Детство в советской Москве

Рекомендовано к публикации

Издательским Советом

Русской Православной Церкви

ИС………………

 

     Лялин В.Н.

Л…. Собрание сочинений в двух томах / Валерий Лялин. – М.: Смирение, 2012. – 4… с.

     ISBN ………………….

 

 

Валерий Николаевич Лялин (1928–2010) – один из талантливейших православных писателей нашего времени. Под его пером возродился забытый жанр душеспасительной литературы – рассказ-притча. Книги В.Н. Лялина неоднократно переиздавались и нашли своего благодарного читателя по всей России.

Молодые годы Валерия Николаевича пришлись на войну – поэтому такой глубокой и кровоточащей раной осталась она в его творчестве: военный Крым и Кавказ, Сталинград и Ленинградская блокада… Герои его произведений – это живые люди нашего времени и эпох минувших, от отчаянных грешников до святых монахов-пустынников. Рассказы о нашем выдающемся современнике, хирурге и архиепископе Луке (Войно-Ясенецком), знакомство с которым утвердило В.Н. Лялина в православном мировоззрении, о многочисленных подвижниках, каковых он немало повидал на своем веку, об их духовном опыте, в частности о стяжании молитвы, – много интересного и душеполезного найдет читатель в предлагаемом собрании сочинений замечательного писателя.

В настоящем издании собраны почти все дошедшие до нас произведения В.Н. Лялина.

УДК

ББК

 

                                                                               © Лялина А.Б., 2012

                                                                            © Грунтовский А.В., составление, 2012

                                                                            © ООО «Смирение»,

ISBN …………                                                    оригинал-макет, оформление, 2012

 

Путь ко Христу

Вместо предисловия

 

      Валерий Николаевич Лялин – один из талантливейших писателей нашего времени.

Под его пером возродился забытый жанр душеспасительной литературы – рассказ-притча. Валерий Николаевич был мастером и повествовательного изложения. Особую любовь читателя приобрели рассказы в эфире православного радио Санкт-Петербурга и в записи на дисках в исполнении автора. Здесь раскрылся другой дар Валерия Николаевича – дар сказителя-рассказчика.

Чуть не потеряв во время войны ногу (эта болезнь называется остеомиелит), Валерий Николаевич был почти лишен общения в писательской среде, долгие годы оставаясь в четырех стенах, посещаемый немногими друзьями... Однако Господь послал ему множество истинных друзей и почитателей: тысячи радиослушателей, тысячи читателей, не ведавших о недуге писателя, но горячо любивших его слово... Слушатели представляли себе убеленного сединами старца у микрофона в радиостудии... но он там никогда не был. В студию привозили кассеты, записанные на дому...

Первые рассказы, вышедшие в православной печати в конце девяностых, стали открытием для читающей публики. « Я – писатель из молодых, отточил свое перо на восьмом десятке лет» – горько шутил Лялин. Что ж... – такова была эпоха.

Книги Валерия Николаевича «Последняя надежда» (2000), «Бесогон из Ольховки» (2002), «Нечаянная радость» (2004), «Птицы небесные» (2005), «Куда ведут дороги» (2007) и другие многократно переиздавались, находя  живой отклик не только в православной, но и в самой широкой читательской аудитории.

Секрет таланта писателя прост – это духовный опыт. Опыт старца, прошедшего двадцатый век вместе со своим народом... Наставления архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого), окормление у старцев Глинской Пустыни, служба земским врачом... благодать Святой Руси, которую Валерий Николаевич Лялин успел восприять и запечатлеть на страницах своих книг.

Он не любил вопросов о своей персоне: «Вся моя биография – в моих рассказах». Действительно – цикл «По святым местам», «За старцем не пропадешь», «Хроника одной зимы в Теберде», «Нечаянная радость», «Под солнцем Феодосии» и многие другие – это рассказы-притчи, рассказы-покаяния. «Вся моя биография – в моих рассказах» – это воистину так, даже и тогда, когда писатель излагает явно иные судьбы – ибо иных, чужих судеб в его духовной биографии не было.

 

* * *

Родился [1] я в первой четверти прошлого века в семье студентов [2]. И пока родители учились в Москве, я жил в Иваново-Вознесенске с бабушкой Олимпиадой Ивановной. Жили мы на самой окраине города, в Хуторове, в большой деревянной избе.

Отец – Николай Александрович Лялин – в Москве работал в редакции «Пионерской правды». Был знаком с Маяковским, Гайдаром, другими советскими писателями. После переезда в Ленинград был заведующим кафедрой педагогики и психологии ЛГУ, деканом филфака, затем профессором Педагогического института им. Герцена. Во время войны сражался на Ленинградском фронте, старший батальонный комиссар.

Мать – Анастасия Васильевна Сурина – преподаватель, после переезда в Ленинград – директор школы. Валерий был старшим сыном в семье (сестра Лариса и брат Геннадий).

«Все мои предки[3] упокоились в могилах под крестами на кладбище в Хуторове. И милая, добрая бабушка Олимпиада Ивановна, и дед Василий Матвеевич, и прадед Матвей Иванович Сурин – купец первой гильдии, снабжавший Иваново дровами и имевший магазин музыкальных инструментов, строитель храмов, богаделен и ночлежных домов. На старости лет он роздал богатство и удалился спасать душу в Куваевский лес, где одиноко в келье пустынножительствовал лет десять, читал толстую славянскую Библию, молился ночами, стоя перед аналоем и иконами. И наконец мирно предал дух свой Богу».

«Бабушка моя была добра, но не богомольна, да и небольшая деревянная церквушка, что была недалеко от нашего дома, давно была переделана коммунистами под клуб. Вот так и получилось, что рос я некрещеным, без Ангела-Хранителя. А время было нездоровое, над страной носились революционные вихри. Жители Иванова это прочувствовали особенно хорошо, потому что власть в городе захватили полуграмотные нахрапистые люди, одержимые бесовской идеей мировой революции, которым всюду мерещилась «контра» – так они называли тех, кому не по душе была советская власть. Да что далеко ходить! Старший сын бабушки, Николай, был пламенным революционером. С отрядом ивановских рабочих он поехал в Среднюю Азию устанавливать там советскую власть. Вскоре мы узнали, что дядя Николай погиб в бою с басмачами. Но бабушка не хотела верить в его смерть и каждое утро, накинув на плечи ватник, выходила встречать его на дорогу…»

Потом было детство в советской Москве[4], потом, в 1934-м, – переезд в Ленинград.

Летом 1940 года травма ноги привела к заражению остеомиелитом, в августе Валерию сделали операцию, после чего нога перестала сгибаться.

Из рассказа сестры писателя, Ларисы:

«Зиму 1941 года он болел, в апреле бабушка отвезла его в крымский
санаторий[5]. Когда началась война, детский санаторий эвакуировался через
Керчь на Кавказ, где он попал в оккупацию к немцам[6]. По случайности там
работала медсестрой студентка его отца. Он послал письмо, чтоб его сына
вывезли в Иваново, и подписался старшим батальонным комиссаром. Немцы
собирались всех больных детей расстрелять, но та студентка ночью
прибежала и сказала Вале бежать. Тогда он со своим другом Ваней Мамченко связали простыни, со второго этажа ночью спустились на землю и убежали в горы, где попали к пастухам. На рассвете из кустов они видели крытые машины, видели, как мертвых детей кидали в пропасть. Через некоторое время красноармейцы освободили Кавказ, и Валя с Ваней стали пробираться на север, к Ленинграду. Валя не знал, что к тому времени его семья эвакуировалась из блокадного города. В марте 1942 Валя достиг Ладожского озера и упросил красноармейцев, чтоб его довезли в кузове до города. По прибытии оказалось, что он пришел в пустую квартиру. Ему дали блокадные карточки, некоторое время он жил в квартире совершенно один. Совершенно случайно отец пришел с ленинградского фронта навестить квартиру – и обнаружил там Валю. Несколько месяцев Валя прожил там, отец всячески помогал и приносил ему еду. Потом его с помощью папы переправили через Вологду в Иваново»[7].

После войны лечение продолжалось (см. «Нечаянная радость»). Валерий закончил вечернюю школу и поступил в 1950 году в Первый медицинский институт. Врачи рекомендовали сменить климат, и вот в 1952 году молодой студент Валерий Лялин переводится в Симферопольский медицинский институт.

