Художественная и воспитательная ценность сказок А.С. Пушкина

Александр Сергеевич Пушкин.

А.С. Пушкин как поэт и педагог

Тема детства в творчестве А.С. Пушкина

Стихи А.С. Пушкина в круге детского чтения

Художественная и воспитательная ценность сказок А.С. Пушкина

А.С. Пушкин (1799— 1837) получил воспитание и образова­ние, ориентированные на европейскую культуру, в большей сте­пени на французское Просвещение. С детства он одинаково сво­бодно владел двумя языками — французским и русским. Ребен­ком он сочинил оперу на французском языке, исполнил перед сестрою, но... «был освистан партером». Увлекался и народным театром: кукольной комедией с Арлекином, картинами волшеб­ного фонаря. Круг его чтения в годы домашнего и лицейского учения составляли, с одной стороны, книги античных класси­ков, европейских писателей, с другой — произведения русских писателей. Древнерусская литература была знакома ему мало, зато фольклор оказывал на его эстетический вкус постоянное и силь­ное влияние. Сказывание сказок в пору жизни Пушкина было распростра­ненным обычаем и в дворянской среде. Пушкин слушал сказки няни Арины Родионовны Матвеевой, бабушки Марии Алексеевны Ганнибал, дворового Никиты Козлова, вероятно, крестьян подмо­сковного села Захарова. В 1824 году он писал из Михайловского брату: «...вечером слушаю сказки — и вознаграж­даю тем самым недостатки проклятого своего воспитания». Няня поэта была интересной собеседницей, она знала множество ска­зок, песен (часть их Пушкин записал). Она судила о вешах здраво, имела чувство юмора, была доброго нрава. Возможно, ее гатчин­ский, нараспев, говор порой звучит в стихах поэта (например, «Зим­ний вечер», речи няни Татьяны в «Евгении Онегине», сказки). Пережив увлечения разными литературными стилями — клас­сицизмом, романтизмом, усвоив их язык и жанры, поэт пошел дальше и открыл более широкую сферу реализма. Одновременно он совершал реформу литературного языка, положив в основу речь современной ему книжной поэзии. Этот литературный язык со временем стал нормой разговорного языка. Идеал человека имел для Пушкина разные значения и вопло­щения. Одним из воплощений идеала был образ героя обыкно­венного, т.е. человека, чей ум и нравственность образованы жела­нием прожить свою жизнь с чувством внутренней свободы и чи­стой совестью, исполнить все, что назначено судьбой, — не бо­лее и не менее. «Чувства добрые» роднят таких пушкинских героев с положительными героями народных сказок. Основными качествами истинно народной литературы Пуш­кин называл «всепопулярность» и «всечеловечность». Кроме того, условием народности литературного произведения является вы­ражение в нем национального духа. Педагогические взгляды Пушкина. В 1826 году по распоряжению императора Пушкиным была написана официаль­ная записка «О народном воспитании». Поручение носило характер политического экзамена, причем поэту было указано направле­ние рассуждений: надо было осудить систему воспитания (в частно­сти, Лицей), ставшую причиной декабризма. Николай 1 и Бен­кендорф остались довольны запиской («...рассуждения ваши зак­лючают в себе много полезных истин»). Пушкин обстоятельно раскритиковал систему народного вос­питания, предложив положительную программу преобразований. Главное препятствие для широкого распространения просве­щения Пушкин видел в крепостничестве, при котором невозможно дать достойное воспитание детям не только крестьян, но и выс­шего сословия, ибо уже в самом раннем возрасте любой ребенок видит одни гнусные примеры и потому «своевольничает или раб­ствует, не получает никаких понятий о справедливости, о взаимо­отношениях людей, об истинной чести». Поэтому особенно убогим и насквозь порочным представлялось Пушкину домашнее воспи­тание, ибо ребенок, живущий в мире господ и холопов, бессо­знательно впитывает в себя отвратительные пороки этого мира. При наличии таких пороков, утверждал он, не может быть сво­бодного общества. Пагубой для возрастающего поколения и отечества поэт считал «влияние чужеземного идеологизма». Он критиковал карьеризм, не поддержанный учением и воспитанием: «Чины сделались страстию русского народа. В других землях молодой человек кончает круг уче­ния около 25 лет, у нас он торопится вступить как можно ранее в службу, ибо ему необходимо 30-ти лет быть полковником или кол­лежским советником. Он становится слепым приверженцем или жалким повторителем первого товарища, который захочет ока­зать над ним свое превосходство или сделать из него свое орудие». «...Воспитание, или, лучше сказать, отсутствие воспитания есть корень всякого зла», — убеждал властителя Пушкин. И это зло он считал характерным для России, где воспитание и обуче­ние крайне недостаточное, в результате чего молодой человек входит в свет «безо всяких основательных познаний, без поло­жительных правил». Пушкин отмечал недостатки домашнего воспитания. В семье воспитание ребенка «ограничивается изучением двух или трех ино­странных языков и начальным основанием всех наук, преподава­емых каким-нибудь нанятым учителем». Раскритикованы были также современные типы учебных заве­дений — кадетские корпуса и семинарии. Пушкин требовал уни­чтожения телесных наказаний, присмотра за нравами. Он возражал против чрезмерного увлечения иностранными языками. «К чему латинский или греческий? Позволительна ли роскошь там, где чувствителен недостаток необходимого?» При преподавании любого предмета Пушкин советовал исхо­дить из возраста детей. «Предметы учения в первые годы не требу­ ют значительной перемены». Выступал поэт и против поддержки в казенных учреждениях детского литературного творчества: «Во всех почти училищах дети занимаются литературою, составляют общества, даже печатают свои сочинения в светских журналах. Все это отвлекает от учения, приучает детей к мелочным успехам и ограничивает идеи, уже и без того слишком у нас ограниченные». Большое значение Пушкин придавал изучению истории. «Ис­тория в первые годы учения, — по мнению автора. — должна быть голым хронологическим рассказом происшествий, безо вся­ ких нравственных или политических рассуждений». В окончательном курсе истории, преподаваемом учащимся сред­него и старшего возраста, он рекомендовал показывать все важ­нейшие события и толковать их с передовых позиций и при этом «не хитрить, не искажать республиканских рассуждений», не ута­ивать правду о прошлом и настоящем. 1«Историю русскую должно будет преподавать по Карамзину. “История государства Российского” есть не только произведение великого писателя, но и подвиг честного человека. Россия слиш­ком мало известна русским. Изучение России должно будет преимущественно занять в окончательные годы умы молодых дво­рян, готовящихся служить отечеству верою и правдою, имея линию искренно и усердно соединиться с правительством в великом подвиге улучшения государственных постановлений, а не препят­ствовать ему, безумно упорствуя в тайном недоброжелательстве».

