Благодарность Тениса Урги 2 страница

— Рыбка-окунь, не скучай, скоро будет месяц май[1],— сбалагурил Мауринь. — Когда на Кегуме завертится первая турбина, такую лампу получишь, что будешь без очков газету читать.

— Да когда еще это будет, — протянул Асарит. — Разрушать легко, а строить — не больно-то.

— Как же ты, старый рабочий, можешь сомневаться в таких делах? Если весь народ берется за что-нибудь, он своего обязательно добьется. Мало ли про нас болтали — мол, лесопильные станы нипочем не запустим к Новому году… А что получилось? Кончили к рождеству, на целую неделю раньше срока. То же будет и с Кегумом и со всеми прочими делами. Для себя ведь, пойми ты, восстанавливаем, не для господ. Кому из рабочих это не понятно! Курить хочешь?..

— А можно?

— Если с умом да не шататься по всему двору, тогда можно разок и затянуться.

Мауринь вынул пачку папирос и стал с подветренной стороны будки.

— Ты что-то нынче рано, товарищ директор, — сказал после долгой затяжки Асарит.

— Дела заставляют. С нынешнего дня начинаем работать по-новому. Государственное задание. Ты, когда начнут собираться рабочие, скажи, чтобы все шли в котельную. Надо будет поговорить. Да, еще вот что… В случае придет Петер Спаре, ты к нему не привязывайся. Пропусти без всяких пропусков. В лицо его помнишь?

— Как не помнить! — Асарит чуть не обиделся. — Мальчишкой еще знал. Иль демобилизовался?

— Пока еще нет, но прийти обещал. Приехал на два дня в командировку. Не он будет, если пройдет мимо своего завода, не завернет к старым дружкам.

— Как не завернуть, — согласился Асарит. — Ладно, директор. Пройдет у меня без всяких пропусков.

— Правильно, Симан. И пусть прямо ко мне.

Они докурили папиросы, затем тщательно втоптали окурки в снег.

— С винтовкой ты поосторожнее, — сказал Мауринь уходя. — Если не слушаются с первого предупреждения, надо стрелять в воздух. Тогда будут побаиваться. Попасть в человека недолго, а вот как ты его после поставишь на ноги?

Он обошел всю территорию завода, осмотрел сушилку, элеватор, станы; шершавыми пальцами поглаживал новые приводные ремни, которые недавно удалось раздобыть после долгих хлопот, — все старые приводные ремни немцы или увезли, или изрезали на мелкие куски. А лесопильный стан без приводных ремней — все равно, что человек без рук. Счастье еще, что не успели взорвать станы.

Всевидящим оком рачительного хозяина Мауринь следил за всякой мелочью. Если что лежало на месте не так, как надо, он сердился и тихо ворчал на несознательных людей, которых еще учить да учить надо, пока и последний разиня не поймет, как обращаться с народным достоянием. На что это похоже? Из сугробов по обеим сторонам подъездных путей торчат концы горбылей, а в Риге люди мерзнут из-за недостатка дров… Так не годится, миляги, каждое полено, каждую щепку надо в дело пускать.

Обойдя завод, Мауринь зашел в контору погреться. Достав лист бумаги, он записал, кому какие дать распоряжения. Он ничего не забыл, ничего не упустил.

Утро уже наступило, стали сходиться рабочие. Подождав, когда все собрались, Мауринь пошел в котельную.

Стоявший там гул мгновенно стих, как только рабочие увидели директора. Старые рабочие, которые знали Мауриня еще до войны, здоровались с ним запросто. Новички смотрели на него с любопытством. Подождав, пока аудитория успокоилась, Мауринь откашлялся.

