Хроника одной зимы в Теберде

 

В Русском музее на стене одного из выставочных залов красовался интригующе нелепый «Чер­ный квадрат». Черный квадрат! Что в нем может быть? Я думаю, что все что угодно из арсеналов ада, уголов­щины и кровавой войны. И я вспомнил одну зиму и Ма­левича, но не того авангардиста, который покрыл по­лотно черной краской, а другого Малевича – бывшего белого офицера.

Почему я вспомнил этого человека, я и сам не знаю. Может быть, по ассоциации. Он тогда не производил на меня какого-то особого впечатления, а вот вспом­нился, и за ним потянулась нить воспоминаний той страшной зимы 1942–1943 годов.

Зима этого военного года белой шапкой накрыла уз­кое ущелье, где в каменистом ложе билась и бурлила бе­лопенная горная река, берущая начало от высокогорных ледников Большого Кавказского хребта с гор западной Белолакая и вонзившегося в небо скалистого зуба Софруджи. Крупными хлопьями на землю медленно опус­кался снег, и его белизна слепила глаза, особенно, когда проглядывало неистовое горное солнце. И среди этой белизны, гудя моторами, перемещались громадные не­мецкие грузовики и батальоны солдат в зеленых шине­лях, стальных касках и с карабинами за плечами. Это было глухое тоскливое и непонятное время, когда кова­ный немецкий сапог стоял на Северном Кавказе.

С Малевичем я познакомился в маленькой душной кухоньке с закопченными стенами и запотевшими стек­лами окон. Он подбрасывал в весело горящую плиту, на которой кипела выварка с бельем, березовые чурки и ворочал белье палкой. В вымирающем от голода дет­ском санатории имени Красных Партизан он числился завхозом и сейчас вываривал белье не завшивевших де­тей, а своей сожительницы Марьи – женщины нрава крутого, в меру упитанной, с роскошной гривой рыжих волос.

Малевич был мужчиной высокого роста, худоща­вый, с хорошими манерами гвардейского офицера, ка­ким он и был в далеком прошлом. Чудом избежав рас­стрела в двадцатом году, когда Крым захватили Крас­ные войска, он впоследствии устроился на скромную должность завхоза в детском костно-туберкулезном санатории в Евпатории, где потихоньку коротал свои годы по чужим документам, доставшимся ему от уби­того красноармейца Малевича. Он уже не ждал от жизни никаких перемен и был доволен тем, что избе­жал застенок «чека». Но в 1941 году неожиданно грянула война, стронувшая многих, в том числе и его, со своих мест. По вечерам, сидя на ступеньках крыль­ца и покуривая папиросу, он следил своими светло-голубыми глазами, как над морем, надрывно гудя, само­леты летели бомбить Севастополь. Крым готовили к сдаче, и Малевич размышлял: уезжать ли ему в эва­куацию с санаторием или остаться под немцем. Отвра­щение и злоба к тевтонам, сидевшая в нем еще с пер­вой мировой войны, пересилила его сомнение, и он деятельно включился в подготовку к эвакуации сана­тория.

До октябрьского переворота он жил в Петербурге в своей уютной квартирке при Семеновских казармах и служил в гвардейском Семеновском полку в чине рот­мистра. В Крыму он оказался с белой армией барона Врангеля. После разгрома белых он не успел к отходя­щему в Турцию пароходу, застряв в занятой красными Феодосии. Предвидя неизбежный расстрел, он пере­оделся в снятую с трупа солдатскую форму и с документами красноармейца Малевича пристал к полевому госпиталю красных в качестве санитара. С утра до ве­чера он возил на перевязку раненых, рыл могилы и хо­ронил умерших, сваливая туда же из тазов ампутиро­ванные конечности. В Феодосии красный террор сви­репствовал вовсю, и Малевич с содроганием видел, как у стен Генуэзской крепости происходил массовый рас­стрел белых офицеров и солдат по приказу главкома Троцкого и комиссара Белы Куна.

Хлопот с эвакуацией навалилось сразу много. Глав­ной была разборка санаторных кроватей. Для больных костным туберкулезом кровать – это все. Она доволь­но высока, подвижна, на колесах, с решетчатыми заго­родками и столиком в головах. Без такой кровати лече­ние немыслимо, ведь больной порою лежит в ней мно­гие годы. И Малевич с помощниками первым делом бросился на разборку этих кроватей и погрузку их в товарные вагоны состава. Больных детей, которые поч­ти все были в гипсе, привозили на машинах и осторож­но размещали на полках вагона. Много чего надо было везти с собой: кухню, продукты, медицинскую часть, белье, матрасы и прочее. Оставляли, по сути говоря, только голые стены. Эвакуировался также почти весь персонал санатория со своими семьями и скарбом.