– Когда мне было 20 лет от роду, мне в руки впервые попало Евангелие. Я тогда жил в Крыму, снимал комнатку у добрых стариков, а когда приболел, хозяин и принес мне эту Святую книгу.

Об этом Валерий Николаевич пишет в рассказе «Нечаянная радость»: «Петр пошел по воде, чтобы подойти к Иисусу; но, видя сильный ветер, испугался и, начав утопать, закричал: Господи! Спаси меня! Иисус тотчас простер руку, поддержал его и говорит ему: Маловерный! Зачем ты усомнился!» Это впервые прочитанное слово Божие не прошло бесследно, хотя тогда я принял его за красивую легенду. К принятию христианства я шел тяжело и долго, прорастал к нему через пласты сомнений, атеизма и всеобщего отрицания Бога. Я прорастал к нему, как прорастает к свету былинка через асфальт. Ничего на меня не нисходило, не озаряло, не бросало вдруг в объятия христианства. Вера росла постепенно».

 – А крестился я, будучи уже взрослым. Пути-дорожки привели меня в Новгородскую область, где и окрестил меня старообрядческий наставник прямо в реке Мсте, что впадает в Ильмень-озеро.

С крещением, а произошло это после Великой Отечественной войны, многое изменилось в моей жизни. О самой войне говорить не хочу… к старости стал слабодушен – не могу вспоминать о тех годах без ужаса. И да простит меня Господь за то, что сам я невольно оказался в эпицентре этого вселенского безумия… Так вот, после войны меня терзала неизбывная тоска, я, как неприкаянный, метался по огромной нашей стране в поисках… я и сам не знал чего.

– Совсем как герой вашего рассказа «Куда ведут дороги»: «Не было у него покоя на душе, и что-то гнало его на поиски того, чего он и сам не мог определить».

– Да. Только не было рядом со мной человека – друга или наставника, который понял бы, определил то мое душевное состояние, помог бы мне понять самого себя и успокоить, утихомирить мятущийся мой дух. Помните, в рассказе герой встретил старика Матвея Ивановича, который объяснил: «Ты маешься тоской оттого, что душа твоя ищет Бога, но ты этого не знаешь и не соображаешь, что с тобой происходит, пока не обретешь веру». Но Господь не оставил меня, и после крещения все это бесовское наваждение ушло безвозвратно, будто после бури я попал в мирную обитель, где молитвы и те произносятся тихо и проникновенно.

По окончании института в 1956 году Валерий Николаевич распределяется в Феодосию[8]. Потом в 1959-м отправляется в Закарпатье, где встречается со своей будущей супругой Анной. Они поженились в 1961-м, жили в г. Виноградово. Валерий Николаевич поступает в аспирантуру (г. Ужгород), работает над проблемой лечения рака[9], но оставляет аспирантуру и вместе с женой уезжает на Кавказ в Южную Осетию (с. Цнелисси). Работая, по благословению св. архиепископа Луки, сельским врачом, Валерий Николаевич снискал любовь и уважение простых людей. К нему приезжали со всей Грузии. Он был удостоен звания «Заслуженный Врач
Республики». Там родились дети – дочь и сын (1963 и 1969). Начальство пригласило его в Цхалтубо, руководить станцией скорой помощи. А в 1970 году семья Лялиных возвращается в Ленинград.

 – Я работал сельским врачом в разных концах страны. Где я только не побывал, с какими чудными людьми не встречался! В Крыму, милостью Божией, я познакомился с архиепископом Лукой (Войно-Ясенецким), который утвердил мое православное мировоззрение и подарил Библию. Встречался со старцами Глинской пустыни. В Абхазии и Казахстане беседовал со старцами-пустынниками – потаенными молитвенниками советского лихолетья, – восхищаясь их духовными подвигами, праведной жизнью и глубокой верой. Встречи эти обогатили мой ум знаниями, а душу укрепили в вере.

 Особенно поразила Валерия Николаевича встреча с митрополитом грузинским Зиновием – бывшим мантийным монахом Глинской пустыни. Вот что он пишет в рассказе «Глинская Пустынь в Тбилиси»: «Вижу, у церковной ограды стоит монашек, сухой, старенький. Одет неважно: на голове поношенная скуфья, ряса серенькая, потертая, на ногах лапти. Опирается обеими руками на посох. Я обратился к монашку: «Простите, Христа ради, где мне найти митрополита Зиновия?» Старичок посмотрел на меня ласково ясными, добрыми глазами и тихо сказал: «Митрополит Зиновий – это я». Я чуть не повалился от удивления! Я видел столичных митрополитов в черных шелковых рясах, с алмазными крестами, с драгоценными посохами в руках, как их с почтением принимали из черной лакированной машины, вели под руки в храм со славой колокольного звона, через строй подобострастно склонившихся священников… А тут бедный, старенький монашек с посохом и в лаптях. Это был старец-святитель Зиновий-митрополит. Это про него сказал Патриарх Грузии Илия II: «Владыка Зиновий является великим святителем Православия, носителем Божественной благодати, и источающееся отсюда не земное, а небесное тепло собирает вокруг него столько духовенства, столько верующих…» Вот перед таким святителем стоял я, онемев, уставившись на лапти».

– Но что заставило вас взяться за перо?

– Желание писательского творчества появилось давно. И начал я ни много ни мало с исторических сценариев. Мое начинание одобрил писатель Валентин Пикуль, живший в то время в Риге. Окрыленный добрым отзывом, я отнес свои работы в сценарный отдел Ленфильма. Там довольно высоко оценили художественное качество сценариев, однако сказали: «Напишите сначала сценарий о рабочем классе, а уж потом мы пустим в работу исторические». Помню, я тогда крепко обиделся и больше на Ленфильм ни ногой.

Из письма В.С. Пикуля:

«Уважаемый Валерий Лялин. Вы наверно думаете, что если бы у Вас было имя, ваши сценарии приняли бы. У меня, наверное, хоть маленькое, а «имя» сложилось, однако часто нарываешься на отношение издательств, какого не испытывал даже в молодости, когда не был совершенно известен…

За добрые слова Ваши спасибо!

Сценарии мне свои не присылайте, ибо я в этом деле ничего не смыслю. Даже не знаю, как они выглядят. Советую вам подумать о более трудном пути – о литературе в плане исторического романа… Буду рад, если в нашем цехе прибавится еще один историк.

Вал. Пикуль. 24. 9. 75»

Валерий Николаевич рассказывал, как, отчаявшись, он сжег все свои исторические сочинения (сценарий был о княжне Таракановой) на костре вместе с осенними листьями во дворе. Однако пророчество Пикуля сбылось – Лялин написал историю XX века, только не в виде романа, а в ином, житийном, сказовом виде.

 – Тем временем в Санкт-Петербурге при заводе АТИ начала работать православная радиостанция [10].  Я приехал, встретился с редактором Нонной Корженковой и передал ей свои рукописи. Так зазвучали в эфире мои первые рассказы. Чуть позже я познакомился с Александром Раковым – редактором газеты «Православный Санкт-Петербург», который также с удовольствием стал печатать мои рассказы. Начало было положено, и вскоре во многих православных журналах стали появляться мои рассказы и повести. На мое творчество были хорошие отзывы из Финляндии, Германии, США.

– То, о чем я пишу, – не придумано, а взято из личного жизненного опыта, многие рассказы автобиографичны. Я пишу, как живу…

Писались рассказы легко. В первый день я писал от руки, на второй – печатал на машинке, а на третий день наговаривал на кассету для радио. Некая старица из одного монастыря как-то даже сказала, что мне помогает Божия Матерь. И я с благодарностью говорю: «Слава Богу за все». Мое творчество – это моя дань Русской Православной Церкви, которая исправила пути мои, даровала мир душе моей и раскрыла смысл жизни…

 После возвращения в Ленинград, семья Лялиных продолжала жить в том самом доме, в каком жила до войны и в блокаду[11].

Я любил бывать у Валерия Николаевича – хорошо было с ним поговорить, но хорошо было и помолчать… просто посидеть рядом молча…

После одного из посещений Валерия Николаевича остался этот стих:

 

          

Крестовский остров

 

                    В. Н. Лялину

 

На Крестовском острове

Должен крест стоять.