— Товарищи и друзья, — начал он. — Все вы знаете, всем вам известно, что завод теперь в полном порядке. Как говорится, могут работать все лесопильные станы, все наши подсобные цеха. Но нам известно также, что в Риге и во всей Советской Латвии много добра еще испорчено: как проклятые фашисты бросили, так и по сей день разбито и разрушено до безобразия. Возьмем, к примеру, это самое электричество… Кое-какой свет у нас теперь имеется, но посмотрите на эти лампочки: что это за освещение? Нет настоящей силы, так сказать, в этих огоньках. Это потому, что дать надо всем, делить надо на много голов, а делить-то еще почти нечего. Если бы Кегум был в порядке, тогда — да. Но кто этот Кегум будет восстанавливать? Самим ведь придется. Теперь дальше. Как сейчас живется товарищам, которые из Задвинья?

— Плохо еще живется! — раздался возглас из толпы. — Воды нет, а утром и вечером не знаешь, как переправиться через Даугаву.

— Все это верно, друг, — согласился Мауринь. — И пока мы не построим настоящий мост, ни трамвая, ни воды в Задвинье не будет. Значит — мост нам нужен позарез, нужен, как хлеб насущный.

— К старости, может, дождемся! — выкрикнул один из новых рабочих. — Понтонный мост подо льдом. Когда пойдет лед, понтоны унесет в море. А новый мост надо строить годами. Ульманис пятнадцать лет мудрил с постройкой моста в конце улицы Валдемара, да так ничего и не придумал.

— Верно, все верно, товарищи, — продолжал Мауринь. — Ульманис мудрил пятнадцать лет и ничего не придумал потому, что его заботило не благополучие рабочих, народа, а, так сказать, хорошие барыши для себя и кулаков. Так было при Ульманисе. А при советской власти все по-иному. Пятнадцать лет нам мудрить не приходится. Иной раз хватит и пятнадцати дней, чтобы осмотреть место, обследовать речное дно. После этого правительство решает, что народу нужен новый мост, и строители без лишних разговоров приступают к работе. Вот как это делается при советской власти! Должен сообщить вам, что такое решение уже принято. До ледохода будет построен большой мост.

В котельной снова загудело, как в улье. Многие рабочие недоверчиво качали головами, смеялись, громко высказывали свои сомнения.

— До ледохода? Дуракам пусть рассказывает! Шутка ли — построить мост! Мостки разве какие-нибудь получатся!

— Не мостки, а самый настоящий мост, — громко, на всю котельную, крикнул Мауринь. — Я попрошу, товарищи, немного обождать, не шуметь, самого главного я еще не сказал. — Когда говор затих, он продолжал спокойнее: — Таково решение правительства и партии — мост должен быть построен до ледохода, а к лету — и понтонный мост. Понтоны уже начали доставать из подо льда. Работают над этим водолазы, помогают и войска, а также моряки. В постройке моста нам будет помогать Красная Армия, а вам известно, как идет дело, когда за него берется наша армия. Поспрашивайте Гитлера, чтобы поделился своим личным опытом. Только боюсь, он обидится на такой вопрос. Так вот, товарищи… нашему заводу выпала великая честь участвовать в этой стройке. Пиломатериалы для постройки будем давать мы — каждый день определенное количество. С завтрашнего дня завод переходит на двухсменную работу. Я думаю, придется прихватить и воскресенья, — конечно, если мы захотим, чтобы мост был готов до ледохода. Как, товарищи? Если у кого есть что на душе — выкладывайте.

— Что там много разговаривать, — громким внушительным басом сказал кочегар Вилцинь, высокий старик с пышными седыми усами. — Не срамиться же нам перед другими. Не хватало, чтобы потом рижане говорили: «Этот мост построили бы к сроку, да вот Мауринь со своим коллективом сорвали все дело — вовремя не подавали материалы». От стыда некуда будет глаза девать. А если узнает товарищ Сталин, что мы ему ответим? «Товарищи деревообделочники, — скажет он, — что же это вы? Всегда были в первых рядах революционных борцов, а теперь не хотите помочь своей родной советской власти». Вели кончать, Мауринь, пора браться за работу. До ледохода не так много осталось.

