II. «слава бор/»: стихотворение из сна 6 страница

274

После этого видения мисс Миллер почувствовала, как у нее «слог за слогом» складывалось имя, принадлежавшее, по-ви- димому, этому ацтеку, «сыну перуанского инки». Имя это: «Ши-ван-то-пель» (Chi-wan-to-pel)[342]. Как нам дает понять мисс Миллер, оно каким-то образом связано с ее воспоминаниями. Акт наречения именем, как и крещение, представляет собой нечто чрезвычайно важное для создания личности: имени из­древле приписывается магическая сила, с помощью которой можно, например, вызвать дух умершего. Знать чье-нибудь имя на мифологическом языке означает иметь над ним власть. Как общеизвестный пример я упомяну сказку «Румпельштильц- хен». В одном египетском мифе Исида надолго отнимает у бога солнца Ра власть тем способом, что заставляет его выдать ей свое настоящее имя, и так далее. Дать имя означает поэтому — дать власть, придать определенную индивидуальность[343].

Относительно самого имени мисс Миллер замечает, что оно очень напоминает ей выразительное имя Попокатепетль, ко­торый, как известно, принадлежал к незабываемым школьным воспоминаниям, и при анализе, к величайшему негодованию пациентов, нередко всплывает вдруг в сновидении или в мельк­нувшем нечаянно представлении и повторяет перед ними ка­кую-нибудь давнюю шутку, о которой они слышали в школе или которую они сами проделывали, позже вовсе даже забыв о ней.

Если пациент и не отступает перед тем, чтобы рассмотреть эту школьную шутку без психологических предрассудков, то ему приходится все же спросить себя, оправдывается ли это обсто­ятельствами дела. Но необходимо поставить также и обратный вопрос: почему мы неизменно имеем тут дело как раз с Попока­тепетлем, а не с его соседом Икстакцихуатлем или с еще более высоким по рангу и более прекрасным соседом Орисабой? По­следний ведь обладает даже более красивым и легче выговари­ваемым именем. Но дело в том, что Попокатепетль производит особое впечатление своим звукоподражательным, ономатопо­этическим именем. В английском языке такое именно значение имеет глагол to pop — делать «паф», (pop-gun — хлопушка и так далее), которое важно здесь как ономатопоэзия; в немец­ком — слова Hinterpommern, Pumpernickel, во французском — bombe, petarde (le pet — газоиспускание). Употребительное в немецком языке слово Роро (podex — ад) в английском, прав­да, не употребляется[344], зато пускать газы обозначается здесь как to poop, в инфантильной речи to роору (по-американски). Акт испражнения у детей охотно обозначают словом to pop. Шут­ливым названием для задней части тела служит the bum (poop называется также задняя часть корабля).

275

Один из моих пациентов в свои детские годы всегда связывал акт испражнения с такой фантазией: его задница представля­ет собой вулкан, в котором происходит страшное извержение, взрыв газов и выброс лавы. Обозначения, даваемые стихийным явлениям природы, имеют в себе первоначально очень мало поэтического, достаточно вспомнить, например, о прекрасном явлении метеоритного дождя, которое в немецком языке но­сит название «сморкание звезд» (Sternschnuppe); некоторые южноамериканские индейцы называют эти падающие звезды «писающими звездами». Дело в том, что человек черпает свои обозначения, по принципу наименьшего приложения сил, из ближайшего источника.

275

Сначала представляется совершенно неясным, каким образом ожидавшаяся, можно сказать, с таким мистическим чувством фигура Шивантопеля, которого мисс Миллер в одном приме­чании сравнивает с контролирующим духом спиритов, попа­дает в столь малопочтенное соседство, что его имя — сама его сущность — приводится в связь с частями тела, скрываемыми от глаз; чтобы понять, каким образом это стало возможным, необходимо сказать себе: когда создают что-нибудь из бес­сознательного, тогда прежде всего извлекается наверх ускольз­нувший из памяти материал инфантильного периода. Приходит­ся поэтому перенестись на точку зрения того периода, когда этот инфантильный материал был еще на поверхности. И если ока­зывается, что какой-нибудь глубокочтимый предмет приводит­ся нашим бессознательным в близкое соседство к анальному, то из этого приходится сделать тот вывод, что акт этот выра­жает собой нечто подобное же по ценности. Вопрос только в том, соответствует ли это также психологии ребенка.