Если не апостол, то

Столпник просиять…

Но ни храма, Господи,

Нету, ни креста…

А живет на острове

Старец-Простота.

Корабельным остовом

Старый дом лежит.

Где уж тут апостолам –

Тут бомжам бы жить!

Еле старец ползает

В сумерках жилья.

Пишет разве прозу он? – 

Наши жития.

Разве суть в художестве? –

Нет, не суть.

Нас на Суд в убожестве

Ангелы снесут.

Но покуда в мире мы,

Божья Благодать

Тянет долу гирями –

Ползать и писать…

Всем бы так бы, Господи,

Жить бы – не тужить.

На Крестовском острове

Господу служить.

                              06.2002

 

Мне запомнился этот дом. Дом, где семья Лялиных жила еще с тридцатых годов. Он действительно лежал «корабельным остовом» по правую руку, как только выйдешь со станции «Крестовский остров». С деревянными покосившимися лестницами (лифта не было)... Долго поднимался Валерий Николаевич (не часто это бывало) на своих костылях на пятый этаж... У входной двери он как-то раз подвинул костылем коврик – деревянный пол был изрублен:

–  Здесь в блокаду я колол дрова.

Возле дома стояли могучие липы, посаженные Валерием Николаевичем в победном сорок пятом: все пошли сажать Парк Победы на взморье, ему же было тяжело идти далеко, и он посадил саженцы подле дома. Когда в девяностые новостройки обступили старый дом, липы назначили к уничтожению, пометив краской, какие на сруб. Валерий Николаевич тайком краску эту стирал...

Отпевали Валерия Николаевича в церкви Николая Чудотворца на Большеохтинском кладбище, погребли, как он и просил, возле родителей – на Ковалевском. Отпевал его отец Кирилл в епитрахили, подаренной когда-то Валерию Николаевичу святым архиепископом Лукой. Старый духовник провожал свое духовное чадо...

Дома на Крестовском уже несколько лет как нету... Липы стоят... Поклонитесь ему – простому русскому писателю, –  если случится вам стоять под их сенью...

А еще от старого дома остался бой старинных часов, что слышно иногда на записях рассказов Валерия Николаевича Лялина: Бом-бом... – далекий-далекий призывный благовест...

А еще… конечно, голос самого писателя, обращенный уже не к нам:

«Жаль мне добрый, кроткий и доверчивый русский народ, понесший неисчислимые жертвы в кровавом и безжалостном XX веке… И я молю Бога, чтобы эта эпидемия бед, несчастий и скорбей не перешла из XX века в XXI век…»

 

Андрей Грунтовский 2012

 

НЕЧАЯННАЯ РАДОСТЬ

 

ШМУЦТИТУЛ – I

Серебряный крест

 

В начале тридцатых годов прошлого века, когда особенно усилились гонения на Православную Церковь, в конце лета мы с бабушкой жили на даче в деревне Тихонов бор. Старики говорили, что еще в незапамятные времена здесь, у края леса, поставил себе келью, жил и спасался угодник Божий Тихон, от имени которого и получила название деревенька. Преподобный Тихон жил долго и за свою жизнь успел много сделать людям добра. К нему ходили за советом и утешением, а некоторые за исцелением болезней, которые он лечил травами, молитвой и освященным елеем. После его праведной кончины, за давностью времен, келья его развалилась и истлела, под снегами и дождями затерялась и сравнялась с землей могилка угодника, но чистый родник, который называют Тихонов ключ, остался и живет, устроенный руками преподобного старца. Упругая струя чистой холодной воды не замерзает зимой даже в сильные морозы. Уже многие годы вода безостановочно льется из темной железной трубы, вделанной в лесной пригорок. Под трубой устроена небольшая купель, выложенная камнями, в которую можно встать под струю воды. А рядом с купелью врыт в землю древний дубовый крест-голубец с врезанной в него медной иконкой – «Знамение Пресвятыя Богородицы».

Никто, даже безбожные местные комсомольцы, не дерзнул разрушить это святое место. Сюда за святой целебной водой народ ходил  из самых дальних деревень. Каждое утро я брал в сенях пустое ведро и шел к Тихонову источнику за водой. Правда, у нас во дворе был свой колодец, но бабушка воду из колодца брала только для стирки белья, а для питья всегда посылала меня к Тихонову ключу. Хорошо было идти рано утром босиком по росистой траве, когда светило, но еще не пекло восходящее солнышко, в траве начинали стрекотать кузнечики, а над головой стремительно проносились стрижи, будто ножницы разрезали воздух. Я подошел к источнику и, как велела бабушка, перекрестился на большой крест-голубец, приложился губами к холодной медной иконке и хотел уже набирать воду, как солнечный лучик скользнул по большому кресту, по купели, куда падала струя, и, отразившись в воде каким-то блеском, скользнул в сторону. Я подумал, что в купели оказался кусочек стекла, и, наклонившись, стал шарить рукой, чтоб выбросить его вон. Но в моих пальцах оказалось не стекло, а нечто другое. И когда я вынул руку из воды и раскрыл пальцы, на моей ладони лежал широкий, длиной с мизинец нательный крест. Был он тяжеловат, массивен и, вероятно, сделан из серебра. На лицевой его стороне был изображен православный восьмиконечный крест со страстями Господними в виде копья и трости с уксусной губкой, а также надписи: «Царь Славы», «Сын Божий», «Иисус Христос». На оборотной стороне был отгоняющий бесов девяностый псалом.

Когда я поставил полное ведро в сенях и показал бабушке найденный крест, она бережно взяла его и поцеловала. Надев очки, она его долго рассматривала, поворачивая из стороны в сторону, наконец, сказала, что крест старинный, православный и, похоже, неношеный.

– Вася, это Ангел тебе его положил  в купель, но на всякий случай я напишу записку, и ты прикрепи ее там, у источника. – Бабушка написала такую записку: «Если кто-то что-то здесь потерял, пусть спросит в доме Тимофеева». Записка у родника висела целых две недели, но никто за крестом не пришел.

– Вася,– сказала тогда бабушка, – это тебе указание Божие о том, что пора принять святое Крещение.

Надо сказать, что в те времена власти  преследовали и строго наказывали родителей, осмелившихся крестить своих детей, и я в свои двенадцать лет ходил некрещеным. Хозяйка дома указала бабушке на деревню Горки, где доживал свой век старый священник, бежавший от властей из города. Моя бабушка – старуха еще николаевских времен – все церковные обычаи знала назубок и для крещения приготовила мне белую крестильную рубаху, поясок, большое вышитое петухами льняное полотенце, восковые свечи и все это сложила в узелок вместе с найденным крестом. Священнику в подарок она испекла большой пирог с капустой и приготовила десять рублей деньгами.

Чтобы добраться до Горок, надо было вначале идти лесом, потом полем, спуститься с горушки к реке и кричать переправу на другой берег. Река Мста, впадающая в Ильмень-озеро, неширокая, но глубокая и с быстрым течением.

От глубины вода в ней темная, и обрывистые берега поросли кустами ольхи. У переправы на кривом суку висел кусок рельса и молоток с железной ручкой.

– Степан! –  кричала бабушка.

– Степан! –  вторил я и бил молотком по рельсу.

После долгого кричания и битья по рельсу из крайней к реке избы вышел коренастый мужичок. Подняв рубаху, он чесал себе живот и лохматую голову, он широко зевал и из-под ладони смотрел на наш берег. Лодка, на которой он подплыл к нам, была выдолблена из целого ствола дерева и отличалась вёрткостью и неустойчивостью, за что в народе звалась –душегубкой. Она шла по воде, высоко задрав тонкий нос и осев на корму, на которой сидел и греб одним веслом Степан. Я влез в лодку и сразу шлепнулся на сиденье. Бабушка же, подняв подол, неуверенно пыталась ступить ногой в утлую ладью. Наконец, она влезла, едва не перевернув лодку.

– Степан,  – сказала она, –  а мы случаем не утопнем в ней?

– Не впервой, –  буркнул Степан.