— Правильно, товарищ Вилцинь! — раздалось в толпе рабочих. — Нечего тут долго рассуждать! Сказано — не подведем! Пусть только строители пошевеливаются — мы их завалим лесом.

Кочегар рванул рычаг, и заводской гудок объявил о начале работы. Рабочие спешили к своим цехам. Вскоре зашипели и заскрежетали циркулярки, и белая древесная пыль стала оседать на лицах и спецовках. Старый Мауринь, став в дверях котельной, с радостным волнением наблюдал эту бодрую суету, которая поднялась во всех уголках завода.

— Могучий у тебя коллектив, Мауринь, — раздался за его спиной чей-то голос. — Он свое слово сдержит.

— Петер! — Мауринь быстро обернулся и стал обнимать гостя, грубовато-ласково похлопывая его по спине. — Слыхал? Не хотят лицом в грязь ударить.

— Не ударят. Но многое будет зависеть от тебя самого. Задание не из легких. Чтобы выполнить его к сроку, нигде не должно быть заминки. Заводу придется все время работать на полную мощность. Чтобы не было нехватки в бревнах, укладчики и возчики все время должны находиться на линии огня. Транспорт, бензин, масло, ток — обо всем самому надо думать. Вовремя думать. Главное — нельзя выбиваться из графика, иначе такая лихорадка начнется, такие неполадки…

— Вот ты и поучи меня, Петер, как лучше организовать… Пойдем лучше в контору, поработаем с карандашом в руках. Нам здесь все равно что военный план требуется.

Они обошли всю территорию завода; и, как раньше Мауринь, так сейчас Петер всюду проникал хозяйским взглядом. Пропустив его вперед, Мауринь шагал за ним с бьющимся сердцем: «Ну, как заметит что-нибудь такое и ткнет тебя носом…» Хотя сейчас он был хозяином на заводе, а Петер Спаре только гостем, Мауринь чувствовал себя рядом с этим военным, как школьник перед строгим учителем, который вправе требовать, чтобы здесь во всем был порядок. А если нет порядка, скажет: «Где же ты был, Мауринь, как ты проглядел? Вот как ты меня замещаешь?» Он, может быть, и не скажет ни слова, но сердце все равно почувствует упрек…

Все кончилось в общем благополучно. Только позже, в конторе, когда они с час поработали с карандашом в руке и «военный план» был детализирован, Петер заговорил об усилении противопожарных средств.

— Вспомни, Мауринь, как было дело осенью сорокового года, когда хотели спалить завод. Не исключено, что и сегодня среди мастеров и рабочих затесался враг. Кого-нибудь из своих гитлеровцы уж постарались оставить. И если на заводе покажется красный петух, что станет тогда с мостом?

— Надо, надо глядеть в оба, — сказал Мауринь. — Придется поставить побольше бочек с водой и ведер. Сегодня же проверю, в порядке ли пожарные рукава, и учения надо провести. Не все ведь старые рабочие, а про новых я ничего сказать не могу. Главный инженер — советский человек, за него я ручаюсь, но двое мастеров — по-моему, чужие люди. Может, я напрасно не доверяю, а может, и не напрасно.

— Хозяйничаешь ты правильно, Мауринь. Но гляди в оба. Доверяй и проверяй, — как учит нас партия.

— А когда мы дождемся тебя? Не думай, что я очень долго продержусь. Кости на покой просятся. Не та уже сноровка и распорядительность. Только и есть что прежний опыт.

— Ничего, продержишься до конца войны… а может быть, и дольше. Вопрос еще, вернут ли меня после демобилизации на старую работу. Да я и сам не вижу в этом большой надобности, раз на заводе есть хороший руководитель.

— Ты погоди, погоди, Петер, — разволновался Мауринь. — Ну, сам рассуди: какой я руководитель для такого большого предприятия?

— Я, брат, говорю совершенно серьезно. Сейчас каждый человек должен делать больше того, что ему кажется по силам. Мы не в игрушки играем, мы строим Советскую Латвию.