Прежде чем мы приступим к рассмотрению этого вопроса, следует констатировать, что анальное весьма тесно связано с почитанием: вспомним о традиционном значении кала Вели­кого Могола; и совершенно то же самое рассказывает восточ­ная сказка о христианских рыцарях, которые натирались ка­лом папы и кардиналов, чтобы придать себе устрашающую силу. Одна пациентка, отличавшаяся особым почитанием отца, имела такую фантазию: они видит, как отец ее гордо восседает на стульчаке, а проходящие мимо люди низко кланяются ему. Можно также напомнить о тесной связи между экскремента­ми и золотом[345]: самые низменные ценности пребывают в союзе с высшими. Алхимики искали свою первоматерию (prima materia) в экскрементах, существовала надежда, что это одно из тайных веществ, из которых может появиться мистическая фигура filius philosophorum («in stercore invenitur»). Одной очень религиозно воспитанной молодой пациентке однажды приснилось, что она видела распятие, сделанное из экскремен­тов, на дне голубого в цветочках ночного горшка. Подобный контраст столь огромен, что можно лишь предположить, на­сколько сильно детские оценки отличаются от оценок взрос­лых. И в самом деле, они таковы. Наконец в более «крепкой» речи сохранился и поныне меткий образный оборот: «из низ­копоклонства лизать кому-нибудь задницу». К акту испражне­ния и продуктам его дети относятся с таким почтительным вниманием[346], какое мы в более позднем возрасте встречаем только у ипохондриков. Мы начинаем понимать этот интерес лишь тогда, когда видим, что ребенок связывает дефекацию с теорией размножения. Это придает отчасти совершенно дру­гой оттенок данному вопросу. Ребенок думает: вот каким пу­тем появляются вещи, вот как они «выходят».

277

Та самая малышка, о которой я сделал сообщение в небольшой брошюре «Конфликты детской души»[347], которая, как извест­но, имела разработанную теорию рождения через задний про­ход, подобно тому маленькому Гансу[348], о котором рассказал Фрейд, позже усвоила себе известную привычку часами про­сиживать в туалете. Однажды отец, потеряв терпение, подо­шел к клозету и крикнул: «Выходи же, наконец! Что ты там делаешь?» На что изнутри прозвучал ответ: «Я делаю малень­кую тележку и двух пони!» Итак, малютка «делает» тележку и двух пони, то есть вещи, которые ей в то время особенно хоте­лось иметь. Этим путем можно себе сделать все, чего ни поже­лаешь, и сделанное есть именно желанное. Ребенку страстно хочется иметь куклу или (если глубже вникнуть) настоящее дитя (то есть ребенок подготовляется к своей будущей биоло­гической задаче), и тем способом, каким вообще что-нибудь производится, она делает себе куклу[349], как представительни­цу ребенка или вообще желанного. От одной пациентки я ус­лышал рассказ о параллельной фантазии из ее детства. В туа­лете в стене была глубокая трещина. И вот она фантазирова­ла, что из этой трещины выходит фея и дарит ей все, что она пожелает. Сортир, как известно, является местом мечтаний, где творится много такого, что впоследствии рассматривается как никчемное, не стоящее места своего зарождения. Ломбро- зо сообщает об одной относящейся сюда патологической фан­тазии двух душевнобольных художников:

Каждый из них считал себя богом и повелителем Все­ленной. Они сотворили или родили мир, заставив его вый­ти из прямой кишки совершенно так же, как яйца у птиц выходят из яйцевода (или клоаки). Один из них отличался подлинным художественным чутьем. Он нарисовал кар­тину. на которой изобразил себя как раз в акте творчества: мир выходит из его заднего прохода; половой орган в со­стоянии полной эрекции; сам он стоит нагишом, окружен­ный женщинами и эмблемами своего могущества[350].