И я не понял, что он имел в виду: не впервой топить или перевозить? Степан греб, и лодка, слегка виляя носом, легко скользила по воде. Я опустил руку и растопырил пальцы. Вода была теплая, парная и приятно журчала меж пальцев.

– Не балуй,  – сказал Степан.

На другом берегу беспокойно бегала и лаяла Степанова собака, ожидая своего хозяина. Лодка ткнулась носом в отмель, и мы стали осторожно вылезать на берег.

– Не укусит нас кобель-то твой? – спросила бабушка.

– Не бойсь, не кусит, – проворчал Степан, принимая от бабушки рублевку.

Старый батюшка Алексий занимал лучший, отгороженный занавеской угол в избе у своей дальней родственницы. За занавеской было окно с широким подоконником, на котором в горшках привольно росли любимые деревенскими хозяйками цветы: герань, фуксия и «ванька мокрый». Старик любил цветы и свой подоконник называл – «Монплезир». Рядом с окном стояла искусно сработанная божница с иконами хорошего новгородского письма. Под божницей был шкафчик с церковными книгами и творениями святых отцов. Сбоку на божнице висела ряса и епитрахиль. Когда хозяйка завела бабушку и меня за занавеску, батюшка сидел в подряснике за столом и, водрузив очки в металлической оправе, читал толстую книгу с массивными медными застежками. Бабушка, как опытная прихожанка, вначале помолилась на иконы, потом с поклоном подошла к батюшке под благословение. Я тоже перекрестился на иконы и сделал батюшке низкий поклон. Бабушка положила на тумбочку пирог с капустой, десятку и кратко изложила свою просьбу.

– Это можно, можно, – сказал батюшка. – А знает ли он молитвы?

Я ответил, что научен бабушкой молитвам «Отче наш», «Богородице Дево, радуйся» и «Верую».

– Хорошо, – сказал батюшка, – вечером придешь ко мне на исповедь, и я тебе расскажу порядок Таинства Крещения и что тебе отвечать на мои вопросы. Утром быть натощак. Ни есть, ни пить. Крестить пойдем на реку Мсту рано утром, чтобы никто не видел. Сам знаешь, какие сейчас времена… А тебя, раба Божия, – обратился он к бабушке, – хочу предупредить, что святого мира у меня не имеется. Придется потом в городе пойти в церковь к настоятелю, чтобы он дополнил Крещение помазанием отрока святым миром.

Бабушка виновато поведала священнику, что крестить в городе боялись, чтобы за это родителей не уволили с работы, а сейчас решились, потому что в святом источнике Вася нашел крест.

– Значит, такова воля Божия, – сказал батюшка и, посмотрев на образа, перекрестился. На рассвете, когда еще в Горках и петухи не пели, а в баньке, положив под голову кочан капусты, сладко спал деревенский «петух», дядя Егор, мы спустились по косогору к реке. Вода в реке была тихая, и над ней стоял молочный туман, было слышно, как плескалась крупная рыба и в прибрежных кустах крякали утки. Батюшка Алексий, в темном подряснике, в поручах и епитрахили, выбрал удобное место, зажег и поставил на камни три свечи. Вначале по требнику он читал молитвы и опускал целовальный крест в воду, дабы отогнать бесов, тайно собравшихся у берега, чтобы испакостить крещение, затем вопрошал меня: отрекаюсь ли я от сатаны и всех дел его? Я, конечно, тут же отрекся и трижды плюнул в сторону запада, где обитает проклятый враг Христов. Бабушка развязала узелок, аккуратно разложила крестильную рубаху, полотенце, поясок, положив сверху найденный именитый крест. Раздевшись в чем мать родила, я ступил в теплую, парную воду реки. Под ногами хрустел песок и резвились веселые пескари. Что-то темное и большое медленно ушло в глубину. По команде батюшки трижды, с головою, «во имя Отца и Сына и Святаго Духа», –  погружался в воду. Когда я вышел из реки, бабушка обтерла меня грубым льняным полотенцем и отдала его батюшке. Я не сознавал, что со мной происходит, и был будто во сне. В глазах было синее небо, цветы и бабочки, порхающие вокруг меня. Батюшка взял крест и, взвесив на ладони, сказал, что он тяжеловат и несколько велик для такого мальчишки как я, но за неимением другого благословил носить его во спасение души и в жизнь вечную, тем более, что сам Бог послал его мне во святом источнике.

В избе у батюшки мы сидели за столом и пили чай из самовара с теплым, только что испеченным хлебом, намазывая на куски душистый, янтарного цвета мед.

  На войну меня призвали весной 1942 года и, наскоро обучив пулеметному делу и штыковому бою, отправили с эшелоном под Сталинград. Там, где мы временно остановились, куда ни взгляни, расстилалась мрачная, уже выгоревшая на солнце степь, по которой ветер гонял колючие шары травы перекати-поле, пригибал пушистый ковыль и играл обрывками бумаги разгромленных венгерских штабов. Местами виднелись сгоревшие танки, разбитые обозные машины, смотревшие в небо или уткнувшиеся стволами в землю брошенные пушки. Вместе с шестой, победоносно прошедшей по Европе, армией фельдмаршала Паулюса брать Сталинград пришли многие народы Европы. Здесь, в этой русской степи, их уже расклевывали вороны и степные стервятники. Некому было их хоронить, да и не до мертвецов тогда было. Под ветрами-суховеями и палящим солнцем они вначале неимоверно раздулись, потом опали и, высохнув, лежали черными головешками. Здесь полегла целая венгерская армия, лежали и гнили здесь румыны, итальянцы, словаки, ну а немцы своих павших  как-то успевали хоронить.

Из этого царства мертвых нас перебросили в район кипящего боем Котельникова, где в штыковой атаке я был ранен в грудь. Меня вынесли из боя две молодые крепкие санитарки. Я лежал, дожидаясь своей очереди, у медсанбата на заскорузлых от чужой крови носилках и, задыхаясь, старался набрать в легкие как можно больше воздуха. Степного воздуха кругом было много, но он мне не давался, и я умирал. В операционной, очнувшись пока меня бинтовали, я слышал разговор военных хирургов, что на мое счастье вражеская пуля, ударившись в крест, отклонилась от сердца и прошила легкое.

Из медсанбата меня перевезли в прифронтовой госпиталь, который именовался «Грудь-живот», потому что там лежали раненные в эти области тела. Крест, спасший мне жизнь, хирурги из медсанбата мне отдали, привязав его к моей руке. Он был погнут немецкой пулей, но носить его было можно. Уже в госпитале я надел крест на шею, и соседи по палате с удивлением разглядывали его. Так и ходил я по коридору с крестом на груди и медалью «За отвагу» на сером госпитальном халате. Окончательно я поправился уже в госпитале в городе Иваново. Когда я уже был в силах, то тайно уезжал в самоволку в Сергиев Посад, где посещал церкви и соборы, а также наведывался в канцелярию духовной семинарии. Ректор семинарии так прямо мне сказал: «Поправляйся и приходи к нам. Примем тебя, не сомневайся».

Так и пришел я потом в семинарию в солдатской форме, с медалью «За отвагу» на гимнастерке.

С тех пор прошло много лет. Я уже сам стал старым священником с седой бородой. Заветный крест мне выпрямил ювелир, и я ношу его до сих пор. Родители и бабушка умерли в Ленинграде в блокаду. Но я не один. Со мной моя матушка – верная спутница жизни, взрослые дети и внуки. Но самое главное – мои дорогие прихожане. Их много, и Сам Господь поручил мне пасти и наставлять их словом Божиим.

 

Заблудший

 

Под осенним холодным дождем горы как бы озябли и, скучившись, окружили человеческое жилье, состоящее из невзрачных избушек, сложенных из почерневших от времени бревен. В избушках гнездилась и билась в нищете и болезнях человеческая жизнь. Время было серое, тоскливое и окаянное. Мужиков в деревне почти всех повыбило на войне, а которые были, те по своему калецтву ни на что не годились: ни в работу, ни на семя. Они пришли из госпиталей в совершен­но разваленном состоянии – кто без ног, кто без рук – и лежали в полутемных избах, лохматые, заросшие бородами, и от утра до вечера заливались самогоном, который хозяйки гнали из картофеля, да смолили махорочным самосадом, свертывая цигарки из районной газеты «Ленинский путь».