Мауринь дошел с Петером до ворот, проводил его взглядом, пока тот не скрылся за углом, и вернулся в контору.

«Беда мне с ними… старого человека — и на такую должность… — озабоченно думал он. — Словно нет людей помоложе».

 

Рижская командировка Петера Спаре была вызвана необходимостью получить в Наркомате лесной промышленности различные материалы; заодно надо было взять из ремонтной мастерской штабную машину. На боевом участке корпуса в это время наступило относительное затишье, и полк, в котором Петер командовал ротой, находился во втором эшелоне.

Кроме служебных заданий, Петеру нужно было выполнить и поручение Аустры: она просила зайти в один дом на улице Кришьяна Барона и осмотреть небольшую квартиру на четвертом этаже, которую с месяц тому назад выхлопотала Айя и записала на имя Петера. Квартира была довольно уютная и в хорошем состоянии, только пустая.

«Первое время придется жить по-фронтовому».

Странным, почти непостижимым казалось это: они будут всегда вместе. «Аустра и я… новая жизнь, лучше и правильнее той, прежней… общие мысли и общие мечты… Еще идет война, еще мы оба носим военную форму, но уже разгорается заря завтрашнего дня, и жизнь шумит, как полноводный поток. Во всем понимать друг друга, помогать и поддерживать в тяжелые минуты, делить пополам и горе и радость. Как хорошо будет работаться нам обоим — и Аустре и мне…»

Да, у них теперь было все хорошо. Об этом знали все друзья их, все боевые товарищи. И во всем полку не было такого человека, который не радовался бы их счастью. Даже подполковник Аугуст Закис, который таил в душе незаживающую рану, и тот любил иногда пошутить с Аустрой:

— Выходит, сестричка, что ты пошла на войну, чтобы заполучить мужа. А что, если я расскажу об этом отцу с матерью? Отец рассердится: ты же рассоришь его с Лиепинем — они и без того еле ладили.

— Может быть, нам с Петером надо попросить разрешения у Лиепиней? — отшучивалась Аустра. — Так и так, хотим обвенчаться и просим вашего благословения… Интересно, что они ответят?

— Уверен, что Лиепиниене сейчас же побежит за советом к пастору. Уговорит, чтобы он вас не венчал.

Но эту шутку Аустра приняла всерьез и вспылила:

— Аугуст, как тебе не стыдно! Неужели ты думаешь, что мы будем венчаться у пастора? За кого ты нас принимаешь?

— Влюбленные не могут похвалиться строгой последовательностью в своих действиях: чувства у них господствуют над разумом.

— Посмотрим, как ты сам…

— Я? — Аугуст Закис перестал улыбаться. Снова легла на его лоб суровая морщина. Шутливый разговор оборвался, как непрочная нить, которой коснулось отточенное лезвие.

 

5

 

В конце января с очередного московского поезда сошел на Рижском вокзале рослый полувоенного вида пассажир в белых фетровых валенках с отогнутыми голенищами, в синих бриджах, в отличном черном полушубке, отороченном серым каракулем, и в серой каракулевой же ушанке. Он окликнул двух носильщиков и каждому вручил по два больших чемодана. Пятый, самый маленький и легкий, взял сам и солидной походкой последовал за носильщиками к выходу. Несколько оплывшее и красноватое лицо его выражало любознательность. Он с большим интересом разглядывал толпу встречающих, надеясь, видимо, увидеть кого-нибудь из знакомых.

— Найдите мне машину или извозчика, — сказал он носильщикам на чистом латышском языке.

Машину найти не удалось: такси в Риге тогда еще не ходили. Подъехал на загнанной коняге старик извозчик. Прибывший полувоенного вида гражданин назвал адрес и минут пять поторговался. Наконец, они сошлись в цене.

Тогда Эрнест Чунда — это был он — разместился со всеми чемоданами в старом фаэтончике, и извозчик не торопясь повез его по указанному адресу. Чунда внимательно приглядывался к каждому дому, мимо которого проезжал, будто хозяин, вернувшийся после долгой отлучки в свои владения.