Таким образом составился большой эшелон, кото­рый вечером, в ночь, помчался по Крымским степям из Евпатории в Керчь, где под погрузку был уже подан большой корабль. Слава Богу, что ехали ночью, а то днем на эшелоны уже налетали немецкие самолеты и разносили их в щепки. Сгоревшие вагоны и паровозы валялись под откосом на всем протяжении пути, а тучи воронья кружили над ними, находя там себе добычу. Малевич не спал, много курил и думал, что их всех там ожидает? И еще удивлялся, что в ходе этой кошмарной войны, этого ужасного народного бедствия, кто-то ор­ганизовал эвакуацию больных детей.

В Керчи эшелон пришел прямо в порт, и детей со всем имуществом погрузили в старый транспортный пароход прямо в трюмы, уже загруженные зерном пше­ницы. Вечером пароход с погашенными сигнальными огнями вышел в море и взял курс на Новороссийск. Надо полагать, что только один Господь Бог сохранял этот пароход от шнырявших в море немецких подвод­ных лодок, а с рассветом корабль мог подвергнуться атаке «юнкерсов» с воздуха.

Ночь была беспокойная, море штормило, и паро­ход, переваливаясь с боку на бок, продвигался вперед. Малевич вышел на палубу покурить и прижался спи­ной к горячей трубе машинного отделения. Волны тя­жело били в железный борт, холодные соленые брызги летели на палубу в лицо и ветер едва не срывал шапку. Вся палуба сотрясалась мелкой дрожью от работающих паровых машин, из трубы валил черный дым с огнен­ными искрами. Порой в ночи слышались крики матро­сов, расчехлявших спасательные шлюпки, и Малевич остро почувствовал всю беззащитность корабля и лю­дей, которые доверились только ночной темноте, но кто знает, может быть, среди них были Божии молит­венники, которые взывали к милости и защите.

Ранним утром корабль благополучно вошел в затя­нутую редким туманом Новороссийскую бухту. Под визгливые крики кружащих чаек началась спешная разгрузка корабля, потому что гавань подвергалась частым налетам немецкой авиации. Только начали раз­грузку, как зенитки и скорострельные пушки военных кораблей открыли оглушительную стрельбу по нале­тевшим немецким «юнкерсам», пикирующим на воен­ные склады порта. Сбросив серию бомб на окраины порта и потеряв один самолет, рухнувший в море, са­молеты скрылись за горизонт.

Детей и имущество опять погрузили в поданный со­став, который тронулся в сторону Карачаево-Черкес­сии. На станции Усть-Джигута уже были поданы уст­ланные соломой грузовики, и детей вместе с санатор­ным имуществом повезли по крутым дорогам к высокогорному курорту Теберда. Разместили их в от­личном современной постройки трехэтажном корпусе дома отдыха для шоферов. Осень в Теберде стояла ти­хая, безветренная, солнечная. Горные леса оделись, как в королевские одежды, в золото и пурпур. В конце ущелье упиралось в белоснежные вершины Большого Кавказского хребта, слева страшной отвесной стеной довлела над ущельем скалистая гора Чертов замок, а справа возвышалась плоская Лысая гора. Иногда мож­но было увидеть пасущихся в горных лесах благород­ных оленей, немало было там также диких кабанов, медведей и волков. Кормили детей по тем временам не­плохо, но к зиме среди них начались случаи смерти. У некоторых от высокогорья отказывали почки, быстро развивалась водянка, и они умирали. Таким образом, препроводив на кладбище несколько юных покойни­ков, Малевич стал главным могильщиком детского са­натория.

Зима пришла неожиданно. Утром, когда дети про­снулись и глянули в окна, на земле, деревьях и горах везде лежал ослепительно белый пушистый снег. Не­большая часть детей были ходячими, но теплой одеж­ды у них не было, и поэтому им пришлось сидеть в по­мещении. Но нашлись смельчаки, которые все же вы­ходили на улицу поиграть в снежки и, заморозив себе пальцы на ногах, вынуждены были засесть в помеще­нии.