По утрам мой отец, однорукий председатель колхо­за, едва вытаскивая из вязкой грязи сапоги, обходил все избы и, стуча в запотевшие окна, выгонял женщин на работу. Мне в то время было лет десять, и я уже целую неделю лежал в лихорадке дома. Время от времени ко мне подходила бабушка и подносила к пересохшим губам брусничное питье. Поскольку в нашей Шамбале никакой медицины не было, не было ее и на десятки километров в окружности, для моего излечения бабушкой был приглашен старый якутский шаман. Шаман – маленький старичок с табачного цвета сморщенным безволосым лицом, одетый в пестрые цветные лохмотья, с большим бубном – притащился под вечер. Он приветствовал нас, говоря, что с ним пришло «Дэмчок» – доброе счастье и охранительное божество. И что как только он начнет камлание, так сразу дом покинут сорок четыре злых восточных «Тенгри», и на их место он приведет пятьдесят пять добрых западных «Тенгри». Первым делом он велел запереть в подполье нашу собаку и развести во дворе большой костер.

Войдя в избу, он дунул на все четыре стороны, приказал бабке повернуть лицом к стене икону, а затем осмотрел меня, ощупал мне шею, живот и ляжки. Из-под лохмотьев он вынул три коровьих рога: белый, черный и пестрый. Из каждого рога он доставал густую паху­чую мазь и корявыми пальцами втирал ее мне в кожу. Затем из плоской старинной зеленого стекла фляжки налил мне жгучей коричневой жидкости и велел вы­пить. Все загорелось у меня внутри, сразу оставила слабость, и необъяснимое буйное веселье охватило все мое существо. На войлочной кошме меня вынесли во двор и положили на землю у костра. Шаман в медном котелке заварил на огне какие-то травы, грибы и коре­нья, остудил и разом выпил. После чего сел на землю лицом к костру, возложил на себя полосатый плат со священным знаком «Тамга» и тонким старческим фаль­цетом запел песню белого оленя, который гуляет в стране Шамбала, стране всеобщего благоденствия. Темп пения все ускорялся, звук усиливался, переходя в визг, и где-то из подполья ему вторила, подвывая, запертая собака. Внезапно шаман встал, выпрямился и дробно застучал в бубен. Стуча и подпрыгивая, он стал медленно ходить вокруг костра, носком сапога очерчивая круг, в котором оказался и я. Наконец, он завыл полярным волком и, стуча в бубен, пустился в пляс во­круг костра. Без устали он пел, кричал, кружился и подпрыгивал, и это шаманское камлание продолжалось не менее получаса. Затем бабушка принесла ему живого красного петуха, и шаман, ловко оторвав ему голо­ву, окропил меня горячей кровью.

Напившись крепкого до черноты чая из самовара, шаман ушел, унося под мышкой большую бутыль самогона и таща за веревку нашего единственного двухлетнего барана. А утром я встал здоровым.

Несколько лет кряду в нашей местности были неурожайные годы, и малые дети не могли встать на ноги изуродованные рахитом. Я тоже был плох – часто кроме картофельных очисток нечего было есть, и поэтому я хорошо не вырос и был недомерком. С питанием было плохо, но зато образование по нашим местам считалось очень приличным. Школа находилась в  бревенчатом сарае и называлась семилеткой. Учитель на всех  и про вся был один  –  какой-то ссыльный старый бухгалтер. Все мы сидели вместе от первого до седьмого класса, и учитель все время обходил нас, склоняясь то к одному, то к другому. Детей было мало. В некоторых классах по два-три человека, а были классы, где сидел один человек. Вот я так и жил в государстве по имени СССР, на бескрайних просторах Сибири, пока не подошло время идти на действительную службу в армию. После войны в армию брали почти всех подряд. Не брали только, если совсем слепой, или без ног, или сумасшедший. Был я широкоплеч, но ростом мал, и потому отцы-командиры в воен­комате порешили: быть мне шофёром. И стал я шофером. Занятие для меня было очень самоутвердительным и нравилось мне. Сидишь себе в кабине грузовика, и не видно, что ты коротышка. Даже девушки улыбались мне, а девушки на Ставрополье, где я служил, были первый сорт. Сразу видно, что они не питались картофельными очистками, а росли на сметане да сливках – такие они были рослые белозубые красавицы. Но стоило мне выйти из машины, как цена моя падала, и девушки отворачивались от меня.

Однажды, когда в казарме перекладывали печку, я разговорился с печником – голубоглазым пожилым мужиком, который, к моему удивлению, не курил и всегда был трезвым. На мои недоуменные вопросы он достал из кармана брюк пухлую засаленную Библию малого формата и прочел  о проклятых Богом и людьми красноглазых пьяницах, которые все как один были слугами сатаны. О себе он сказал, что состоит в церкви трясунов-пятидесятников, и приглашал меня на молитвенное собрание в воскресный день. Поглаживая большой грубой ладонью Библию и сладко прижмурив глаза, он говорил, что Бог может все сделать по вере на­шей, и даже прибавить роста, надо только крепко верить, и все получишь.

Заслышав о росте, я решил сходить к ним на собрание и в ближайшее воскресенье, начистив до блеска сапоги, отправился по указанному адресу. Церковь трясунов-пятидесятников оказалась простым домом с про­сторной светлой горницей. Когда я вошел, в горнице на лавках сидели разутые мужики и бабы и мыли в та­зах друг другу ноги. Мне сказали: так надо. Раз так на­до, то я тоже стащил с ног сапоги, и мне ноги вымыла одна симпатичная молодка, а я вымыл ей. Она перед помывкой предупредила меня, чтобы выше колен я ее ноги не лапал, а то знает она нашего брата солдатню. Ноги у нее были прямо сахарные, и мне от нее было большое искушение.

Затем все начали молиться, бурно испрашивая о схождении на них Духа Святого. Молились они всё го­рячее и громче и начали дергаться и прыгать. Прыгали, прыгали, пока не устали, и тем разгорячили себя. Затем было чтение Евангелия, которое читал пресвитер – лысый худой мужик в очках. После чтения каждый вставал и толковал прочитанное во что горазд. Я тоже прыгал рядом с молодкой, но больше думал не о сошествии на меня Духа, а о ее прелестях. Пресвитер всем раздал книжечки, и молящиеся запели духовные гимны. Пели много и долго, пока не охрипли. Затем опять просили о схождении Духа. Прыгали, прыгали и допрыгались до говорения языками. Бабы и мужики тарахтели всякую несуразицу, ломая язык, выделываясь под иностранщину. У меня аж в ушах засвербило. Когда все, растрепанные, потные и красные, немного угомонились, пресвитер стал проверять, в кого вошел Дух Святой, а в кого не вошел. Все по очереди подходили к пресвитеру и норовили падать затылком назад. В самый последний момент пресвитер подхваты­вал падающего, чтобы тот не навернулся затылком об пол. Не все могли падать назад, и поэтому считалось, что Дух Святой в них не вошел. Все это мне было забавно, и я почему-то вспомнил о камлании нашего шамана.

В общем, насмотрелся я на них, и ничего кроме молодки у них меня не привлекло. Было лето, трава в степи высохла, пожелтела, и только горячий ветер по­стоянно шевелил пушистый ковыль, разносил запах чабреца да гонял колючие травяные шары перекати-поле. И мы с молодкой по вечерам ходили гулять в степь, где земля была теплая от дневного нагрева, где постоянно трещали цикады и уныло кричала какая-то птица. Молодка оказалась вдовой и охотно ходила со мной гулять в степь, хотя и была выше меня на целую голову. Но, как пословица молвила, – «любовь зла, полюбишь и козла», и вдовушка меня любила и желала соединиться со мной законным браком. Но я почему-то не решался, думая, что пока еще рано. О чем потом всегда жалел беспрестанно. Потом мне уже надоело прыгать с пятидесятниками в горнице, и я оставил любезную вдовушку. А тут, кстати, подкатил дембель, и я стал свободен как птица.