«Ничего, не так страшно, — думал он. — Лучше, чем я ожидал».

В Ригу он вернулся с довольно широкими планами. «Если ничего не выйдет с партийной работой, можно пойти по хозяйственной линии: заместителем наркома или управляющим трестом. Нужда в людях большая. Персональная машина и шофер, кабинет с громадным письменным столом и несколько телефонов, большая квартира в центре города со стильной мебелью… Тогда ты, Рута, не выдержишь, раскаешься. Но мы сначала подумаем день-другой, заставим понервничать и похныкать и потом только простим старую обиду. И чтобы в дальнейшем никаких капризов, никаких сумасбродных выходок, — имейте в виду, мы не привыкли, чтобы нами помыкала женщина».

Так думал Эрнест Чунда, сидя в фаэтончике. Нельзя сказать, чтоб он возвращался из эвакуации налегке. Не о том свидетельствовали туго набитые чемоданы. Там были и платье, и обувь, посуда и продовольствие, а также немало прекрасных вещиц, изготовленных искусными руками уральских мастеров. В тяжкие военные годы Чунда отнюдь не сидел на печи. И это было только начало. В Риге он надеялся развернуться по-настоящему.

Извозчик остановился у дома, где Чунда с Рутой жили до войны. На первых порах Чунда намеревался остановиться здесь, пока не будет подыскана квартира побольше и получше. Вдвоем с извозчиком они втащили по лестнице чемоданы и сложили их на площадке перед дверью квартиры. Затем Чунда расплатился, отпустил извозчика и, поправив сбившуюся на затылок ушанку, нажал кнопку звонка. Но звонок молчал — очевидно, не было тока. Тогда Чунда начал стучать. Он был уверен, что в квартире кто-нибудь есть. Может быть, успела вернуться Рута — вот будет сценка!

Дверь отворила пожилая женщина. Увидев незнакомого человека, она испугалась и хотела захлопнуть дверь, но Чунда уже переступил порог.

— Нуте-ка, посторонитесь, дайте мне пройти, — спокойно сказал он.

— Что вам нужно? — тревожно спросила женщина. — Вы, наверно, ошиблись.

— Я хочу войти в свою квартиру.

— Что вы, это моя квартира, — возразила женщина. — Здесь я живу, и муж мой, и дочери…

— С какого времени?

— С сорок второго года…

— С сорок второго. А мне эта квартира принадлежит с сорокового года, — торжествующе сказал Чунда. — Несколько лет я отсутствовал, а теперь вернулся, и квартира нужна мне самому. Так что не удивляйтесь, гражданочка.

Не слушая охавшую женщину, он внес свои чемоданы в переднюю и аккуратно поставил их друг на друга. Когда это было сделано, Чунда запер дверь и снял полушубок.

— Надеялись, что я не вернусь? Сознавайтесь! — смеялся Чунда. — Думали, это навсегда? А я вот вернулся, и вам теперь придется немного уплотниться. Я временно займу одну комнату, пожалуй большую, которая выходит окнами на улицу.

— В ней живут мои дочери, — робко пробормотала окончательно подавленная самоуверенностью Чунды женщина. — Неудобно вам будет… в такой тесноте.

— Если неудобно станет, я попрошу вас выехать из моей квартиры. Но весьма возможно, что этого и не придется делать. Квартира для меня все равно мала. Как только найду другую, сразу перееду. Вы мне не порекомендуете что-нибудь подходящее? Так, в четыре-пять комнат — больше не надо. Но только, чтобы была со всей обстановкой. Мне пустого сарая не нужно.

Женщина немного подумала и уже более оживленно сказала:

— Вот в соседнем доме есть хорошая квартира. Хозяин убежал, с немцами. Был каким-то начальством в полиции. Только вы поторопитесь, пока не заняли.