Особых событий этой зимой 1941–1942 годов в жизни санатория не произошло, если не считать празд­нования Нового 1942 года и показа фильма «Раз­гром немецких войск под Москвой». Для этого всех со­брали в зал, кого привезли прямо на кровати, кого на носилках, многих разместили на топчанах. Собрался весь персонал и даже местные жители – карачаи – преимущественно белобородые старики в барашковых папахах, черкесках и мягких сапогах. Они степенно си­дели на лавках у стены, сложив руки на рукоятках больших кинжалов. Киномеханик Зяма Клебанов за­пустил застрекотавший киноаппарат, и на экране раз­вернулась чудовищная картина военного сражения и его последствий. Разбитые и брошенные немцами пушки и сгоревшие танки, остывшие пожарища деревень с высокими печными трубами, и везде множество окоче­невших трупов немецких солдат и офицеров, замерз­ших в самых нелепых позах. Еще показали крупным планом замученную Зою Космодемьянскую, лежавшую в снегу навзничь с веревкой на шее. Все понимали, что видят документальную хронику, и поэтому в зале цари­ло молчание. Маленьким и взрослым зрителям каза­лось, что это происходит где-то далеко и обходит их стороной, но не ведали они, что это все придет к ним, что смерть ледяной рукой коснется и их, а киномехани­ка откопают из общей могилы, достав из-под груды трупов, и опознают только по протезу ноги.

Когда показ фильма окончился, все стали молча выходить из зала, и лежащие на топчанах и кроватях дети, пораженные увиденным, были бледны и молча­ливы. Малевич стоял в коридоре и быстрыми затяжка­ми курил папиросу, дрожащими пальцами теребя скру­ченный галстук.

Смена времен года здесь происходила без прелю­дий. Зима прошла быстро, и яркими красками и обили­ем света засверкала весна. Жгучее солнце растаплива­ло снег и ледники в горах, и шум ревущей, клокочущей реки был слышен по всему ущелью. В большом пруду, очнувшись от зимней спячки, неистово квакали тысячи лягушек. Лес оживал, и везде цвели белые подснежни­ки и голубые фиалки. Лето вступило в свои права, и все кругом зазеленело. Временами небо заволакивало тучами, грохотали грозы и шли проливные дожди. Ве­тер с гор быстро сгонял тучи, и начинало нещадно палить жаркое солнце. В ярко-синем бездонном небе, медленно кружась, парили орлы.

Дети, истомившиеся за зиму долгим сидением в по­мещении, выползали во двор и, жмурясь, располага­лись на бревнах, греясь на солнышке. Оставались в своих кроватях только больные дошколята из санато­рия «Пионер». Кормить стали заметно хуже, да и ме­дикаментов не хватало, и старый худощавый врач в пенсне, делая перевязки, всем накладывал на свище­вые раны тампоны с раствором марганцовки, которые он называл «влажно-отсасывающими».

Но вот на дороге, ведущей к Клухорскому перевалу, стали показываться необычные прохожие. Это были идущие в одиночку и группами красноармейцы, кото­рых жалостливая повариха подкармливала санаторной кашей. У бойцов был потрепанный, измученный вид, у некоторых – повязки на руках и головах. Они расска­зывали, что идут из-под Харькова, где наши войска бы­ли окружены немцами и потерпели большое поражение: многие погибли в боях, очень много попало в плен.

С каждым днем отступающих становилось все боль­ше и больше, а к августу они пошли сплошным пото­ком. Путь их лежал через Клухорский перевал в Суху­ми. В узких отрогах Кавказского хребта им больше не­куда было деться. Лица их почернели от пыли и солнца, гимнастерки выцвели добела, за отвороты пи­лоток были заложены вялые листья табака, которые сушились на ходу. У некоторых на гимнастерках были видны ордена и медали. Вооружены они были только легким стрелковым оружием. Ни пушек, ни танков с ними не было. Раненых везли на телегах. Временами телеги останавливались, с них снимали умерших бой­цов и здесь же, у дороги, хоронили, слегка присыпав землей. В этом потоке отступающих было много бежен­цев из кубанских городов и колхозов, гонимых страхом перед приближающейся немецкой армией.

Это был нескончаемый поток упряжек, телег с до­машним скарбом, стада коров, овец, табуны лошадей. Слышался шум, крик, детский плач, пыль столбом стояла над дорогой. То и дело налетали немецкие само­леты, которые расстреливали отступающих из пулеме­тов и засыпали их осколочными бомбами. Люди разбе­гались в стороны и падали на землю, раненые лошади бились в оглоблях, обливая кровью дорогу. После на­лета трупы оттаскивали в сторону, раненых отводили в тень на траву, и больше никто и ничем им помочь не мог. Все как безумные старались быстрее перейти гор­ный перевал и скрыться от врага. Дети из санатория, которые были покрепче и могли ходить, организова­лись и тоже решили уйти от немцев через перевал. Они выстроились в очередь у санаторного склада, и Мале­вич выдавал им сухой паек.