После дембеля я, пошатавшись по Ставрополью, устроился шофёром в передвижной цирк-шапито. Хотел съездить в свой таежный поселок Шамбалу, но получил письмо, что там у меня никого уже не осталось. Наш передвижной цирк был настоящий «Ноев ковчег» на колесах. В клетках томились и звери, и гады, и птицы, и даже тюлени. Были и собаки, и лошади. Не знаю, во имя чего велась такая бродячая жизнь на износ. Капиталов, как мне известно, никто не нажил себе, не было у циркачей ни квартир, ни собственных автомашин. Но люди и звери в потоке этой цирковой жизни как бы таяли. Утекало здоровье, уходили силы и молодость. Приехав в какой-либо город, цирк первым делом снимал у горожан жилье для артистов и сотрудников.

Мне как-то раз пришлось жить в одной квартире с семьей акробата. Худая подслеповатая старуха, хозяйка двухкомнатной квартиры, быстро сплавила свою дочь и внука к деревенским родственникам, а сама устроилась спать в ванной, из которой она выглядывала, как ворона из гнезда. Сдача внаем своего жилья ее не обогатила, но радикулит в холодной и сырой ванне она нажила себе по гроб жизни.

Семья акробата состояла из сухопарой вертлявой жены и подростка сына, все они свято верили в семейный талисман – перстень, ко­торый красовался на толстом пальце правой руки акро­бата. Когда этот здоровяк мылся, он аккуратно клал перстень на край раковины и,помывшись, нанизывал его на палец. Он участвовал в цирковом номере «Пирамида», где держал на себе множество взгромоздившихся на него акробатов. Прежде чем дать команду на построение пирамиды, он брался за перстень и трижды поворачивал  его вокруг пальца. Совершив этот незаметный ритуал, он уже был спокоен, что не сдаст под тяжестью пирамиды, и акробаты под музыку весело забирались на него, а он, натужась, держал этот чудовищный вес. Однажды, торопясь в цирк, он забыл надеть перстень и, когда дело дошло до пирамиды и он привычно хотел повернуть перстень, но его  на месте не оказалось. Атлет весь похолодел от страха. Пришлось номер отодвинуть и поехать за перстнем.

Был у нас в цирке один интересный иллюзионист, который в полутьме на арене вызывал духов на потребу публике. Духи не чинясь появлялись, как через кисею или мутное зеркало. Публика заказывала то Наполеона, то Сталина, то Нострадамуса, то какую-нибудь утлую старушку – родительницу заказчика. Я всячески ластился к мрачному иллюзионисту, поил его коньяком и пивом: скажи да скажи, как ты это делаешь? Что это? Ловкость рук, одурачивание публики или истинное явление духов?

Усидев всю бутылку коньяка и выдавливая из нее последние капли, иллюзионист резко ронял: «Истинные духи без обмана, порожденные черной магией». Когда я приходил к нему домой, то часто заставал его сидящим на полу в позе лотоса, уставившимся на висящий на стене индусский коврик и вдыхающим сладкий пряный дым из восточной курительницы. После представления, на ночь глядя он всегда был пьян и из его комнаты слышались вопли и рыдания. Цирковой сторож дядя Миша, бывший дрессировщик медведей, относительно иллюзиониста всегда предостерегал меня: «Ты, Вова, не ходи к нему. Темный он человек, и вообще, пес его разберет, что он за личность».

История с иллюзионистом закончилась страшно и таинственно. Однажды он пропал. Искали его, искали и наконец обратили внимание на дым, валивший из сортира. Иллюзионист сидел на стульчаке, или, вернее, сидело то, что от него осталось. Когда до него дотронулись, он рассыпался в прах. Осталась только одна правая нога в ботинке. Приехавшие к месту происшествия криминалист и судебный медик в удивлении ходили кругом да около и не могли понять, каким образом мог сгореть человек, не воспламенив ничего вокруг. Из прокуратуры звонили в Москву к профессору-криминалисту, который разъяснил, что самовозгорание бывает и такие случаи наукой описаны, как у нас, так и за границей. Описан такой случай и у Чарльза Диккенса в романе «Холодный дом». Жертвами обычно бывают субъекты, много лет злоупотреблявшие спиртными напитками. Явление это загадочное, до конца наукой не объяснено и сродни полтергейсту, шаровым молниям и прочим мистическим штучкам. В общем, уголовное дело открывать не стали. Ногу хотели поместить в краеведческий музей. Но директор цирка запротестовал, и коллеги усопшего проводили ногу в последний путь на кладбище.

На меня это происшествие ужасно подействовало, и я, распрощавшись с цирком, уехал в Санкт-Петербург, поближе к культурным ценностям, – по совету нашего клоуна, мудрого и непьющего, который сказал, что одних только музеев в Питере аж сто двадцать три штуки.

Приехав в Петербург, я быстро нашел на себя спрос, так как имел еще дефицитную специальность сантехника. В районе новостройки сдавали громадный дом, и там я вначале получил комнату. Начальник кооператива сказал мне, что если бы я был женат, то мог бы отхватить однокомнатную квартирку. Я это учел и принял к сведению. Начальник был очень доволен, что я непьющий, и сказал: «Мы тебе все условия предоставим, только работай. Зарплата хорошая, квартирка в перспективе. Кроме того навар с жильцов всегда будешь иметь. Как говорится, кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево. Ну, бывай здоров!»

Время я даром не терял и духовную жизнь Петербурга начал изучать в обществе последователей Порфирия Иванова – натурфилософа и вообще крутого деда. По канонам «Детки» я отрастил себе окладистую, как у австралийского аборигена, бороду, отпустил шикарные до плеч патлы, ходил босой в широких семейных трусах и не плевал на мать сырую землю.

В этом обществе я познакомился с одной девахой, которая комплексовала по поводу своей грубой и дикой фамилии – Кабанова – и пламенно мечтала сменить ее на что-нибудь деликатное, интеллигентное. Узнав, что она комплексует, я подъехал к ней со своей блистательной фамилией – Синегорский, и мы, столковавшись, заключили фиктивный брак с большой взаимной выгодой. Я из коммуналки перебрался в однокомнатную квартиру, правда, на первом этаже, а деваха Кабанова стала мадам Синегорская.

В новой квартире я первым делом соорудил книжные полки, которые стал заставлять книгами, куплен­ными мной на воскресной книжной барахолке на ок­раине города. И первым моим приобретением, которое я гордо нес с барахолки, было сочинение Эккартсгаузена – «Ключ к таинствам натуры». Затем на полки легли книги Сведенборга, Блаватской, Ани Безант, Рери­ха, «Махабхарата», Свами Вивекананда, Суфии Востока, Белая и Черная Магия, старина Поль Брэгг – «Чудо голодания» – и множество других подобных и неподобных книг, которые я основательно пропахал и принял к сведению. Посещая молодежные тусовки, я рассказывал что знал, и слава моя росла. У меня поя­вились ученики и последователи, которые стали называть меня «Гуру» и в низком поклоне «брали прах у моих ног».

Библию я тоже изучил основательно, но признал ее книгой примитивной по сравнению с индусской премудростью. И дерзость моя была беспредельна, и я решил испробовать: есть ли сила в церковном Причастии? После Светлой седмицы пошел я в церковь. Народу там было – тьма, и исповедь общая. Таким образом, не имея крещения и без исповеди, я встал в очередь причащающихся. Причащал упитанный небольшого рос­точка иеромонах Прокл. Сказав свое имя, я проглотил нечто винное и хлебное, что было мне преподано на ложечке, и отошел в сторону, не испытав ничего особенного.

«Да, "в пагубу себе причаститеся" не получает­ся», (Я бы убрал внутренние кавычки – А. В.) – подумал я и направился к выходу. Как вдруг дикая боль пронзила все мои внутренности и железным ежом завертелась где-то около копчика. Я облился холодным потом и опустился на пол в углу. Вероятно, я был очень бледен, потому что ко мне подходили люди и спрашивали: не вызвать ли скорую помощь? Я просил вызвать такси. До такси со стонами я шел, держась за стенку. Шофер думал, что я пьян, и не хотел меня везти, но я сразу дал ему деньги, и он отвез меня домой. Когда, наконец, боль прошла, я очертил мелом круг, зажег курительные пирамидки и сел, чтобы тво­рить мантру и медитировать. Через час наступило состояние экстаза, и на стене фосфорическим светом стало мерцать изображение химерического чудовища «Макара», тогда я взял ритуальное зеркало «мелон» и, посмотрев в него, увидел адского козла бафомета, который приказал мне отречься от Христа навеки. И я отрекся.