278

Лишь впоследствии я осознал эти взаимосвязи сделанных уже много лет тому назад наблюдений, которые ранее я никак не мог настоящим образом понять и которые потому всегда зани­мали меня. В частности, речь идет об одной образованной па­циентке, которой при чрезвычайно трагических обстоятель­ствах пришлось расстаться с мужем и ребенком и попасть в лечебницу для душевнобольных. Она обнаруживала типичную апатию и одновременно неряшливость и неаккуратность, что рассматривается так же как следствие «аффективного ухудше­ния». Так как я тогда уже питал сомнения по поводу подобно­го ухудшения и склонен был рассматривать это больше как вторичное проявление, то я прилагал особые старания, чтобы найти способ открыть заблокированный источник аффекта. Наконец после более чем трехчасовых усилий мне удалось отыскать такой ход мыслей, который вызвал у пациентки вне­запно мощный взрыв эмоций. В этот момент аффективый рап­порт (контакт) с ней в полной мере восстановился. Это случи­лось утром. Когда я вечером в условленное время снова при­шел в палату, чтобы навестить ее, она вымазалась для моего прихода с ног до головы калом и со смехом закричала: «Нрав­люсь я тебе такой?» Этого она ни разу до того не делала, это было, очевидно, предназначено специально для меня. Вся эта сцена произвела на меня такое сильное впечатление, что я в течение многих лет после того был убежден, что в подобных случаях мы действительно имеем дело с аффективным ухуд­шением. В действительности же эта приветственная церемо­ния была решительной попыткой защититься от опеки пере­носа — в той степени, в какой пациентка вела себя как взрос­лая. Но в той степени, в какой она действовала на уровне регрессивного инфантилизма, эта церемония обозначила взрыв положительного чувства. Отсюда это двусмысленное «Нрав­люсь я тебе такой?».

279

Рождение Шивантопеля из Попокатепетля означает поэтому: «Я делаю, произвожу, изобретаю его из самой себя». Речь идет {десь о своего рода сотворении человека или рождении его инфантильным путем. Первым людям приписывается проис­хождение из земли или глины. Латинское lutum, что, собствен­но, значит «размягченная земля», в переносном смысле также обозначает «кал». У Плавта оно употребляется даже как пря­мое ругательство, вроде: «Ты, дерьмо!» Идея анального рож­дения напоминает также мотив бросания чего-то сзади. Изве­стным примером может служить указание, которое получили от оракула Девкалион и Пирра, единственно оставшиеся в живых после великого потопа: пусть-де они бросают назад ко­сти Великой Матери. Они тогда стали бросать камни, из кото­рых и произошли люди. Подобным же образом, по другому ска- опию, дактилы возникли из праха, который нимфа Анхиала бросала назад. Надо вспомнить еще об одном шаловливом зна­чении анального продукта: в народных шутках экскремент ча­сто играет роль памятника или сувенира (знака памяти, кото­рый у преступников играет важную роль в форме gramas merdae — кучи экскрементов). Каждый знает общеизвестную шуточную историю о человеке, который блуждал по лабирин­ту в поисках спрятанного сокровища и, чтобы не потеряться по дороге назад, оставлял на своем пути части одежды. Так вот п качестве последнего знака-вехи он оставил кучу экскремен- I ов. В отдаленную эпоху, на заре человечества, подобный знак имел большое значение, как и помет животных, служащий важным указанием на их близость или направление, в каком они удалились. Впоследствии этот непрочный материал был заменен на каменные монументы или «межники».

280

Замечательно, что мисс Миллер в качестве параллели к осоз­нанию имени Шивантопеля приводит другой случай, где ей на ум неожиданно пришло имя «А-ха-ма-ра-ма», причем она испы­тывала чувство, как будто речь идет здесь о чем-то ассирийском. Относительно источника, откуда могло бы взяться это имя, ей пришло в голову: «Ашурабама (который изготавливал клинооб­разные кирпичи)». Такой факт был мне неизвестен. Мы знаем, правда, что Ашшурбанипал оставил после себя библиотеку кли­нописных текстов, которая была раскопана в Куюнджике. Быть может, «Ашурабама» имеет отношение к этому имени. Необхо­димо также рассмотреть имя «Аголибама», с которым мы уже встретились в первой части книги. Слово «Ахамарама» допус­кает также некоторую связь с Анахой и Аголибамой — так име­новались дочери Каина, что воспылали греховной страстью к сынам Бога. В этом случае под Шивантопелем мог бы разуметь­ся вожделенный сын Бога. Не имел ли Байрон в виду обеих сес- тер-блудниц Оголу и Оголибу? (Иез 23). Аголибама — было именем одной из жен Исава[351], а другую жену звали Ада. Д-р Ривка Шарф обратил мое внимание на диссертацию (1887 г.) Георга Мейна, посвященную поэме Байрона «Небо и земля», в которой автор указывает, что, возможно, Ана была Адой в пер­воначальной рукописи, но Байрон изменил имя на Ану, по­скольку Ада уже существовала в его драме «Каин». Касаясь значений слов, можно говорить, что Аголибама является от­звуком Аголы и Аголибы: Агола означает «(она имеет) свой (собственный) шатер или обитель», то есть свой собственный храм, а Аголиба означает «мой шатер или обитель находится в ней», то есть в Иерусалиме, точно так же как Агола есть на­звание Самарии (Иез 23:4). В Бытии (Быт 36:41) Аголибама есть также имя одного из «старейшин Эдома». Канааниты со­вершали поклонение на холмах — бамотах (bamoth) — и си­нонимом холма является рама (ramah). В какой степени нео­логизм мисс Миллер «Ахамарама» может быть с этим связан, остается по-прежнему невыясненным вопросом.