В полдень детская инвалидная команда под паля­щими лучами солнца тронулась в путь. На костылях, в гипсовых корсетах потащились они в сторону Домбая. Кто нес ковригу хлеба, кто связку копченой рыбы, кто банки консервов. Хромой мальчишка Ваня, скачущий на одном костыле, тащил в сетке две головки сыра. Пройдя километров пять по знойной пыльной дороге в толчее отступающих, дети изнемогли, покидали все свои припасы в придорожную канаву и легли в тень от­дохнуть. Они вдоволь напились из ручья, а еды здесь было полно в брошенных чемоданах и корзинах. Ваня объявил, что он дальше идти не может и повернет на­зад. Но большинство детей все же решили идти даль­ше. Тяжело опираясь на костыль, Ваня пошел в обрат­ный путь к санаторию.

Из рощи вышел старик карачай, гнавший хворости­ной корову.

— Домбай ходил, мальчик? – спросил он.

— Ходил, да нет сил идти дальше, дедушка.

— Ишак надо ехать тебе. Ишак здесь много есть, хозяин нет.

— Нет, уж я пойду назад. Сил у меня мало.

— Война худой, совсем худой дело. Немец придет, худо жить будет нам. Коммунист убивай, еврей уби­вай, скот себе тащи. Тебя трогать не будет. Голодать будешь, ко мне приходи. Старому Хаджи приходи. Кирджин дам, картошка дам. Аллах сказал голодный кушать давай. Война совсем худой дело.

Старый Хаджи закурил махорку и сел отдохнуть на камень. А Ваня поплелся дальше. Вскоре стало тем­неть, и он в стороне от дороги увидел одинокий домик. Хозяйка домика пожалела его, накормила и положила спать на полу вместе со своими детьми. Это была бед­ная русская семья, хозяин которой был взят в армию еще в прошлом году. Утром, когда совсем рассвело и солнце золотило вершины гор, в дверь постучали. Женщина встала, открыла дверь и, вскрикнув, отпря­нула назад. В дверях стоял молодой улыбающийся не­мецкий солдат с закатанными рукавами зеленого мун­дира, со стальной каской, которая висела у него на поясе, и карабином с примкнутым штыком. Он осмот­рел комнату и покивал хозяйке головой.

— Где есть пан? – спросил он. Та подумала, что он спрашивает про панов времен Гражданской войны, и, показав рукой в сторону перевала, сказала:

— Пан убежал давно.

Солдат, удовлетворенный ответом, кивнул головой и ушел. Ваня вышел во двор и посмотрел на дорогу, по которой ехали военные немецкие машины и строем шли войска. Рукава мундиров у всех были засучены, множество голов в стальных касках подрагивали при ходьбе, на плечах они несли карабины и отрывисто пе­ли походную солдатскую песню, отдающую эхом в го­рах.

— Вот это силища! – подумал Ваня.

Попрощавшись с хозяйкой, он пошел к санаторию.

Везде валялись сброшенные с немецких самолетов лис­товки, призывающие красноармейцев сдаваться в плен. Ваня подобрал одну листовку и рассмотрел ее. На одной стороне была изображена немецкая полевая кухня, из котла которой толстый немецкий солдат в поварском колпаке черпаком щедро накладывал в миски кашу плен­ным красноармейцам. На другой стороне была отпечата­на скверная еврейская физиономия и стишок под ней:

 

Бей жида политрука,

Морда просит кирпича!

 

Ваня шел, и холод волнами пробегал по спине, куда он ожидал выстрела, но немцы не обращали на него внимания, занятые своим делом. Расположившись на полянке у дороги, они подходили к полевой кухне, и повар наливал в плоские котелки жирный мясной буль­он с протертой печенкой, а в крышки от котелков – картофель с мясом. Хлеб, выпеченный несколько меся­цев назад, давали завернутым в целлофан и сохранив­шим все свои качества. Ваня, проходя, посмотрел на повара, и тот поманил его пальцем. Ваня подошел, и веселый румяный повар налил ему миску жирного не­мецкого супа и дал небольшую буханочку хлеба. Это были солдаты-фронтовики, от которых, как понял Ва­ня, больших бед ждать не приходится. Но что будет дальше?