2. Тема детства в творчестве Пушкина занимает сравнитель­но скромное место. Пожалуй, только небольшие стихотворения «Младенцу» (1824) да «Эпитафия младенцу» (1828) целиком по­священы этой теме. Лишь фрагментами, вкраплениями присут­ствует она в крупных произведениях, чаще всего как описание детства героев: детство Евгения Онегина и Татьяны Лариной, Петруши Гринева, князя Гвидона. Однако то или иное упомина­ние о детстве, сравнение или портрет ребенка постоянно встреча­ются на страницах пушкинских сочинений. Оглядываясь на свое детство, еще очень юный поэт с грустью замечал тень Музы: «В младенчестве моем она меня любила...» Детские его воспоминания были овеяны народной поэзией: Ах, умолчу ль о мамушке моей, О прелести таинственных ночей, Когда в чепце, в старинном одеянье. Она, духов молитвой уклоня, С усердием перекрестит меня И шёпотом рассказывать мне станет О мертвецах, о подвигах Бовы... От ужаса не шелохнусь, бывало, Едва дыша, прижмусь под одеяло. Не чувствуя ни ног, ни головы... («Сон». 1816) Нередко детство воспринималось поэтом драматически: это и несчастный удел незаконнорожденного ребенка («Романс». 1814). и убийство маленького царевича Димитрия («Борис Годунов», 1825). Неразрешимое противоречие детства состоит в том, что дет­ская невинность оказывается в плену греховности взрослых. Не­ праведные законы и беззаконие, варварские обычаи отцов и убо­гое образование — вся система взрослой жизни направлена про­тив детской души. Пока лета не отогнали Беспечной радости твоей, — Спи, милый! горькие печали Не тронут детства тихих дней! — говорит мать младенцу, прежде чем положить его на чужой порог («Романс»). В ребенке языческое начало (образ Амура) идеально слито с христианским духом (образ Младенца Христа). Оттого непрости­тельны оскорбления в адрес ребенка и таинства рождения: «Ро­дила царица в ночь / Не то сына, не то дочь; / Не мышонка, не лягушку, / А неведому зверюшку» («Сказка о царе Салтане...»); «И не диво, что бела: / Мать брюхатая сидела / Да на снег лишь и глядела...» («Сказка о мертвой царевне...»). Ребенку ведомы тайны жизни и смерти, знаком язык природы; он сам — воплощение тайны бытия. Реалистический портрет ребенка дан Пушкиным на фоне зим­ него пейзажа в «Евгении Онегине»: Вот бегает дворовый мальчик, В салазки жучку посадив, Себя в коня преобразив; Шалун уж заморозил пальчик: Ему и больно, и смешно, А мать грозит ему в окно... У зимы, любимой автором и его героиней Татьяной, лицо ве­селого мальчика — русского Амура (недаром зимние мотивы и в романе, и в лирических стихах Пушкина нередко связаны с моти­вами любви, флирта). К сожалению, нам остались лишь названия глав автобиогра­фических записок — «Воспитание отца», «Рождение мое», «Пер­вые впечатления», «Первые неприятности», «Ранняя любовь». Отношение Пушкина к современной детской литературе было в целом отрицательное. Поэт отказывался сотрудничать в детских журналах и никогда не писал специально для детей. Однако среди его нереализованных замыслов остался роман о детстве. Первая глава «Капитанской дочки» и стихотворе­ние «В начале жизни школу помню я...» могут подсказать черты этого замысла. Детскую литературу своего времени поэт хорошо знал: он па­родировал ее штампы. Под конец жизни поэт нашел детское произведение, отвечав­шее его художественному вкусу и педагогическому взгляду. В утро дуэли с Дантесом он читал «Историю России в рассказах для де­тей» А.О. Ишимовой — «и зачитался»: «Вот как надобно писать!»