281

Миллер замечает, что наряду с именем «Ашурабама» ей при­шло еще в голову имя Агасфера. Это приводит нас к совершен­но другой стороне проблемы бессознательной личности. Если материалы, которыми мы до сих пор располагали, дали нам кое- какое представление об инфантильной теории сотворения че­ловека, то тут перед нами открывается возможность заглянуть в динамизм бессознательного создания личности. Агасфер, как известно, это — Вечный Жид. Его характеризует не знающее ни конца, ни покоя странствование до самой кончины мира. Тот факт, что мисс Миллер пришло в голову как раз это имя, дает нам право пойти дальше по открывающемуся здесь следу.

282

Легенда об Агасфере, первые литературные следы которой относятся к XIII веку, — по-видимому, западного происхож­дения. Образ Вечного Жида подвергся разным литературным обработкам еще в большей мере, чем фигура Фауста, и все эти обработки относятся главным образом к последнему столетию. Не называйся этот образ Агасфером, он все равно возник бы под другим именем, быть может, как таинственный розенкрейцер граф Сен-Жермен, который, как заверяют, бессмертен, — изве­стно даже, где (в какой стране) он сейчас пребывает[352]. Хотя из­вестия об Агасфере можно проследить не дальше, как до XIII ве­ка, однако устно передававшаяся традиция могла иметь еще значительно более глубокие корни, и возможно, что когда-то существовала связь с восточными традициями. Там мы встре­чаем параллельную фигуру Хизра или аль-Хадира, воспетого в песне Фридриха Рукерта «Вечно юный Хиджр». Эта леген­да — чисто мусульманская[353]. Но замечательно, что Хиджр не только святой, но в кругах суфиев возводится даже в статус божества. Ввиду строгого монотеизма (единобожия) ислама обыкновенно принято считать Хизра доисламистским араб­ским божеством, которое, хотя и не было официально призна­но религией, но терпелось ею по политическим соображени­ям. Однако доказательств этому нет никаких. Первые следы Хизра встречаются у комментаторов Корана аль-Бухари (умер в 870 г. н. э.) и аль-Табари (умер в 923 г. н. э.), а именно в ком­ментариях к одному примечательному месту восемнадцатой суры Корана. Восемнадцатая сура озаглавлена «Пещера», а именно по пещере «Семи Спящих», которые, согласно леген­де, спали там 309 лет и таким образом укрылись от преследо­вания и пробудились в новой эпохе. Любопытно видеть, как Коран после длинных этических рассуждений на протяжении той же суры приходит к следующему месту, имеющему особое значение для возникновения мифа о Хизре; я цитирую поэто­му Коран дословно[354]:

Моисей сказал однажды своему слуге (Иисусу Навину): «Я не перестану странствовать, хотя бы мне пришлось быть в пути 80 лет, пока я не достигну слияния двух морей». И вот когда они достигли этого места слияния двух морей, они позабыли о своей рыбе (взятой ими для своего пропи­тания), которая проложила себе путь к морю через канал. Когда же они миновали это место, Моисей сказал своему слуге: «Принеси нам обед, ибо мы чувствуем себя устав­шими от этого путешествия». Но тот отвечал: «Посмотри только, что со мной случилось! Когда мы имели стоянку там, на скале, я позабыл о рыбе. Только Сатана может быть ви­ной тому, что я о ней позабыл и не вспомнил, и чудесным образом она проложила себе путь к морю». Тогда Моисей сказал: «Там именно место, которое мы ищем». И они по­шли обратно тем путем, каким пришли. И они нашли одно­го из наших слуг, которого Мы[355] одарили нашей милостью и мудростью. Тогда Моисей сказал ему: «Должен ли я сле­довать за тобой, чтобы ты научил меня, для моего руковод­ства, части той мудрости, которую ты сам изучал?» Но тот отвечал: «Ты у меня не сможешь выдержать; ибо как мог бы ты терпеливо выжидать при таких вещах, которых ты не можешь постигнуть?»

