. «Это мне кажется, – подумал Адепт. – Я слишком плохо сплю». А потом увидел: на участок бархатистой тьмы опустилась еще одна тень. Постояла, как будто подняв голову вверх, кчасам сэра Рена, и вошла в ничто. Часы перестали тикать. Небосклон нерешительно зарозовел обещанием восхода. «Не может быть, – прошептал де Катедраль. – Я не хочу, чтобы подобное могло быть. Что же делать?» Автору неизвестно, что именно решил делать последний алхимик. Но нам известно доподлинно, что Винсент Ратленд той ночью снова вернулся в столицу основного царства Короны гиптов Тирда – в город Нунлигран[129].

Однажды мы уже проделали это путешествие вместе с Митей, который попал в сознание будущего магистра искусств из своего непонятного забытья в клубе «Jizнь» в2020году[130], и поэтому не станем пересказывать его заново – заметим лишь, что то путешествие пришлось на переход дирижера из Москвы в Лондон и стало слепой рекогносцировкой в неведомом мире. Посмотрим же, что произошло на сей раз.

У будущего магистра искусств пока не было карт тех краев, и он отказывался верить, что в Уре существует какая‑либо топография, кроме топографии воли. Что было реальным там? Если странные гипты могли быть плодом его воображения, то ноги его и руки прекрасно помнили холод камня и твердость пола, а глаза – темноту бедного «Черного Пятна». Наверное, там, в Уре, он мог больше, чем здесь. Там он изобретательнее перемещался, наглее лгал и, кажется, не боялся вообще ничего, то есть… даже причинить зло, которое здесь старался причинять с оглядкой. Дела, вершимые им в Уре, оказывали какое‑то воздействие на… настоящий мир.

«Надо было кого‑нибудь там убить, а не гордо ходить, помахивая стеком, – подумал будущий магистр со злостью, вновь оказавшись в каменном проходе с теплой матерью золота в кармане. Абха то ли тихо урчала, то ли мурлыкала что‑то и вообще напоминала ласкового кота, разве что не имела определенной формы и не двигалась. – Надо было придушить этого главного гипта или покидать в обрыв осмелевших стражников. Зачем мне их дурацкая реликвия, этот недофилософский камень…»

Тут его осенило, и он даже рассмеялся: «Вот так так! Незачем корпеть над ретортами в лаборатории, когда у тебя под землей есть такой смешной и трудолюбивый народец. Чеканят золотые монеты, словно оладушки пекут, выковыривают из недр золотые слитки, как изюм из булочки. “Мать золота!” – а ты еще иронизировал насчет пещер Аладдина. Так вот же они, пещеры с золотом. Только, в отличие от философского камня, мать золота рождает лишь золото, не здоровье. Иначе гиптская принцесса не умирала бы от силикоза».

Простиравшиеся перед ним извилистые переходы с высокими потолками пустовали и на сей раз были совсем темны: даже его способность видеть ночью не очень помогала, и, если бы не странный свет Абхи, который как будто лип к родным стенам, сориентироваться было бы очень тяжело. Винсент шел вперед быстро и аккуратно, как будто совершенно точно знал, куда направляется, но на самом деле он ужасно злился на себя. В походе не было ни грана смысла. Надо вернуться к Агнес и сидеть рядом, держа ее за руку. Он не способен вылечить ее усилием воли, но ведь можно постоянно отдавать ей немного своих сил… А так – где гарантия, что странный подземный мир поможет? Ивсе же он собирался попытаться.

Пройдя еще какое‑то расстояние, Ратленд – вернее, фальшивый принц Руни́ – наконец неожиданно для себя вышел из горы наружу, под открытое небо, и оказался на небольшом возвышении. «Вот столица, – понял он, – а не то место, где я был раньше». Стояла ночь, но звезды были здесь низкие и яркие; кроме того, тьму Нунлиграна довольно успешно разгоняли то ли фонари, то ли светильники (их здесь было очень много), ярко отражавшиеся в реке, пересекающей город по диагонали и отливающей серебром. Винсент огляделся: что‑то не давало ему покоя, что‑то здесь было неправильно. Он спустился с возвышения по лестнице, выдолбленной в теле скалы (вся окрестность пестрела такими лестницами – они вели к уже знакомым ему глубоким ходам), и пошел к городу.

Довольно скоро он увидел, что именно было не так.