3. С т и х и  П у ш к и н а  в  к р у г е  д е т с к о г о    ч т е н и я. Мно­гие лирические произведения поэта составили основу круга чте­ния детей, начиная с самого раннего возраста, — это сказки, стихотворения и отрывки из поэм, из романа «Евгений Онегин». Стихи, вошедшие в круг детского чтения, попали туда в пер­вую очередь по причине их согласованности с эстетическим чув­ством ребенка. Так, стихотворения «Зимний вечер» (1825), «Зим­нее утро» (1829) по их темам и сюжетам должны быть признаны сугубо взрослыми, да и чувства, в них выраженные, принадлежат скорее к эмоциональному миру взрослых. Тем не менее именно эти стихи дети учат наизусть. «Естественный отбор» произведений для детского чтения про­исходит по законам самой поэзии. Можно сказать, что все стихо­творения, называемые сегодня шедеврами пушкинского гения, годны для детского слуха — именно в силу своего художественно­го совершенства. Ребенок слышит интимно-домашние, свойствен­ные национальной психологии интонации и настроения лири­ческого героя. Чувства героя ничем не скованы, желания доступ­ны, природа с ее тайнами и красотами обращена лицом к герою, а его «я» спокойно и уверенно чувствует себя в центре мирозда­ния. Такое мироощущение как нельзя более отвечает психологи­ческой норме раннего детства. Подходят для маленьких детей и стихотворения, и поэтиче­ские миниатюры, и отрывки из крупных произведений, фрагмен­ты и наброски на темы природы, особенно те, в которых звучат отголоски народных песен, а краски естественны и ясны. Напри­мер, в миниатюре 1830 года: Надо мной в лазури ясной Светит звёздочка одна, Справа — запад тёмно-красный, Слева — бледная луна. Это и различные инверсии: разбивка эпитетов существительным (чудное царство восковое), обратный порядок слов (черемуха душиста) — наряду с обычным порядком (ранние цветочки). Это и былинно­ песенный зачин (К ак из...), и постоянные эпитеты, сливающиеся с основным словом (красная весна). Синтаксические и лексиче­ские повторы (скоро ль — скоро ли — скоро ль; вылетала — полета­ ла). Почти в каждой строке — глаголы, они вносят оживление в картину весны, передают стремительный ее приход (будет — по­ зеленеют — распустятся — зацветет). Звучание строк подчинено в основном ударным гласным а — у — о, создающим ощущение обилия теплого и свежего воздуха: Как из чудного царства воскового, Из душистой келейки медовой Вылетала первая пчёлка, Полетала по ранним цветочкам О красной весне поразведать, Скоро ль будет гостья дорогая. Скоро ли луга позеленеют, Скоро ль у кудрявой у берёзы Распустятся клейкие листочки. Зацветёт черёмуха душиста.

Пролог к поэме «Руслан и Людмила». Знаменитый пролог по­явился во втором издании поэмы в 1828 году. В свое время поэма вызвала нарекания критиков за мужицкую грубость и «площад­ной» демократизм. Восемь лет спустя поэт не отступился от своих взглядов на народную сказку как источник красоты, подчеркнув главное отличие народного волшебного вымысла от вымысла в литературной сказке: мир народной фантазии бесконечен, чуде­сам нет ни счета, ни предела. Пролог воспринимается как самостоятельное произведение. Принцип его построения — мозаичность. Перечисляемые образы-картины скреплены только основой сказочного, нереального мира. «Там», т.е. в сказке, все чудесно и прекрасно, даже страшное. Та­инственный мир, в котором что ни шаг, то чудо, разворачивается чередой образов-картин. Поэт понимал, что «ложь» сказки требу­ет тем не менее доверия. В этом отношении сказка есть совершен­ное искусство, если чистый вымысел, не имеющий как будто ничего общего с реальностью («Там чудеса...», «Там лес и дол видений полны...»), обладает могущественной силой воздействия на человека, заставляет его увидеть то, чего нет: И я там был, и мёд я пил; У моря видел луб зелёный... Заметим, что поэт несколько иронизирует над сказкой с ее наивной условностью («Там королевич мимоходом / Пленяет гроз­ного царя...»), тем самым подчеркивая разницу между фолькло­ром и литературой. Каждый из образов-картин можно развернуть в отдельную сказ­ку, а весь пролог строится как единая сказка — с присказкой, с цепочкой действий сказочных героев и концовкой. Главный герой пролога — «кот ученый», певун и сказочник (он также герой народной сказки «Чудесные дети»). Пушкин не­ даром предваряет мозаику сказочных сюжетов присказкой о том, где и как рождаются на свет песни и сказки: народные вымыслы настолько необыкновенны, что не могут быть сочинены челове­ком, само их происхождение окутано тайной. В концовке пролога поэт встречается с чудесным котом и слушает его сказки, в том числе «Руслана и Людмилу». Перечень чудес начинается с лешего и русалки — героев не сказки, а демонологии, т.е. таких героев, в которых народ верит. Далее открывается незнаемый мир, то ли вымышленный, то ли реальный: «Там на неведомых дорожках / Следы невиданных зве­рей...» И сразу же вслед за незнаемым миром совершается пере­ ход в мир собственно сказки: избушка на курьих ножках и в на­ родной сказке имеет значение границы между полем и лесом, т.е. между двумя царствами — человеческим, в котором живет семья героя, и нечеловеческим, «иным», в котором обитает Кащей Бес­смертный. «Там лес и дол видений полны...» — поэт подчеркивает близкое родство таинственной природы и волшебного вымысла, а затем «показывает» появление чуда из моря: «Там о заре при­ хлынут волны / На брег песчаный и пустой, / И тридцать витязей прекрасных / Чредой из вод выходят ясных, / И с ними дядька их морской...» Читатель уже готов и в самом деле «видеть» и короле­вича, пленяющего царя, и летящего колдуна с богатырем (глядя вместе с народом с земли), и царевну с бурым волком. Наконец, появляются самые величественные порождения простонародного воображения — Баба Яга и царь Кащей. «Там русский дух... Там Русью пахнет!» — такова высшая оценка народной сказки, выне­сенная поэтом. «И я там был, и мед я пил...» — дословно приводя фольклорную концовку, автор объявляет народную поэзию ис­точником своего собственного творчества.