283

Моисей сопровождает таинственного слугу Божьего, сверша­ющего разного рода дела, которых Моисей не может постиг­нуть; наконец Незнакомец прощается с Моисеем и говорит ему следующее:

Евреи спросят тебя о Зуль-Карнейне[356]. Отвечай: «Я рас­скажу вам одну историю о нем. Мы утвердили царство его на земле, и мы дали ему средства исполнять все свои жела­ния. Он однажды шел своим путем, пока не пришел на то место, где солнце заходит, и ему казалось, будто оно зака­тывается в колодец с черным илом».

284

Далее следует моральное рассуждение, а затем рассказ про­должается: «Потом он пошел дальше своим путем, пока не при­шел на то место, где солнце всходит...»

285

Если мы хотим узнать, кто этот незнакомый слуга Божий, то на этот счет нам дает разъяснение последний отрывок: это — Зуль-Карнейн, Александр; словно солнце он идет к месту зака­та и идет к месту восхода. Место о незнакомом слуге Божьем комментаторы связывают с вполне определенной легендой. Слуга — это Хизр, «Зеленеющий», «никогда не устающий странник, который из века в век, из тысячелетия в тысячеле­тие несется по морям и землям, наставник и советчик благоче­стивых, мудрец в божественных делах — бессмертный»[357]. Ав­торитетное мнение Табари приводит Хизра в связь с Зуль-Кар- нейном: Хизр в походе Александра достиг «потока жизни», и оба, не зная того, напились из него и стали, таким образом, бессмертными. Далее старинные комментаторы отождествля­ют Хизра с Илией, который тоже не умер, а на огненной колес­нице вознесся на небо. Илья — это своего рода Гелиос[358]. Сле­дует заметить, что и относительно Агасфера делают предпо­ложение, что он обязан своим существованием одному неясному фрагменту в Библии. Место это находится в Еванге­лии от Матфея (Мф 16:28). Сперва идет та сцена, где Христос ставит Петра камнем своей церкви и назначает его наместни­ком своей власти, затем следует предсказание об ожидающей Учителя смерти, и идет следующее место:

Истинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Сына Челове­ческого, грядущего в царствии своем.

285

Здесь же далее следует сцена Преображения:

И преобразился перед ними: и просияло лицо Его, как солнце, одежды же Его сделались белыми, как снег. При сем Петр сказал Иисусу: «Господи! Хорошо нам здесь быть; если хочешь, сделаем тут три кущи, Тебе одну, и Моисею одну, и одну Илии».

287

Из этих фрагментов следует, что Христос приравнен Илии, но не тождественен с ним[359], хотя в народе его и считают Илией.

Но вознесение полагает Христа тожественным с Илией. Пророчество Христа дает понять, что кроме него самого суще­ствует еще один или несколько бессмертных, которые не ум­рут до второго пришествия Христа. Согласно Евангелию от Иоанна (Ин 21:21), также и апостол Иоанн считался этим бес­смертным и, по легенде, он действительно не умер, а только спит в земле до второго пришествия и дышит так, что пыль кружится над его могилой[360].