Был август 1942 года, и на Лысой горе полыхало пламя. Горели сухая трава и лес. Говорили, что лес по­дожгли партизаны. Батальон егерей с собаками под­нялся на гору, обошел все кругом, но, ничего не найдя, вернулся назад. Немецкая администрация действовала оперативно и организованно. Везде были расклеены приказы, регламентирующие жизнь при новом немец­ком порядке. Четко по пунктам было расписано, что можно было делать, а что под страхом расстрела нель­зя. Нельзя было помогать партизанам, скрывать евре­ев, хранить оружие, заниматься саботажем, портить германское имущество и уклоняться от работы на благо Великой Германии. Все жители должны в трехдневный срок пройти регистрацию в немецкой комендатуре. Можно было: сдавать немецкому командованию скот и продовольствие, а также теплые зимние вещи. Можно было открывать магазины, мастерские по пошиву обу­ви и одежды, возделывать огороды и сады.

Малевич прицепил к пиджаку белый офицерский крест «За боевые заслуги», но с немцами не общался, хотя хорошо знал немецкий язык. У него возникла большая проблема со снабжением санатория продо­вольствием. Все запасы были исчерпаны и полки в кла­довой были пусты. Главврач ходила в немецкую комен­датуру, но там ей сказали, что немецкое командование этим не занимается. В свою очередь комендатура обяза­ла ее в трехдневный срок предоставить списки еврей­ских детей, находящихся на лечении в санатории. На складе санатория был запас нового постельного белья, одеял, и Малевич предложил главврачу поменять его у местного населения на продовольствие, но получил резкий отказ. Тогда на лошаденке с телегой он стал объезжать ближайшие селения и совхозы и выпраши­вать картошку, муку, свеклу. Но дело продвигалось ту­го, потому что и совхозы, и население комендатура обязала сдавать муку, овощи и мясо немецкому коман­дованию. Рацион детского питания резко сократился, и печальный ангел смерти все чаще и чаще стал наведы­ваться в санаторий и осенью обосновался там совсем.

Ваню главврач Марья Петренко назад в санаторий не приняла, и он блуждал по поселку, кормясь нищен­ством. А перед немецкой комендатурой три дня стояла длинная очередь жителей поселка согласно приказу о регистрации. Регистрация шла медленно. Входили все, но не все выходили. В подвалы загоняли коммунистов, ответственных работников и служивших в милиции. Евреи выходили все, но с подпиской о невыезде и жел­той шестиконечной звездой на груди с надписью «юде».

Евреев застряло в поселке более трехсот человек. Это были жители Краснодара, Армавира, Тихорецка. Одни не успели уйти через перевал, другим было жаль расставаться с имуществом, которое они везли на теле­гах и вынуждены были его бросить перед узкой тропой перевала, третьи не верили, что немцы могут их рас­стрелять, хотя все они читали советские газеты и виде­ли снимки расстрелянных, но считали это военной пропагандой. Старые евреи, которые еще помнили приход кайзеровских войск на Украину, говорили: «Ну таки, что пишут в этих газетах? Что им прикажут, то и пи­шут, за это им зарплату дают. Мы видели тогда немцев на Украине. Это были вполне порядочные люди».

Сейчас же эти «порядочные люди» трудоспособных мужчин-евреев сразу отправили на горный лесоповал, где они, как муравьи, облепив громадные стволы буков, тащили их вниз. За свой труд они получали котелок ба­ланды, кормовую свеклу и с избытком побои. Над­смотрщики, местные полицаи и полицаи из Галиции, би­ли их за каждый пустяк. На остальное население немцы не обращали внимания, как будто его и не существова­ло. Единственно, что сделало командование, это стало выпускать газету «Свободный Карачай», где были сплошные нападки на коммунистов, евреев и призывы вступать в национальную карачаевскую дивизию.

Детские костно-туберкулезные санатории были бро­шены на произвол судьбы. А детей в них было много. Здесь были санатории из Евпатории им. Красных Пар­тизан, «Пионер», им. Крупской, «Пролетарий», сана­торий из Алупки, из Одессы. Малевич опекал два сана­тория: им. Красных Партизан и «Пионер», которые на­ходились в одном помещении. Рыская по округе с лошадью, он нашел на заброшенном консервном заводе мешки со старыми прогорклыми бобами сои. Немцам они были не нужны, и он все перевез к себе на склад. Эта соя имела горьковатый вкус и фиолетовый цвет. Из нее стали варить жидкий суп и печь небольшие жесткие коричневые лепешки. Вначале детей кормили два раза в день, а позже всего лишь один. Немцы при­казали освободить третий этаж под казарму, и скучен­ность на двух нижних этажах была невообразимая.