4. Сказки. Это был один из любимых жанров Пушкина. Просто­ народные сказки Арины Родионовны он ставил в один ряд с «вы­сокими» литературными жанрами: «Что за прелесть эти сказки, каждая есть поэма!» — и советовал молодым писателям читать сказки, чтобы «видеть свойства нашего русского языка». Даже в его повестях, романах и несказочных поэмах нередко присутству­ют сказочные мотивы и сюжеты. В круг детского чтения почти сразу после опубликования во­шли «Сказка о попе и работнике его Балде» (1831), «Сказка о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гви-доне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди» (1831), «Сказка о рыбаке и рыбке» (1833), «Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях» (1833), «Сказка о золотом петушке» (1834). Сказка- баллада «Жених» (1825) и сказка-отрывок о медведихе «Как ве­сенней теплою порою...» (1830) читаются обычно и подростка­ ми, и взрослыми. Надо помнить, что все эти сказки предназначались взрослым, что написаны они в пору творческого расцвета Пушкина, одно­временно с самыми глубокими и серьезными его произведения­ми, а это значит, что содержание сказок столь же глубоко и серь­езно. В 30-х годах его занимала тема Дома: вопросы природы, об­щества, истории освещались им с позиций «домашнего» человека. Под таким углом зрения легко было отделять добро от зла, правду от лжи. Поэт использовал особую жанровую форму стихотворной «простонародной» сказки, чтобы включить и народную точку зре­ния на эти вопросы.

В сентябре 1834 года Пушкин набросал план издания цикла ска­зок, в котором расположил сказки не по хронологии, а согласно основным их идеям. После начальной сказки-баллады о женихе сле­довали сказки о царевне Лебеди, о мертвой царевне, о Балде, о золотой рыбке, о золотом петушке. Этот план дает ключ к понима­нию как общего замысла цикла, так и всех по отдельности сказок. Пушкинские сказки, вошедшие в круг чтения детей, делятся по их концовкам. Некоторые заканчиваются счастливо, а иные (о попе, о золотой рыбке, о золотом петушке) — справедливо, но несчастливо. Добро и зло в сказках первого вида однозначно, положительные и отрицатель­ные персонажи не вызывают сомнений; а в сказках второго вида герои побеждаются силами, несушими то ли добро, то ли зло. В сказках со счастливыми финалами внимание сосредоточено на семье, на «домашних» чувствах героев, социальный статус ге­роев не играет никакой роли. Царь Салтан, князь Гвидон, царица- мать изображаются как обыкновенные люди с «чувствами добры­ми»; например, царь Салтан грустит в одиночестве без семьи, а князь Гвидон несчастлив из-за тоски по отцу, и все чудеса мира не могут утешить его. В сказках с несчастливыми финалами герои сталкиваются с непреодолимыми законами мира — законами, что выше суетных человеческих желаний. Поп, старуха, царь Дадон изображены с социальной стороны (как это принято в народных бытовых сказках), но вместе с тем подчеркнута их личная, психо­логически мотивированная слабость (что уже указывает на нормы литературности). Так, поп — жалкий старик с «толоконным лбом», старуха — сварливая жена с безмерной жадностью, царь Дадон — глупец с грузом страшных грехов на совести. Конечное поражение героев объясняется их неразумным стремлением возвыситься над другими людьми, подчинить себе чью-то силу. Разумно ли ждать от мира чего-то небывало большего, нежели дается каждому в удел самою жизнью? — этот вопрос ставился Пушкиным и в других, несказочных, произведениях (вспомним, к примеру, «Пиковую даму»). Поэту в равной степени по душе и завороженный выдумками князь Гвидон, просящий у Лебеди чудес, и мудрый старик, живущий «у самого синего моря» (родины чудес!) и не доверяющий чуду — золотой рыбке («Удивился ста­рик, испугался...»).