 

Шестнадцать тонн

 

Нунлигран находился не на открытом воздухе, как вначале подумал лжепринц. Весь город – а он был весьма велик – располагался внутри горы. То, что он поначалу принял за небо, было ее бесконечно далеким сводом, а то, что показалось ему звездами, – гигантскими скоплениями драгоценных камней, сквозь которые светили могучие огни. Одна лишь река оказалась настоящей: она не просто отливала серебром, но состояла из него. Жар, исходивший от реки, был страшен, но все‑таки вдоль нее можно было идти. Путешественник удивился тому, что река не застывала (ибо, как он очень хорошо помнил, температура плавления серебра – около тысячи градусов по Цельсию), а также тому, что она была похожа на изначальный металл, а не раскаленно‑красна. Он продолжал двигаться вперед. Абха тем временем наливалась глубоким золотым сиянием, как будто чувствовала что‑то, и издавала все более громкое урчание. Но Винсент не обращал на нее внимания. Он проходил высокие набережные, вытесанные из камня, рощи, составленные из деревьев с каменными стволами и листьями, пронизанными кровеносными жилами драгоценных металлов, многочисленные дома из камня и редкие высокие терема из дерева. О, буйство красок Нунлиграна было неожиданным и ошеломляющим для подгорного царства, где должны бы царствовать пыль да тьма. Не так было здесь, где смешались души всего, что живет в камне: малахита и топаза, корунда и золота, молдавита (гипты умели обрабатывать и стекло) и алмаза, мрамора и песчаника, гранита и рубина, граната и меди, железа, агата и десятков других драгоценных камней, самоцветов и металлов. И хотя во многом город выглядел привычно – улицы, деревья, дома и фонари, – многое выглядело странно. Большинство домов стояли освещенными, но пустыми[131], то здесь, то там щерились окаймленными металлом отверстиями черные тоннели, уходящие в глубину земли.

Прошло много времени, а Винсент все шел. Наконец он прибыл к странному месту – здесь русло серебряной реки под прямым углом пересекалось другим руслом… или река весьма странным образом разделялась на три рукава. Из дна на месте пересечения острым клыком торчал черный обелиск, на котором чем‑то вроде перламутра был выложен незнакомый Ратленду знак. Обтекая обелиск, густая река практически иссякала – на три полноценных потока ее было недостаточно, и выглядело это печально. Возле перекрестья рек имелась небольшая треугольная площадь, обрамленная фонарями, мерцавшими зеленым светом.

На площади кто‑то был. Самозваный принц вздохнул и быстрым шагом приблизился к группе, расположившейся прямо над слиянием рек. При его приближении группа рассыпалась и окружила его. Это были, конечно, гипты, только одетые в тяжелые мрачные доспехи, и в шлеме у каждого на голове горел прозрачный желтый камень. Явление «принца Руни» они отметили неуютным поеживанием и перекладыванием оружия. Никто не поднял на него глаз и не сказал ни слова. Прямо перед пришельцем снова стоял Дэньярри, повелитель Тирда. Теперь на нем практически не осталось каменных пластин – он почти полностью состоял из плоти и был похож на страшноватого карлика с огромными запавшими глазами и отсутствующим носом. Говорил Дэньярри одышливо и тяжело.

– Ты вернулся, самозванец? – сказал он с неприятным хрустящим клекотом. – Я уж и не надеялся, что дождусь тебя. Удивительно, что ты с такой легкостью нашел нас. Сегодня моя последняя добыча.

Царь протянул вперед руку, в которой лежал маленький и довольно жалкий блестящий камушек, затем откашлялся и выкинул камушек за спину.

– Я прекращаюсь, и Тирд распадается на семьи, – продолжал Дэньярри, – за это мы можем благодарить тебя. Нунлиграну больше не быть столицей.

– Сколько прошло времени? – поинтересовался Винсент, ничуть не тронутый страданиями гиптского племени. Ориентироваться во времени будет полезно для будущих походов.

– Тебе не понять, – отвечал Дэньярри равнодушно, – потому что ты меришь время не так, как мы: мы отмеряем промежутки от окончания одной великой работы до другой. Но «кольцо времени», – он махнул рукой куда‑то вдаль, где лжепринц, приглядевшись, увидел округлую инсталляцию, полную песка, – откатило совсем немного лет. Просто силы горы иссякли из‑за тебя, и то же произошло со мною.