288

В другой легенде[361] говорится, что Зуль-Карнейн повел свое­го «друга» Хизра к источнику жизни, чтобы дать ему испить бессмертия[362]. Сам Александр также искупался и совершил ритуальные омовения в потоке жизни. Следует, однако, заме­тить, что Хизр в арабской легенде часто выступает как сопро­вождающий или сопровождаемый. (Хизр с Зуль-Карнейном или с Илией, — «все равно», что одни или тождественные с ними[363]). Стало быть, существуют две сходных между со­бой фигуры и, тем не менее, отличающиеся друг от друга. Ана­логичную ситуацию в христианстве мы находим в сцене на Иор­дане, где Иоанн «ведет Христа к источнику жизни». При этом Христос, как новоокрещаемый, пока что играет роль низшего, а Иоанн — высшего, подобно тому отношению, какое суще­ствует между Зуль-Карнейном и Хизром или между Хизром и Моисеем, а также Илией. В особенности последнее отноше­ние таково, что Фоллерс сравнивает Хизра и Илию, с одной стороны, с Гильгамешем и его смертным братом Энкиду или Эабани, а с другой — с Диоскурами, из которых тоже один смертен, а другой бессмертен. Такое же отношение существу­ет, с одной стороны, между Иисусом и Иоанном Крестителем[364], а с другой — между Христом и Петром. Последняя параллель, правда, находит себе объяснение только на основе сравнения с мистерией Митры, где эзотерическое содержание раскрыва­ется нам, по крайней мере, в памятниках. На клагенфуртском мраморном рельефе[365] Митра представлен венчающим лучис­той короной коленопреклоненного или снизу подлетающего к нему Гелиоса. На одном остербуркенском памятнике Митра изображен так: правой рукой он держит мистическую воловью лопатку над склоненным перед ним Гелиосом, левая же рука его покоится на рукоятке меча. На земле между обоими лежит корона. Кюмон[366] замечает по поводу этой сцены, что она, ве­роятно, представляет божественный прообраз церемонии по­священия в степень воина, при которой неофит (мист) полу­чал меч и корону. Гелиос, таким образом, назначается миле- сом Митры. Последний, по-видимому, вообще играет роль покровителя по отношению к Гелиосу, что напоминает дерз­кое отношение к последнему Геракла: когда во время его похо­да против чудовищного Гериона солнце-Гелиос жжет слишком жарко, Геракл в гневе грозит ему своими не знающими прома­ха стрелами. Под давлением этой угрозы Гелиос вынужден уступить, и он дарит герою свой солнечный корабль, на кото­ром он обычно переплывает море. Так Геракл приезжает в Эри- фию, к стадам Гериона[367].

Рис. 49. Первые три подвига Геракла. Рельеф на саркофаге

 

289

На клагенфуртском памятнике Митра, кроме того, изображен пожимающим руку Гелиоса, словно на прощание или в знак ут­верждения (рис. 20). В дальнейшей сцене Митра всходит на колесницу Гелиоса для вознесения на небо или же «путешествия по морю»[368]. Кюмон того мнения, что Митра здесь совершает не­что — одаряет Гелиоса особого рода торжественным леном и освящает церемониальный обряд. Он наделяет Гелиоса боже­ственной властью, собственноручно возлагая на него корону[369]. Это отношение соответствует тому, какое существует между Христом и Петром. Петр через свой атрибут — петуха — полу­чает характер солнцебога. После вознесения Христа на небо (поездка по морю) он остается видимым наместником божества, его поэтому постигает такая же смерть, что и Христа (распятие на кресте), он становится римским главным богом, «непобеди­
мым солнцем» (sol invictus), стано­вится воплощающейся в папе «воин­ствующей и торжествующей церко­вью». В сцене с рабом Малхом он выступает как «воин Христа», кото­рому дан меч, и как камень, на кото­ром основана церковь. Все его почи­татели и последователи носят трой­ную корону. Но корона — это атри­бут солнца, соответственно, папа — «спутник непобедимого солнца» (so- lis invicti comes), как и римские це­зари. Уходящее солнце назначает себе преемника, которому и переда­ет солнечную силу. Зуль-Карнейн дает Хизру вечную жизнь, Хизр сообщает Моисею мудрость; существует даже рассказ о том, как забывчивый слуга Иисус Навин нечаянно пьет из ис­точника жизни и становится, таким образом, бессмертным, за что Хизр и Моисей (в наказание) сажают его на корабль и от­правляют его в море. Здесь перед нами еще один фрагмент из мифа о солнце, мотив «путешествия по морю»[370].

Рис. 50. Рогатый Александр. Монета Лизимаха. III в. до н. э.

290

Древний символ, обозначающий ту часть зодиака, где солнце в момент зимнего солнцеворота снова начинает свой годичный круговой бег, это — коза-рыба (Козерог), солнце, подобно козе, поднимается на высочайшие горы и затем спускается в воду, как рыба. Рыба в сновидениях очень часто является символом неродившегося ребенка[371], ибо ребенок до своего рождения жи­
вет в воде, как рыба; и, погружаясь в море, солнце становится одновременно ребенком и рыбой. Рыба поэтому является сим­волом обновления и возрождения.