Кроватями были заставлены все коридоры. Надо еще сказать, что поселок Теберда каждый день подвергался бомбежкам советской авиации, и немцам было удобно спасаться в детском санатории потому, что его не бом­били. Но все же некоторых из них смерть доставала на улице. Были убитые и раненые.

Как-то после одного налета я зашел в перевязочную и увидел там хмурого Малевича, державшего за руку свою сожительницу. Она лежала на кушетке без созна­ния и хрипела, доживая последние минуты. Пышные волосы ее слиплись от крови, а в грудь ей глубоко во­шел большой зазубренный осколок бомбы. На следую­щий день я был у Малевича на поминках. Он сидел пьяненький с гитарой в руках, опрокидывая в рот стоп­ку за стопкой, скупые слезы катились у него из глаз. Он вытирал их платком и говорил, что Маша ушла в черный квадрат. Взяв на гитаре аккорд, он тихо спел романс Апухтина «Жизнь»:

О жизнь! Ты миг, но миг прекрасный,
Миг невозвратный, дорогой;

Равно счастливый и несчастный
Расстаться не хотят с тобой.

Ты миг, но данный нам от Бога
Не для того, чтобы роптать,

Но свой удел, свою дорогу
И дар бесценный проклинать.

Но чтобы жизнью наслаждаться,
Но чтобы ею дорожить,

Перед судьбой не преклоняться,
Молиться, веровать, любить.

А дети в санатории буквально таяли на глазах. У некоторых от истощения возник туберкулезный менин­гит, и они, выгнувшись и скорчив ноги, быстро умира­ли. Итак, началось большое умертвие детей. Вначале Малевич возил трупы на кладбище, потом, когда их стало много, обернув в простыню, закапывал на краю двора, где была обрывистая свалка. Ходячие дети кое-как перебивались, нищенствуя в поселке, но посе­лок сам жил впроголодь и подавали плохо. Только у карачаев можно было выменять кусок кукурузной ле­пешки на краденное из санатория одеяло или просты­ни. Однажды немцы, не побоявшись туберкулеза, по­догнали к корпусу несколько грузовых машин и вывез­ли всех детей в старое двухэтажное здание барачного типа, которое называлось «Санаторий Джамагат», за­няв прежнее здание под свою казарму.

Зима 1942–1943 годов была морозная, здание не отапливалось, и дошколята, лежащие на своих желез­ных кроватях, вымирали целыми палатами. Они лежа­ли молча в оцепенении от холода и голодных мук в томительном ожидании, когда им принесут миску соевой баланды. Они набрасывались на этот жалкий суп и ма­ленькими глотками выпивали эту горячую горьковато-соленую жижу, оставшиеся соевые бобы вынимали из миски и выкладывали на подушке рядом со своим ли­цом. Тоненькими прозрачными пальцами они брали по одному бобу и долго держали его во рту, пока он не растворялся, потом брали другой...

Малевич замучился с этим потоком маленьких мертвецов. Он уже их не хоронил, а вывозил на крова­тях на открытую веранду, складывая их в штабеля. Мороз и ветер их костенил, метель припорашивала снегом, простыни с них сваливались, открывая умопо­мрачительную картину истощенных до крайности мерт­вых детей, лежащих в самых нелепых позах. Особенно страшно было живым, когда на улице трещал мороз и трупы холодным светом освещала луна. Их похорони­ли во дворе в общей могиле только весной.

Как-то утром ко входу дома подъехала большая не­мецкая машина зеленого цвета в виде фургона без окон с двумя створками дверей сзади. Из кабины вышли четверо немцев в черной эсэсовской форме. Они про­шли в кабинет к главврачу. Затем с главврачом и дву­мя полицаями начали обход палат, где по списку отби­рали еврейских детей, полицаи вынимали их из крова­тей и относили в машину. Внутри машина была оцинкована, а на полу лежали деревянные решетки. На них укладывали детей. Были здесь и ходячие подрост­ки, как, например, Роза Рабинович из Белоруссии. Ма­левич подошел к одному эсэсовцу и сказал:

— Зачем вы их забираете? Они и так скоро умрут от голода.

Услышав безукоризненную немецкую речь, эсэсо­вец спросил:

— А вы кто такой?

— Я ротмистр Его Императорского Величества гвардейского Семеновского полка, а ныне завхоз этого санатория.

— Я бы лично их не брал, господин ротмистр, но мы выполняем приказ.

Может быть, с этого самого утра и начался «дебют» душегубок – этого страшного изобретения германско­го фашизма.