— Ладно, гражданка, я потом зайду посмотреть, — сказал Чунда. — В данный момент мне надо умыться и побриться. Теплая вода есть? Да, скажите, почему у вас так холодно?

— Ох, господин любезный, дом ведь не отапливается. Чуть нагреется квартира от газовой плиты, и все.

— Это не дело. — Чунда неодобрительно покачал головой. — Я поговорю с управдомом.

— Пожалуйста, поговорите, может он вас побоится, — сказала женщина. Она принесла из кухни теплой воды, оставшейся в чайнике, и Чунда сел бриться. Приведя себя в порядок, он ушел устраивать свои дела, предварительно внушив женщине, что ей придется отвечать перед судом, если пропадет что-нибудь из его вещей.

Чунда намеревался прежде всего разузнать относительно Руты. «Если она вернулась, то по своей глупой откровенности могла черт-те чего наболтать про меня. В таком случае в партийных организациях начнут придираться, и разговаривать будет трудно. Зато, если никто ничего не знает, можно рассчитывать на поддержку».

Скорее всего он мог получить нужные сведения в райкоме комсомола, где работала Айя. Но Чунда сразу отказался от этой мысли, вспоминая неприятный разговор с Айей осенью сорок первого года. «Кто-кто, а она будет по всему городу трубить о каждом твоем промахе. Много о себе думает…»

Поэтому Чунда счел более благоразумным сходить к родителям Руты. Если они живы, то должны что-нибудь знать про дочь. Может быть, Рута даже живет у них. И он отправился на квартиру стариков Залитов.

Медная дощечка на дверях сохранилась: значит, еще живы. Но на стук Чунды никто не вышел. Простучав несколько минут, он пошел к дворнику и узнал от него, что мать Руты умерла от тифа во время оккупации, а отец работает в какой-то артели и приходит поздно. Дочь еще не приехала.

Чтобы не терять зря времени, Чунда решил осмотреть квартиру, о которой ему сказали. Придя в указанный дом, он отрекомендовался дворнику как представитель райисполкома, и тот немедленно показал ему все. Квартира действительно могла удовлетворить самому взыскательному вкусу: прекрасная гостиная с камином и роялем, ванная, светлая спальня, кабинет и столовая с внушительным буфетом черного дуба, в котором сохранились расписные сервизы и множество больших и маленьких хрустальных рюмок, стаканов и бокалов — для коньяка, вина, шампанского. Очевидно, высокий полицейский чин удрал с такой поспешностью, что не успел ничего ни увезти, ни уничтожить.

— Я беру эту квартиру со всем, что тут есть, — заявил Чунда дворнику. — Ключи отдайте мне.

Затем он двинулся в райисполком и оформил в жилищном отделе юридическую сторону дела — тогда это еще не было так сложно, как полгода спустя. С ордером в кармане Чунда явился в отделение милиции и прописался на постоянное жительство в Риге. В тот же день он с помощью дворника доставил свои чемоданы в новую квартиру и вечером снова пошел к старику Залиту.

Отец Руты уже пришел с работы и ужинал в кухне.

— Здорово, тестюшка! — весело крикнул ему с порога Чунда.

— Эрнест… голубчик ты мой… вернулся? — Старик поднялся ему навстречу, а сам смотрел на дверь — не отворится ли, не покажется ли еще кто. — Один? Значит, правда, что Рута… — печально спросил он и не докончил.

— Да, к сожалению, один, — вздохнул Чунда. — Такая наша судьба. Уехали вместе, а вернулся я один.

Встреча получилась совсем не такая, как представлял себе Чунда: старик чуть не до слез расстроился.

Искусно лавируя с ответами и вопросами, чтобы Залит не догадался, как он мало знает о судьбе Руты, Чунда в две минуты выведал все, что тот знал.

По словам тестя, Рута осенью была с Ояром Сникером в Даугавпилсе, потом они уехали в Тукум и там попали в лапы к немцам. После один человек, которому удалось перебраться через линию фронта, рассказывал, будто фашисты повесили их.