«Сказка о царе Салтане...» может быть названа сказкой испол­ненных желаний. Уже в начальном эпизоде три девицы загадыва­ют заветные желания, которые без промедления исполняются. При этом автор выделяет мечту третьей девицы — «Я б для батюшки- царя / Родила богатыря», — впрочем, не принижая двух других. Счастливый случай может реализовать любое человеческое желание. Однако желание желанию — рознь. Мечты трех девиц еще не выходят за пределы возможного в обычном мире, но мечты князя Гвидона о чудесной белке, о морских витязях, о царевне Лебеди не имеют, кажется, никакого права на исполнение в этом мире. Все дело в том, что и князь Гвидон не обычный человек: он бога­тырь с рождения, к тому же наделен даром говорить с природой и жить среди чудес (что, впрочем, обычно для фольклорного ге­роя). Чудесный ребенок растет «не по дням, а по часам», уже через день он обращается к волне с мольбою — «И послушалась волна...» Князь Гвидон — еше одно пушкинское воплощение об­раза Поэта; оттого и княжество его — на чудном острове Буяне, где только и могут быть «дива дивные», куда стремится всей ду­шой его отец царь Салтан. Град на острове «с златоглавыми цер­квами, с теремами и садами» — народная утопия всеобщего до­вольства и благополучия, истоки которой восходят к эпохе Киев­ской Руси и отражены в легендах о Беловодье, об Ореховой Земле, о реке Дарье, о незримом граде Китеже. На острове не только ис­полняются бытовые желания, но и воплощаются фантазии. Поэт среди множества людских желаний (начиная с «доброго ужина» и заканчивая желанием «быть царицей») выделяет пер­вейшее — «видеть я б хотел отца». Это самое поэтичное, возвы­шенное из всех земных желаний, сравнимое лишь с вдохновени­ем: «Молит князь: душа-де просит, / Так и тянет и уносит...» Главный лирический мотив сказки связан с «грустью-тоскою» раз­лученных отца и сына. Это чувство тем более заметно на фоне внешнего благополучия, в котором оба пребывают. Ни княжеская шапка или царский венец, ни богатства, ни свобода еше не есть полные условия счастья. Апофеоз радости звучит в развязке сказ­ки, когда царь вдруг, как чудо, получает и жену, и сына, и невестку-диво, а те волшебные чудеса, что видел он по дороге — остров Буян, белка в хрустальном доме, тридцать три богатыря во главе с дядькой Черномором, — были только «присказками» к настоящей сказке счастливой семьи. В эпизоде встречи пережива­ния героев достигают наибольшей силы: Князь Гвидон тогда вскочил. Громогласно возопил: «Матушка моя родная! Ты, княгиня молодая! Посмотрите вы туда: Едет батюшка сюда». Царь глядит — и узнаёт... В нем взыграло ретивое! «Что я вижу? что такое? Как!» — и дух в нём занялся... Царь слезами залился... Следуя примеру обычной жизни, Пушкин изображает даль­нейшее счастье как большой домашний праздник, на котором отцу семейства не грех выпить лишку, а виноватых принято про­щать «для радости». Центральный образ сказки — царевна Лебедь, «чистейшей пре­ лести чистейший образец», что явился Пушкину в его невесте Наталье Николаевне Гончаровой. Многие детали сказки связаны с реальными моментами сватовства и были вполне понятны толь­ко чете Пушкиных. Поэт ввел в народный сюжет новую героиню, в которой гармонично соединились черты белой лебедушки-неве­сты из свадебных песен, девы-волшебницы и невесты-помощни­цы из сказок. Впервые появляется царевна Лебедь там, где рожда­ются сказки. — у лукоморья. Пейзаж пустынного пока острова напоминает начало пролога к «Руслану и Людмиле»: «Море синее кругом, / Дуб зеленый над холмом». Сама же царевна — будто пена морская на гребне волны: «... Глядь — поверх текучих вод / Лебедь белая плывет». Она не просто исполняет желания князя Гвидона, она сочувствует ему. благодаря ее волшебной силе сын встречается с отцом и чудесный, утопический остров Буян стано­вится семейным, земным раем. Портрет царевны Лебеди производит впечатление сплошного сияния и блеска, плавного движения и журчания слов (художник М. А. Врубель передал это впечатление на полотне «Царевна Ле­бедь»). По заказу Пушкина художник А. П. Брюллов в 1832 году написал акварельный портрет Натальи Николаевны, в котором передана лебединая царственность ее красоты. Лебедь — еще одно выражение пушкинской идеи о том, что поэзией повелевает красота, она и есть высший смысл поэзии. В сказке играются две свадьбы. Первый брак совершается по расчету царя Салтана («И роди богатыря / Мне к исходу сентяб­ря»), второй же — по страстной любви князя Гвидона (к тому же «об этом обо всем / Передумал он путем»). Вопрос об идеальном супружестве осмыслен Пушкиным в «Евгении Онегине», в «Капитанской дочке», в «Сказке о мертвой царевне...». Во всех этих и других произведениях подчеркнуто, что прочной основой брака служит не любовная страсть, а некое более общее, широкое чув­ство, близкое по значению слову «милость» (сравним с выраже­нием «милый друг», которое часто встречается у Пушкина). Мотив идеала материнства звучит в стихотворении «Мадона» (1830), посвященном невесте: «Пречистая и наш божественный Спаситель — / Она с величием, он с разумом в очах...».  Едва ли не в лучших строках своей сказки-поэмы Пушкин рисует Мадонну с Младенцем — центр всего мироздания, используя прием ступен­чатого сужения образов: от неба — к морю, от моря — к бочке, от матери — к ребенку: В синем небе звёзды блещут, В синем море волны плещут; Туча по небу идёт. Бочка по морю плывёт. Словно горькая вдовица, Плачет, вопит в ней царица; И растет ребёнок там Не по дням, а по часам. 135 Понятие женственности составляли для поэта мягкость, доб­рота, забота о близком человеке («И царица над ребенком, / Как орлица над орленком...»; «Здравствуй, князь ты мой прекрасный! / Что ты тих, как день ненастный? / Опечалился чему?» — / Гово­рит она ему»). Тогда как мужественность предполагает «самостоянье человека», разумность решений и решительность действий («Сын на ножки поднялся, / В дно головкой уперся, / Понатужился не­ множко: / “Как бы здесь на двор окошко / Нам проделать?” — молвил он, / Вышиб дно и вышел вон»). Двоемирие, характерное для многих романтических произве­дений, в сказке о царевне Лебеди реализуется на реалистическом уровне: не как противопоставление пошлого обыденного мира и мира фантастического, идеального, а, скорее, как гармоничное соединение этих миров, как слияние Семьи и Поэзии.

«Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях» продолжает тему семьи, но уже в драматическом ключе. Если в первой сказке-поэме мистическое зло мелькнуло однажды черной точкой и про­пало (коршун-чародей), то во второй сказке это зло воплощает крупный образ царицы-мачехи. Добро и зло изображаются в по­чти одинаковых внешне портретах двух красавиц. В этой сказке также две свадьбы, но еще и три смерти: цари- цы-матери — от «восхищенья», царевны — от чужой «злобы», царицы-мачехи — от «тоски». Кроме того, воскресает от смерт­ного сна царевна: чудо, произведенное силой любовной тоски королевича Елисея. Очевидно, что всякий раз речь идет о бес­предельной силе человеческих страстей. Следовательно, главный лирический мотив сказки-поэмы — сильные чувства, страсти (однако в их домашнем, семейном значении). Мотивы любви и смерти роднят эту поэму с романтическими произведениями Жуковского. Во всех своих сказках поэт решительно изменял каноны на­родной сказки, когда требовалось соединить народный угол зре­ния и собственный авторский. Так, традиционный сказочный за­чин «В некотором царстве-государстве жили-были царь с цари­цей...» он развернул в целую романтическую балладу о любви и смерти царицы-матери, предваряющую сказку о мертвой царевне. Прием сказки в сказке, хорошо освоенный прежде, играет здесь особую, сложную роль. Разлука любящих супругов перед родина­ми напоминает эпизод из сказки о царевне Лебеди: «Царь Салтан, с женой простяся, / На добра коня садяся, / Ей наказывал себя / Поберечь, его любя». В сказке о мертвой царевне проложен другой путь сюжета, связанный с рождением чудесной дочери. Сва­дебный пир в финале этой сказки можно назвать преддверием семейных радостей и бед, описанных в начальной истории. Радо­сти — долгожданные встречи и рождение детей, беды — разлуки и смерть. Поэт изобразил долгое ожидание царицы так, что чита­тель не замечает поэтической условности — девять месяцев ждет у окна царица и видит в окне один и тот же снежный пейзаж. Так с самого начала читатель оказывается в плену лирического воспри­ятия природы и героев. «Высокая» поэзия в сказке борется с «низкой» прозой («Дол­го царь был неутешен, / Но как быть? и он был грешен; / Год прошел, как сон пустой, — / Царь женился на другой»), тихая красота царевны — с гордой красотой царицы. «Чувства добрые», возвышенные — с низкими, злыми чувствами. Душа — с рас­судком. Царевне уже уготовано благополучное замужество, и вдруг мотив семейной идиллии прерывается; «Дочка царская пропала». Далее сюжет будет разветвляться, чего не бывает в народной сказке. Действие развивается параллельно, читатель оказывается то в лесном тереме, то в царицыных покоях. Место утопии на этот раз ограничено теремом братьев-богатырей, да и сами уто­пические идеи сосредоточены не на общесоциальном благе, а на идеальном домашнем укладе. Однако оставлена одна из примет мира сказки — «зеленая дубрава», среди которой и стоит терем. Его убранство относится к эпохе Киевской Руси, той эпохе, в которую и заложены были основы морали, равной для царей и богатырей. Религиозные мотивы, звучавшие довольно глухо в первой сказ­ке-поэме, здесь приобретают важное идейное и композиционное значение. Вопросы жизни и смерти, добра и зла освещены Пуш­киным с позиции народной веры. Так, все ключевые события происходят согласно христианским правилам и народным обря­дам: «Вот в Сочельник в самый, в ночь / Бог дает царице дочь...», «И к обедне умерла...», «На девичник собираясь...», «И она под образа / Головой на лавку пала...». С тех же позиций решался во­прос о красоте, о ее сущности и назначении. Истоки истинной красоты таятся в любви: милое дитя — достойный венец любви супругов. Недаром злится другая красавица, объясняя красоту юной соперницы особым состоянием беременной царицы. О происхож­дении злой красавицы ничего не известно, с прошлым ее связы­вает только странное приданое — волшебное зеркальце. Царевна как будто лишена собственных желаний, она «не пре­кословит» судьбе, только раз взмолилась она перед Чернавкой о пощаде. Не совершая практически ничего ради себя, она умеет своей добротой, кротостью и мудростью рассеять рождающееся разногласие или погасить злое стремление. Чернавка не исполняет грозного приказания своей госпожи, братья-богатыри достойно воспринимают отказ царевны выйти замуж за одного из них. Назначение истинной красоты — приводить людские души в состояние внутренней гармонии, побеждать зло одним своим при­сутствием. Вместе с тем, по народным представлениям, настоя­щая красавица — та, на которой дом держится. Пушкин рисует жизнь в тереме в духе крестьянского идеала: «А хозяюшкой она / В терему меж тем одна / Приберет и приготовит, / Им она не прекословит, / Не перечат ей они. / Так идут за днями дни». Поэт не уподобляет героиню крестьянской девушке, а скорее выделяет в ней черты именно древнерусской царевны. Ангельская, т.е. крот­кая, внешность в соединении с «царской» любезностью речей и крестьянскими добродетелями — таково общее представление Пушкина об идеале красоты. Царица-мачеха представляет собой тип светской красавицы. Она «горда, ломлива, своенравна и ревнива», любит наряжаться и любоваться собой в зеркальце, занята лишь собой. Она хочет быть «на свете всех милее», и зеркальце долго подтверждало ее жела­ние. Но вот рядом с ней расцветает иная красота. Красота царицы при этом не меркнет: «Ты прекрасна, спору нет», — уверяет зер­кальце и продолжает: «Но царевна все ж милее...» «Гений и злодейство — две веши несовместные». — говорит пушкинский Моцарт. Так же несовместны злодейство и красота. Пушкин понимал красоту примерно так же, как простой народ: внутреннее совершенство, жизнь, исполненная добра. — первые качества истинной красоты, внешнее совершенство — отражение внутренней гармонии.