Ваню, по просьбе Малевича, все-таки опять приня­ли в санаторий. Он очень отощал и страдал кровавым поносом. Проходя по коридору мимо комнат, где юти­лись врачи, он увидел пару блестящих еще не потре­панных галош. Оглянувшись, он схватил их и выменял у карачайки на восемь вареных картофелин и кусок хлеба. Придя, он поел сам и покормил лежачего соседа по палате. Вскоре его вызвала главврач:

— Ты украл галоши?

— Да, я.

— Твой отец в армии полковник?

— Да.

— Ну так знай, что ты у меня первый кандидат в гестапо.

После такой угрозы Ваня решил бежать из санато­рия и где-нибудь спрятаться. Вечером он ушел к стари­ку Хаджи. Рассказав старику, что ему угрожает, он также пожаловался на боли в животе. Хаджи оставил его на несколько дней у себя, отваривал целебные тра­вы и давал мальчику пить.

— Если твоя главврач уже донесла в гестапо, что ты сын полковника, то тебя начнут искать. Я тебе дам баранью шубу, валенки и спрячу в охотничьем домике на дереве в лесу. К тебе будет приходить мой внук Гамзат и приносить тебе хлеб, а когда тебя перестанут ис­кать, он тебе даст знать.

Гамзат отвел Ваню в лес к подножью Лысой горы, где на толстых ветвях сосны был устроен охотничий домик с крышей, с окном на ущелье и люком в полу. К стволу сосны были прибиты короткие обрубки толстых сучьев, по которым, как по лесенке, можно было доб­раться до люка. Пол в домике был устлан сеном, на по­лу лежала теплая медвежья шкура, чтобы укрыться ночью. Гамзат оставил ему хлеб, сыр и бутыль с водой, наказав, чтобы держал бутыль на сене под медвежьей шкурой и почаще встряхивал.

Одним зимним ненастным утром, когда рассвет ед­ва пробивался через обледенелые окна, по палатам со своей дочкой ходила и прощалась с детьми врач Софья Сауловна Барак. Немцы объявили евреям срочно гото­виться к выезду в Донбасс для работы на угольных шахтах. Евреи с детьми, узлами и чемоданами собра­лись в синем деревянном павильоне на краю поселка.

Забравшись с головой под медвежью шкуру, Ваня крепко спал до утра. Поев хлеба с сыром и попив из бутылки воды, он, открыв люк, посмотрел вниз. На снегу под сосной было много крупных волчьих следов. Но здесь он чувствовал себя в безопасности и, присло­нившись к стенке, перечитывал свою любимую книгу «Таинственный остров». Поглядывая в окно, он увидел группу людей с лопатами, идущих в окружении поли­цаев. Они остановились у подножья Лысой горы, один полицай начертил на снегу большой квадрат, и люди с лопатами принялись копать яму. Они копали с утра и до темноты в течение трех дней и, закончив, ушли под конвоем, оставив зияющий черный квадрат. Вскоре пришел Гамзат и, осмотрев яму, вошел в лес и поднял­ся к Ване. Он принес ему хлеб и воду, сказав, чтобы сидел тихо и не спускался вниз: наверное, завтра у этой ямы будут расстреливать евреев. Ваня побледнел и хотел бежать отсюда, но Гамзат сказал, что ему ниче­го не угрожает, только чтобы не смотрел в окно.

На следующее утро Ваня увидел, как у подножья горы выставили оцепление из полицаев. Вскоре эсэсов­цы пригнали большую толпу евреев и окружили ее ав­томатчиками с собаками. У черного квадрата ямы на расстеленном брезенте расположились с пулеметом два солдата. Ваня видел, как отобрали десять человек евре­ев, которых заставили раздеться догола, и погнали бо­сиком по снегу к яме. Толпа закричала, автоматчики пустили собак, которые стали рвать людей, и толпа за­молчала. Обреченную десятку поставили лицом к яме. Раздались пулеметные очереди, и люди попадали в яму. Толпа опять стала кричать, но ее вновь стали тра­вить собаками. И так, по десяткам, расстрел продол­жался. Ваня смотрел и плакал, тошнота подступала к горлу. В одной десятке он узнал санаторного киноме­ханика Зяму Клебанова. Тот шел голый, с пристегну­тым к культе ноги протезом. Расстрел длился долго, а когда он закончился, полицаи забросали яму землей и утрамбовали землю ногами. Одежду расстрелянных погрузили в машины и увезли. Наступила ночь. В чер­ный квадрат, который выделялся на снегу, ушло более трехсот мужчин, женщин и детей.