Несколько минут Чунда сидел понурившись, не находя слов. То, что погиб Ояр, его нимало не взволновало, но Руту ему было жалко. Впрочем, жалость быстро заглушило более определенное и сильное чувство: теперь смело можно пустить в ход версию о потере партийного билета во время бомбежки.

— Как вы разлучились друг с другом? — спросил Залит. — Старались бы вместе держаться.

— Обоим дали специальные задания, — объяснил Чунда. — Мне одно, Руте другое. В военное время иначе нельзя. А мы, партийцы, привыкли выполнять все, что нам приказывает партия. Так и разлучились. Да, тяжелая у нас судьба… Но не нам одним пришлось так много потерять. Надо уметь переносить несчастья. Будьте мужчиной, товарищ Залит.

Он быстро ушел, опасаясь, как бы старик не стал задавать вопросы, на которые ему было бы затруднительно отвечать. И потом слишком долго горевать не было времени. Чунда спешил устраивать свои дела, пока благоприятствовала обстановка. Удобным жильем он уже обзавелся; оставалось теперь оборудовать его получше. А умный человек не может всю жизнь прожить одними воспоминаниями о минувшем счастье.

В течение следующих двух или трех дней Чунда, как хороший охотник, рыскал по Риге, обходил пустые квартиры, а по вечерам под покровом сумерек свозил к себе на ручной тележке горы разного добра. Комнаты скоро стали походить на склад мебели, а он все продолжал привозить столы, шкафы, стулья и зеркала. Одного рояля ему показалось мало, он достал еще пианино. Все углы были завалены люстрами, подсвечниками, картинами, коврами. Среди этого навала вещей негде было повернуться, свободно шагнуть, но Чунду это не беспокоило. «Ничего, все потом пристроим». Он обходил комнаты и наслаждался созерцанием своих богатств — ощупывал мягкие бархатные кресла, смотрелся в зеркала, пробовал одним пальцем, как звучит рояль. Волшебные мгновенья!..

В конце концов он ничего не потерял в этой войне.

Однажды вечером, покончив с хозяйственными делами, Чунда явился на прием к первому секретарю райкома партии, где он некогда работал. Терпеливо выслушав рассказ Чунды о том, как он эвакуировался по распоряжению Силениека, как мужественно перенес несколько бомбежек, как лишился партийного билета, с какой настойчивостью подымал в партийных организациях вопрос о получении нового билета и как всюду ему отвечали одно и то же: разбор дела придется отложить до того времени, когда можно будет выяснить все обстоятельства, то есть после войны, и разобраться в этом придется Центральному Комитету КП(б) Латвии, секретарь районного комитета Озолинь, уже сильно поседевший мужчина, пристально взглянул на Чунду и спросил:

— Почему вы за все это время ни разу не обратились в ЦК?

— Два раза писал лично товарищу Калнберзиню, но мои заявления, вероятно, не дошли… — не сморгнув глазом, соврал Чунда. — Сами знаете, как во время войны работала почта.

— Хорошо работала, товарищ Чунда.

— Но я не знал точного адреса ЦК.

— Могли послать в ЦК ВКП(б). Оттуда переслали бы по назначению.

— Как-то не пришло в голову, — пробормотал Чунда. — И потом я столько всего пережил… потерял семью… душевная депрессия… сами можете представить.

— Почему вы не пошли в латышскую дивизию?

— Здоровье подвело. Легкие у меня не в порядке, товарищ секретарь.

— Туберкулез? Что-то не похоже.

— Выгляжу я хорошо, но это одна видимость. Спросите у специалиста. Но вы не думайте, что я не выполнил своего долга. Всю войну проработал на оборонном заводе.

Секретарь только посмотрел ему в глаза, и под этим взглядом Чунда весь съежился, как под струей холодной воды.

— Зачем вы врете? Хотите обмануть партию? Ничего у вас не выйдет, нам все известно. Когда начали формировать дивизию, вы поспешили уехать в Среднюю Азию.