В «Сказке о попе и работнике его Балде» решаются вопросы: что есть глупость — порок или беда? Всегда ли разум прав перед глу­постью? Народная бытовая сказка не знает сомнений: лукавый работник обманывает глупого и жадного хозяина — попа или ба­рина, причиняет ему вред, но его козни как будто заранее оправ­даны. Для Пушкина народная сказка служит только поводом для размышлений. Поэт использовал народные прозвища для выявления основ­ных черт героев: «поп — толоконный лоб» и Балда (значения это­го слова по словарю Даля — дылда, болван, балбес; долговязый и неуклюжий дурень; большой молот, молотише, кувалда; кулак от 8 до 15 фунтов). Жадность, не умеряемая рассудком, — основная черта попов­ской натуры. Балда же умен, силен, он отличный работник. На первый взгляд победа Балды закономерна и справедлива. Однако Пушкин внезапно прерывает смех читателя над жадным глупцом всего тремя словами: «Вышибло ум у старика». Вдруг перед чита­телем предстает не просто условный персонаж — поп, а вполне конкретный образ — старик, погибший от руки сильного молод­ца. Смех больше невозможен, расплата по договору оборачивается расправой. Жалко не только попа, но и чертенка: поэт подбирает слова, чтобы смягчить насмешку, вызвать сочувствие даже к чер­тям: «Вот море кругом обежавши, / Высунув язык, мордку под­нявши, / Прибежал бесенок, задыхаясь, / Весь мокрешенек, лап­кой утираясь...» Пожалеть глупого, жадного, ничтожного челове­ка и по совести осудить человека сильного — в этом зерно этики Пушкина. И в этом произведении поэт использует прием сказки в сказке: в историю о реальном, хотя и необычном договоре между попом и Балдой включена гораздо большая по объему история о ложном договоре попа с чертями. «Толоконный» ум попа, умноженный «догадливостью» попадьи и уловками чертей, все-таки не превос­ходит сметливого ума Балды. Он не обманывает попа, как это обычно делает работник в народной сказке, а служит ему «слав­но, усердно и очень исправно» всего за три щелчка в год да за вареную полбу (как поясняет Даль, полба — каша, сваренная из крупы колосового растения «между пшеницей и ячменем»). Его решения не согласуются с обычной логикой, они абсурдны, и потому «дурень» Балда сильнее обычных умников. В сказке о попе нет чудесного волшебства, как в других сказках. Оно и «не положено» народной сатирической сказке. Роль чуде­сного начала играет Балда, своей мнимой глупостью отменяю­щий «правильный» порядок вещей (в этой отмене и состоит смысл такого популярного в народе комического типа, как дурак). Самая первая по времени написания (1830 год) пушкинская сказка ближе всего стоит к традициям народного искусства. Даже по своей форме она ничем не напоминает литературные образцы. Сюжет, герои, язык, беспощадный смех являются принадлежно­стью народного театрального зрелища — райка. Да и написана она «раёшным стихом»: безударные слоги идут без порядка, парные рифмы скрепляют концы разных по длине строк. Эпизоды в сказ­ке развернуты к читателю, как театральная панорама. Герои пода­ют реплики не только друг другу, но и в «зал», т.е. к читателю. Яркое зрелище райка творится одним актером, говорящим то за попа или попадью, то за Балду или чертей. Действие ни на миг не останавливается, стремительно движется к ожидаемой и все-таки неожиданной развязке. Народный смех — главная действующая сила в сказке. Что ни строчка или слово, что ни герой или ситуация — решительно все заставляет смеяться (кроме драматического финала).