К весне я уже примкнул к обществу почитателей древнеславянских верований. По всем правилам в березовой роще мы соорудили капище, вырубили из бревна и поставили там торчком Перуна, Велеса, а также развесили на ветках чучела в балахонах и белые простыни. И получилось очень клево. На Ивана Купалу мы устроили празднество в честь бога Ярилы. Вначале было камлание перед Перуном и Велесом. Жрец Эдик Фрадкин в белом балахоне и березовом венке на голове ритуально зарезал гуся и помазал кровью богам рты. Затем гуся зажарили на шампуре и все ели – идоложертвенное. После жертвоприношения мужеский и женский пол разделись догола, выкурили по косячку марихуаны и бегали по березовой роще, вдогонку оглашая округу воплями: «О, Перун! О, Велес! О, Ярило!» Скакали через костер, наелись до отвала принесенных с собой блинов, и все остались довольны.

Но со мной после кощунственного причастия, отречения от Христа и языческого празднества стало твориться что-то несуразное. Первым делом плохо стало со сном. Короче, он почти совсем пропал. А если я и засыпал, то сразу начинал давить «домовой», и я в страхе просыпался и уже дальше боялся спать. Днем работа валилась из рук, потому что не выспался. Потом стали являться покойники. Первой ночью прискакала нога иллюзиониста, отбила чечетку и с хохотом ускакала. А затем пошла целая вереница виденных мною мертвецов. Тут был удавившийся в нашей роте чучмек, притаившийся с вываленным фиолетовым языком и веревкой на шее, раздутая от водянки покойная бабушка, задавленный моей машиной на Ставрополье здоровенный боров с выпавшими кишками и разные другие мертвецы, которые не уходили, а поселились у меня на квартире и переговаривались между собой ржавыми скрипучими голосами, всячески понося и осуждая меня. Каждую ночь они устраивали бесовский шабаш. Бесовский потому, что к покойникам присоединялись и бесы. Я с ними так намучился, что уже бросил ходить на работу и сидел в каком-то тупом оцепе­нении. Один мой знакомый альпинист оставил у меня свое горное снаряжение, среди которого я углядел прочную капроновую веревку. «Вот то, что мне сейчас надо», – подумал я и соорудил себе петлю, которая быстро захлестнет мне глотку и избавит от всех проблем. На кухне оборудовал специальный уголок, при­вязав веревку к фановой трубе. Покойники и бесы хором хвалили меня и приветствовали мое начинание. Сейчас я узнаю, что же там за гранью жизни, и согласно учению о карме во что-то воплощусь. Но во что? Может в камень, может в крысу, может в лохматую дворнягу. Я встал на табуретку и накинул петлю себе на шею. Стало тихо, только в фановой трубе, тянущейся от двенадцатого этажа, периодически шумели клозетные водопады.

«Неужели это последнее, что довелось мне услышать в жизни? – подумал я и снял с шеи петлю. –  Черт бы меня побрал, это всегда успеется!» Я посадил своего домашнего кота в сумку и отнес его на квартиру к мадам Кабановой-Синегорской, запер двери своей квартиры и поехал в отдаленный  древний православный монастырь. Пока я ехал, все думал, что забрел я не на ту дорожку. Заблудился я, крепко заблудился во мгле этой жизни.

В монастыре меня повели к игумену. Вошли к нему со всеми монастырскими церемониями. На языке у моих сопровождающих только и было слышно, что «простите» да «благословите». Они поклонились игумену и оставили меня с ним наедине.

— Ну что, рабе Божий, с чем пожаловал к нам?  Зело ты власат и брадат. Не по чину  носишь эту растительность. Такие власы и брада более к лицу архимандриту или епископу.

— Это, отец игумен, растительность такую больше держу не для имиджа, а для сохранения энергии.

— Вона как! – удивился игумен. – И что же, со­храняется твоя энергия?

— Нет, на днях хотел повеситься.

— Что так, мил человек? Уже и Божий свет тебе в тягость?

И тут я рассказал игумену, как на духу, всю свою жизнь и под конец стал проситься в монахи.

— Нет, не могу принять тебя в монастырь, мил человек, уж очень ты заматаревши в духовном блуде.

— Примите, отец игумен, я разматарюсь, а сейчас я овца заблудшая.

— Нет! Не могу, – ответил игумен.

— Если не возьмете, тогда я лягу под дверью и не буду есть и пить. Или примите, или я околею здесь.

— Валяй, – сказал игумен и дал понять, что разговор окончен.

Я вышел во двор и лег на кучу песка. И трое суток лежал я, распластавшись на этой куче. Без питья мне стало плохо, и все померкло перед глазами. И не чувствовал, как монахи подняли меня и перенесли в келью. Когда я очнулся, мне дали воды и посадили на стул. Старый монах большими овечьими ножницами окорнал мне волосы и бороду. Открыли окно, чтобы дать мне поболее воздуха, и тут зазвонили к вечерне. Как услышал я этот колокольный звон, так и залился слезами. Плакал и рыдал я долго. И чем дольше плакал, тем легче становилось у меня на сердце, и перестала давить грудь чугунная тяжесть тоски, и я остался в монастыре.

Вначале был трудником, потом три года ходил в послушниках, и назначено мне было рыбное послушание. И много дней в утлой ладье, колыхаясь на волнах вместе с братией, я провел на озере. Нрав здешней рыбы я понял быстро и без улова не возвращался. Отец игумен любил поесть свежей рыбки, а также и похлебку со снетками, при этом, глядя на меня, всегда шутил: «Что бы я делал без тебя, отец Питирим». Теперь я уже пострижен в рясофор и стал законным иноком. Без Христа и Матушки Богородицы ни шагу. Молитесь за меня грешного, люди добрые, и Бог не оставит вас.

 

Тяжелые времена

 

Родился я в предместье Чикаго в ненастное утро, когда еще не разошлись ночные сумерки, смешанные с туманами озера Мичиган и вонью гигантских Чикагских скотобоен. Моя мать – рослая рыжая женщина – была не из породы неженок, а после родов с оханьем сразу встала, перетянула себе живот полотенцем и принялась помогать дряхлой полуслепой старухе обмывать меня в тазу от крови и кала и пеленать в какие-то тряпки. У моей матери была судьба рабочей лошади. Насколько я ее помню, она была с вечно озабоченным лицом, покрытым веснушками, с припухшими красноватыми веками, а грубыми, рабочими, не знавшими покоя руками вечно что-то делала. С раннего утра она уходила в механическую прачечную братьев Гольдберг, оставляя мне на старом засаленном диване укутанные тряпками и газетами кастрюльки с едой. А возвращалась она домой только вечером, отстояв на ногах  двенадцать часов у гладильного пресса. Открыв дверь, она бухалась на стул и молча сидела с полчаса, положив руки на колена. Придя в себя, она до ночи возилась по хозяйству. И так каждый день, многие годы.

А вот отца у меня не было, и соседи называли меня подзаборником. Говорили, что к матери одно время похаживал какой-то шведский моряк, после чего я и появился на свет. Конечно, когда-то законный отец у нас был, но он умер от скоротечной чахотки вскоре после того, как наша семья из белорусского Полоцка эмигрировала в Америку. В свое время ему дьявольски повезло с эмиграционным комитетом, от которого он получил «Шифс-карту» для своей семьи, дающую возможность вырваться из беспросветной нищеты и уехать в благословенную Америку, где при удаче можно было быстро разбогатеть и начать новую жизнь. Но надежды его не оправдались, и он, освободившись от всех проблем, упокоился на Чикагском кладбище для бедных эмигрантов.