291

Путешествие Моисея с его слугой Иисусом Навином состав­ляет человеческий век (80 лет). Они стареют и теряют жизнен­ную силу, то есть рыбу, «которая чудесным образом ускольза­ет в море», это значит — солнце заходит. Как только оба заме­тили потерю, они находят в том месте, где обретается источник жизни (где мертвая рыба вновь ожила и бросилась в воду), Хизра, который, закутавшись в свой плащ[372], сидит на земле. По другой версии он пребывает на острове посреди моря или «на влажнейшем месте земли», означающем, что он только что появился из материнских глубин. Там, где исчезла рыба, рож­дается Хизр, «зеленеющий», как «сын водной глуби», с покры­той головой, как Кабир, как глашатай божественной мудрости, древневавилонский Оаннес (рис. 51), который изображался рыбой и ежедневно, как рыба, являлся из моря, чтобы учить народ мудрости[373].

Рис. 51. Священнослужитель с маской рыбы представляет Оаннеса. Рельеф. Ним род

292

Имя Оаннес приводится в связи с Ио­анном. Благодаря восходу возродив­шегося солнца рыба, обитавшая во мраке, окруженная всеми ужасами ночи и смерти[374], становится сверкаю­щим огненным, дневным светилом. И здесь особое значение приобретают слова Иоанна Крестителя (Мф 3:11):

Я крещу вас в воде в покаяние, но идущий за мною сильнее меня. Он бу­дет крестить вас Духом Святым и ог­нем.

293

Вместе с Фоллерсом мы можем так­же сравнить Хизра и Илию (Моисея и его слугу Иисуса) с Гильгамешем и его братом-слугой Энкиду (Эаба- ни). Гильгамеш странствует по все­му миру, гонимый страхом и страст­ным желанием отыскать бессмертие (рис. 52). Его путь ведет его через мо­ре к мудрому Утнапиштиму (Ною), знающему средство, как пройти через воды смерти. Там Гиль­гамеш должен нырнуть на дно морское, чтобы достать волшеб­ное растение, которое должно привести его обратно в страну людей. На обратном пути из страны блаженных его сопровож­дает бесмертный лодочник, который, будучи изгнан прокляти-

Рис. 52. Гильгамеш с травой бессмертия. Рельефное изображение. Дворец царя Аилшурнасирпала II. Нимрод. Ассирия. Музей Метрополитен, Нью Йорк

 

ем Утнапиштима, не смеет более вернуться в страну блажен­ных. Но лишь только он вернулся на родину, змея украла у него волшебное зелье (рыба ускользнула в море). Из-за потери вол­шебного зелья путешествие Гильгамеша лишилось своей цели, зато его сопровождает бессмертный, о судьбе которого мы, правда, ничего более не можем узнать из фрагментов эпоса. Йенсен[375] считает, что этот изгнанный бессмертный и есть про­образ Агасфера.

294

И здесь мы снова наталкиваемся на мотив Диоскуров, на мо­тив о смертном и бессмертном, о заходящем и восходящем солн­це. По бокам Sacrificium mithriacum (жертвенного быка в куль­те Митры) в его ритуальном изображении очень часто стоят оба дадофора — Каут и Каутопат, один с поднятым, другой с опущенным факелом (рис. 53). Они представляют собой сво­его рода пару братьев, и характер этой пары раскрывается в символике положения их факелов. Недаром Кюмон приводит их в связь с надгробными эротами, которые имеют традицион­ное значение в качестве гениев с опрокинутыми факелами. Одна фигура, таким образом, изображает здесь смерть, дру­гая — жизнь. Говоря о Sacrificium mithriacum (где по бокам жертвенного быка, находящегося посредине, с двух сторон стоят дадофоры), я не могу не указать здесь на сходство с жер­твенным ягненком (агнцем) в христианском культе. Так же и по обеим сторонам распятия традиционно помещаются два раз­бойника, из которых один тянется вверх, в рай, другой свиса­ет вниз, в ад[376].

Семитские боги довольно часто изображаются с двумя со­путствующими фигурами по бокам (paredroi), так, например, Ваал Эдесский — в сопровождении Азиса и Монима (Ваал, астрологически истолковываемый как солнце, Азис и Моним как Марс и Меркурий). По халдейским воззрениям, боги груп­пируются в триады. К тому же кругу представлений относит­ся и троичность, идея триединого Бога, каким приходится рас-