Вскоре Гамзат забрал Ваню из лесного домика и от­вел к русскому священнику отцу Василию. Ваня был так напуган, что целую неделю не мог говорить и почти ничего не ел.

Отец Василий пришел в поселок с Кубани уже при немцах, где отбывал срок в советском лагере за религи­озную пропаганду. В поселке он занял под церковь пустующий дом, собрал общину и начал богослужение. Община была маленькая, и батюшка Василий сам жил впроголодь, но о Ване он заботился, отдавая ему по­следний кусок. Батюшка его окрестил и приучал при­служивать в алтаре: растапливать печку, ходить со све­чой и подавать кадило. Одна прихожанка сшила и по­дарила ему стихарик. На службу в основном приходили русские женщины и старые казаки с Геор­гиевскими крестами на груди. Приходил и Малевич. Увидев Ваню, он кивнул ему головой. Но Ваня знал, что Малевич его не выдаст. Оставшись один после смерти своей сожительницы, по вечерам он часто бы­вал пьян и, сидя в углу, перебирал струны гитары и не­громко пел тоскливые белогвардейские романсы, кото­рые были в ходу у офицеров Врангелевской армии в двадцатом году в Крыму.

Рождество немцы справляли 25 декабря, сентимен­тально, но основательно, с рождественским балом, кон­цертом с артистами из Германии. В казармах гуляние продолжалось до утра с обильным питием шнапса, французских вин и плотной закуской. Вынув из карма­нов фото своих жен, детей и рассматривая их, солдаты роняли пьяные слезы. Дела у них шли плохо. Понеся значительные потери, они так и не смогли взять Клухорский перевал. А тут еще сообщение о разгроме и пленении шестой армии фельдмаршала Паулюса под Сталинградом. На лицах у немцев появилось уныние и растерянность, и везде были вывешены траурные фла­ги. Чтобы самим не попасть в окружение, они быстро собрались и покинули Теберду.

Теперь советская авиация бомбила и расстреливала из пулеметов немецкие части. Малевич, порыскав на брошенных немцами складах, прикатил к себе во двор железную бочку со спиртом. Несколько дней в поселке было безвластие. Но наконец с Клухорского перевала спустилась рота советских лыжников. Над комендату­рой повесили красный флаг. Со стороны Черкесска то­же пришли красные войска. Советские офицеры, много повидавшие на третьем году войны, когда вошли в са­наторий, ужаснулись при виде лежащих в кроватях ис­тощенных до крайности умирающих детей. Эти живые мощи ничего не говорили, ничего не просили, а только смотрели на военных большими запавшими глазами, в которых застыло страдание.

Поднялась большая суета. Солдаты натопили баню и понесли туда детей, переменили белье на постелях. К дому подкатила полевая кухня с полным котлом нава­ристого мясного рисового супа. Повар черпаком нали­вал полные миски, которые разносили по палатам. К супу раздали по несколько кусков хлеба. Дети с жад­ностью набросились на еду, и к вечеру от нестерпимой боли в животе умерло несколько человек. Никто даже не предупредил детей о том, что после голода опасно наедаться.

Малевич тоже принес к себе в комнату котелок жирного супа. На радостях он отвинтил у бочки проб­ку и налил бидон спирта. Он хорошо поел и выпил це­лый стакан спирта. Через час он ослеп и потерял созна­ние. Пришедший военфельдшер осмотрел больного и велел плотнику сколачивать гроб, а спирт из бочки не­медленно вылить на землю. Малевич отравился метиловым спиртом. Он лежал пластом, хрипло дыша, и вокруг его головы на подушке расплывалось пятно по­та. Его похоронили в могиле партизан Гражданской войны, находившейся во дворе санатория и отгорожен­ной деревянной оградкой. В черном квадрате разрытой могилы виднелись сгнившие ослизлые доски старых гробов. На них и поставили гроб с телом белого офице­ра. Смерть примиряет всех. Могилу зарыли и сверху поставили пирамидку с жестяной звездой.

Закончилась война, прошли годы, и Теберда стала модным горнолыжным курортом. Домбай и Клухорский перевал овеян легендами о высокогорных боях с немецкими егерями из дивизии «Эдельвейс». Много следопытов поднималось на места боев, что-то там от­капывали, что-то находили. Газетчики писали об этом в журналах и газетах, романтизируя солдат-альпинистов и с нашей, и с немецкой стороны. А вот трагедия, кото­рая разыгралась зимой 1942–1943 годов в этом ныне модном курорте, совершенно забыта и мало кому известна. В память погибших и мучившихся там той зи­мой людей я и написал это тяжелое и горькое повество­вание.