Кроме меня у матери было двое законных сыновей – здоровенных грубых парней, жадных и прожорливых, работавших на обвалке коровьих туш на Чикагской скотобойне. Мои братья, приходя с работы, пропахшие жиром и кровью, долго отмывались под душем, крякая и гулко шлепая друг друга ладонями по могучим телесам. Затем, съев по громадной миске тушеного мяса с картошкой, они заваливались на диваны с красочными глянцевитыми журналами и рассматривали фото обнаженных красоток и блистающие никелем и лаком модели автомобилей. Вскоре журналы вываливались у них из рук и мощный храп разносился по всей квартире. Любимым занятием по вечерам у них было подсчитывание набежавших процентов на их банковском счету. В жизни они страшно скопидомничали, ущемляя себя во всем, прикладывая цент к центу, и ежемесячно совершали торжественный ритуал внесения в банк очередной накопленной суммы. Наконец, давнишняя их мечта сбылась, и они открыли собственное дело, арендовав мясную лавку.

— Нечего тебе, подзаборнику, даром жрать хлеб, – сказал старший Рувим и взял меня в лавку уборщиком.

После школы, наскоро перекусив, я бежал в лавку и как проклятый до вечера скоблил сальный прилавок, мыл горячей водой пол, чистил ножи и топоры. С покупателями, не боясь правосудия, братья жульничали как могли. Были у них и фальшивые гири, и мясо они ловко взвешивали в свою пользу, отвлекая покупателя веселым зубоскальством. А если мясо у них чернело, сохло и начинало пованивать, они мыли его в соленой воде и делали из него фарш, сдабривая его селитрой. Если я не успевал к вечеру отскоблить от сала лавку, братья били меня и страшно орали, переходя с английского на русский мат. Английский язык я знал хорошо, потому что это язык моего детства, да и учился я в американской школе, но кроме этого, я знал и русский язык, на котором дома разговаривали моя мать и братья.

Однажды в субботу, когда мясная лавка обычно была закрыта, вместо посещения синагоги я шатался по городу, рассматривал витрины магазинов и поедал из пакета чипсы. Синагогу я не любил, считая ее нудной, и вообще ни в какого бога не верил, но по иудейскому закону на восьмой день жизни был обрезан. Итак, гуляя по городу, я набрел на русскую православную церковь и зашел туда просто из любопытства, так как все, что относилось к России, меня всегда привлекало и интересовало. Народу в церкви было не много, пел хор, и, вероятно, служба подходила к завершению. Священник вышел с Чашей в руках, и все стали подходить к нему, он что-то черпал ложечкой из Чаши и угощал подходящих. Я тоже возжелал угощения и подошел последним, но священник Чашу унес в алтарь, сказав мне, чтобы я пока не уходил. Когда окончилась служба, мы со священником сели в сторонке, и он с  доброжелательным любопытством некоторое время разглядывал меня. Наш разговор вначале велся по-английски, а потом мы перешли на русский язык. Такого приятного и внимательного собеседника я еще в своей жизни не встречал. Я ему все рассказал о себе, и он удивился, что я еврей.

— А ты больше похож на скандинава, – сказал он.

И я тут сгоряча брякнул, что и соседи говорят, что после смерти отца к моей матери ходил швед, после чего я и появился на свет. Священник улыбнулся и пригласил меня отобедать вместе с ним. Мы спустились в полуподвальное помещение, где была трапезная, и служитель из соседнего ресторанчика принес нам горячий обед.

Впоследствии много-много раз я приходил в эту церковь, и мил мне стал этот человек, в котором я нашел отца и наставника, потому что я рос без родительской ласки и внимания, постоянно дома и в лавке слушая только брань и получая тычки и подзатыльники и видя кругом нищету, алчность и вечную погоню за деньгами.

Мои старшие братья, Рувим и Яков, ожаднели до невозможности. Обманывая покупателей, они стали обманывать друг друга, утаивая выручку. В лавке они работали через день. Когда один торгует в лавке, другой едет на склад или на стареньком «форде» развозит товар заказчикам. Подозревая друг друга в обмане, они каждый день бранились, изощряясь в крутом мате, и уже часто дело доходило до драки. И когда сцеплялись эти два буйвола, в лавке все ходило ходуном, и я думал, что рано или поздно они искалечат или убьют друг друга. «Деньги, деньги» – не сходило с их языка, и мне так опротивела эта лавка с изрубленными деревянными колодами, говяжьими и бараньими тушами, висящими на острых крюках, с красными, скалящими зубы и глядящими на тебя мутными мертвыми глазами ободранными головами, выставленными на прилавке, со сладковатым запахом парного мяса, что я ходил туда, едва волоча ноги, с отвращением и ненавистью, как на каторгу.

Однажды братья разодрались не на шутку и, схватив острые крючья, стали ими увечить друг друга, и Яков в остервенении ударил Рувима крюком в глаз. Из глазницы хлынул фонтан крови, что-то черное повисло на щеке. Я обомлел и забрался под прилавок. Мне стало дурно и меня вырвало. Вот тогда, опомнившись, я решил, что мне надо отсюда бежать срочно и навсегда. Но куда? И первое, что пришло мне в голову, – бежать в Россию. На фабричных митингах коммунистические ораторы очень хвалили новое государство, называя его государством рабочих и крестьян, где строят социализм и нет власти капитала. И еще потому, что там жили и упокоились мои предки.

Для окончательного решения я пошел к моему наставнику отцу Павлу. Мы с ним обсудили этот вопрос, и он согласился со мной насчет России и дал свое благословение. К тому времени мне уже исполнилось 18 лет, и я, попрощавшись с матерью, поехал в Нью-Йорк. Деньги на дорогу мне дал священник отец Павел. В Нью-Йоркском порту мне удалось устроиться юнгой на корабль, который с грузом станков и тракторов следовал в Ленинград. Шкипер определил меня на камбуз в помощь судовому коку.

Итак, я благополучно пересек океан и прибыл в Ленинград. Я покинул корабль, оставив там свой чемодан, чтобы не внушать шкиперу подозрение, и пошел в ближайшее отделение милиции. Оттуда меня направили в «Большой дом» в следственный отдел НКВД. В «Большом доме» ко мне отнеслись с пониманием и, допросив, перевезли в дом для репатриантов на Крестовском острове, наказав никуда из него не отлучаться. Целый месяц я скучал в этом пустынном месте, смотря из окошка на быстро текущую Невку и красивый парк на другом берегу. Вероятно, в это время шла переписка между НКВД и Советским посольством в США. Ответ из Америки насчет меня пришел благоприятный, и меня, взяв под опеку и наблюдение, выпустили на волю.

И вот, немного освоившись в незнакомой стране, я решил поступить в университет, в чем мне способствовали мои опекуны из «Большого дома». Я выбрал восточный факультет и приступил к учебе. В основном я изучал арабский язык, который мне давался легко. Вообще, к освоению языков у меня оказались большие способности, и я кроме арабского изучил татарский и немецкий языки. Одновременно меня интересовала этнография народов, которые говорили на изучаемых мною языках, а также Ислам, неразрывно связанный с арабским этносом. В 1940 году я окончил университет и был оставлен в аспирантуре на кафедре арабского языка. К тому времени я получил советское гражданство и совершенно освоился в новой для меня стране.

Во время Советско-финской войны я был на военных сборах, где меня обучали ориентировке на местности, стрельбе из винтовки и диверсионно-подрывному делу. Учась воинским дисциплинам, я их всерьез не принимал и относился к ним как к забаве, но впоследствии все это мне очень пригодилось. Уже с 1939 года в Европе шла война, и ее грозовые тучи приблизились к границам России и тяжело нависли над нею.

В прекрасное солнечное воскресенье 22 июня 1941 года началась война. В большей части страны люди приготовились беззаботно и радостно провести день отдыха, и не ведали они, что на западных границах страны идут кровопролитные бои с войсками немецкого вермахта, что тысячи наших соотечественников убиты и ранены в собственных жилищах, разрушенных немецкой авиацией. Я тогда жил на Васильевском острове и работал там же в Университете. Услышав о войне, я, долго не раздумывая, отправился на призывной пункт, где формировалась Василеостровская дивизия народного ополчения. Мне выдали форму, новые остро пахнущие кирзовые сапоги и тяжелую громоздкую винтовку образца 1891 года. Винтовка была не новая, с обшарпанным прикладом, но действовала исправно, и при ней был вороненой стали трехгранный штык, про который, как мне помнилось, сказал Суворов, что пуля – дура, а штык – молодец. Чтобы опознать свою шинель, я на оборотной стороне воротника арабской вязью написал свою фамилию несмываемой краской, которая нашлась в каптерке.

После к