«Рута разболтала Айе, — подумал Чунда. — Теперь расхлебывай кашу».

— По существу говоря, вы сами давно исключили себя из партии, и нам придется только довести это дело до конца, — продолжал Озолинь. — Партию обмануть нельзя. К партии человек должен приходить с чистым сердцем, с открытой душой. А вы приходите, как мелкий жулик.

— Вы меня оскорбляете, товарищ секретарь! — Чунда расправил плечи. — Я требую, чтобы мое дело расследовали. Пусть докажут…

— Все будет расследовано и доказано. Относительно этого можете не сомневаться. К вашему сведению — у нас и сегодня доказательств имеется больше, чем нужно. Живые люди могут засвидетельствовать, что вы были паникером и шкурником. Докажите, что это не так! А теперь можете идти. Когда потребуется, вас вызовут.

После этого разговора Чунде стало ясно, что к секретарю по кадрам лучше не соваться: если в райкоме утвердилось такое мнение об Эрнесте Чунде, значит и здесь кое-что знают. Хорошей службы теперь не получишь…

— Ну и не надо, — сердито бормотал Чунда. — Обойдусь без вас.

Будучи человеком практических взглядов на вещи и людей, он за эти несколько дней успел разглядеть впереди некие заманчивые перспективы. Нашлась женщина, еще во цвете лет, которая с первой встречи в домоуправлении одаривала его благосклонными взглядами. Жила она в том же подъезде, что и Чунда, а главное, владела небольшой, но прибыльной мясной лавкой в центре города. Имя ее было Эмилия Руткасте — и фамилию и мясную она унаследовала от своего покойного мужа.

Итак, мысли Чунды естественно обратились к Эмилии Руткасте.

«С ней не пропадешь», — решил он и, не откладывая дела в долгий ящик, в тот же вечер постучал к вдове. Она сама открыла дверь и, увидев, кто пришел, чуть-чуть покраснела.

— А, вы ко мне, господин Чунда?

— Да, зашел вот. Мне хочется переговорить с вами по очень важному вопросу. Не помешал? Вы, может быть, не располагаете временем?

— Отчего не располагаю? — Эмилия Руткасте улыбнулась в доказательство полной готовности принять гостя. Она была довольно миленькая женщина, несмотря на излишнюю полноту. — Заходите, пожалуйста. Я одна.

— Благодарю вас, — звучным голосом ответил Чунда и последовал за Эмилией в ее апартаменты, которые были точь-в-точь так же набиты вещами и мебелью, как и расположенная этажом выше квартира Чунды.

— Что же это за важный вопрос? — спросила хозяйка, когда гость сел на предложенный ему стул.

Чунда ответил не сразу. Он ястребиным взглядом окидывал каждую вещь и тут же мысленно оценивал ее по спекулятивным ценам. Одни только старинные столовые часы должны были стоить громадных денег. «А гарнитур какой, секретер красного дерева с фарфоровыми фигурками, а хрусталь!.. Не иначе как в начале войны собрано. Не может быть, чтобы мясник или сама вдова приобрели за полную цену. Да, эта женщина знает, что такое жизнь», — с удовольствием подумал Чунда, затем повернулся к Эмилии, поглядел на нее долгим, несколько осоловелым взглядом и, наконец, произнес:

— Плохо мне, товарищ Руткасте.

— В каком смысле, господин Чунда? Не удается на работу устроиться?

Он презрительно скривил губы.

— На работу хоть сейчас возьмут, на самую ответственную. Но разве работа — это все? Человек ведь не для того только живет, чтобы работать. Он хочет личных переживаний, хочет счастья… у него, между прочим, имеется сердце. А у меня с сердцем не все в порядке.

— А вы не советовались с врачами? — Эмилия Руткасте сделала вид, что не поняла намека Чунды. — Многие средства помогают… если болезнь не очень запущена.

— Помочь мне может только одно средство. Это — вы! — воскликнул Чунда, глядя ей прямо в глаза.