«Сказка о рыбаке и рыбке» написана особым размером — «народ­ным», или речитативным, стихом, в котором отсутствуют рифмы. Этот размер придает сказочному повествованию торжественную мерность и былинную напевность. Под стать размеру и серьезное нравственно-философское содержание сказки. В этой сказке ставится вопрос о том. что есть высшая муд­рость: стремление к вершинам власти и богатства или отказ от соблазнов. Спокойный мир старой семьи испытывается на про­чность великим случаем. Поймав золотую рыбку, старик не обра­довался, а «испугался»: он понимает, что неведомое существо ско­рее разрушит размеренную жизнь, чем принесет благо. Старуха же находит в золотой рыбке исполнительницу своих суетных жела­ний. Она ведет себя так, как обычно ведут себя люди: сначала желает лишь необходимое — новое корыто, затем все больше и больше и, даже став царицей, не может остановиться. Мудрый старик видит все ту же старуху в разных одеяниях, в разной обста­новке. Ее прихоти кажутся ему безумием: «Что ты, баба, белены объелась?» Она же, возвышаясь, все меньше помнит о своем про­исхождении «черной крестьянки» и в самом деле мнит себя то столбовою дворянкой, то царицей, да к тому же подчеркивает сословную разницу между собой и мужем. Старухе довольно внешних признаков власти, она совершенно не понимает внутреннего содержания дворянской или царской службы. Пушкин разоблачает ложь наивных народных представле­ний о царствовании как о бесконечном пире: В палатах видит он свою старуху. За столом сидит она царицей. Служат ей бояре да дворяне. Наливают ей заморские вины; Заедает она пряником печатным; Вкруг её стоит грозная стража, На плечах топорики держат. Лучше прясть пряжу или ловить неводом рыбу, чем играть чу­ жую «великую» роль, не совершая притом никакой полезной ра­боты, — так можно определить одну из ведущих идей сказки. Море всегда для Пушкина было «свободной стихией», т.е. осо­бым миром, отличным от мира земного именно отсутствием вся­ ких ограничений. Золотая рыбка не знает неволи, и старик это понимает. Рыбка творит не обещанный долг (старик отказался от ее откупа), а благодарную помошь старику: «Не печалься, ступай себе с Богом», — сравним с благословением старика: «Бог с то­ бою, золотая рыбка!» Из-за человеческой жадности и глупости нарушается гармония в природе: море всякий раз все неспокойнее и грознее. В финале сказки восстанавливается прежний порядок вещей: старик нахо­дит свою старуху у той же землянки перед разбитым корытом. Развязку конфликта можно понимать и как поражение алчности и властолюбия, и как победу мудрости.

«Сказка о золотом петушке» производит самое таинственное впечатление. Известно, что Пушкин зашифровал в ней факты из собственной жизни и жизни царского двора. Обычно читатели не вникают в этот пласт содержания. Маленьких же детей больше всего завораживает образ золотого петушка. Сказка-притча, как и сказка о золотой рыбке, повествует об испытании человека — на этот раз клятвой и нравственным дол­гом. Царь Дадон — человек грешный и пустой. Он правил цар­ством бездумно, и к старости пришла ему расплата: соседи стали мстить одряхлевшему царю набегами. Покоя ради пообещал он звездочету исполнить по первому слову любую просьбу — в благо­дарность за волшебную птицу, предупреждающую об угрозах. Мир наступил не только для Дадона, но и для всего его царства. Звездочет пояснил, о чем может предостеречь золотой пету­шок: «Но лишь чуть со стороны / Ожидать тебе войны, / Иль набега силы бранной, / Иль другой беды незваной...» Именно другая, не военная беда стала причиной падения царства Дадона. Эта беда таилась в самом царе, в забвении им человеческих норм. Не понял он грозного знака перед загадочным шатром — тела сыновей, убивших друг друга. Горестному крику царя вторит воем войско, стонут долины и сотрясаются горы, но царь входит в шатер, вмиг забывает горе и неделю пирует с шамаханской цари­цей. Многогрешный человек беспечно вступает в пределы чаро­дейного мира и ведет себя все так же глупо и грешно, как привык в своем ограниченном царстве. Он мнит себя царем всего мира, а между тем в этом мире есть многое, что подчиняется неземным законам. Отказ исполнить обещание был последней ошибкой и прегрешением царя. Таинственная взаимосвязь между звездочетом, золотым петуш­ком, шамаханской царицей никак не проясняется в сказке, мож­но только гадать о ней. Зато четко противопоставлены два дива. Золотой петушок дан царю для добра, он резким криком будит сонное царство и вещает царю неприятную правду; шамаханская царица, наоборот, воплощает зло, сладкую ложь, коварный со­блазн. Забвение горькой правды ради сладкого обмана — главная вина царя Дадона. В финальном эпизоде немедленно вслед за смер­тью звездочета исчезает шамаханская царица, т.е. морок, наваж­дение рассеивается, а золотой петушок на глазах всей столицы убивает Дадона. Притча о царе Дадоне позволяет понять логику рока, преследу­ющего слабого человека, объяснить жестокие превратности судьбы поведением людей. Маленькие читатели по-своему верно понима­ют содержание сказки, опираясь на усвоенные ими правила морали.

 

ЛИТЕРАТУРА

Интернет-источники

Первова, Г. М. Детская литература и детское чтение: учебное пособие / Г. М. Первова. — Тамбов: ТГУ им. Г.Р.Державина, 2016. — 226 с. — Текст: электронный // Лань: электронно-библиотечная система. — URL: https://e.lanbook.com/book/137580 (дата обращения: 04.04.2020). — Режим доступа: для авториз. пользователей.

 

Первова, Г. М. Литературное образование дошкольников: учебное пособие / Г. М. Первова. — Тамбов: ТГУ им. Г.Р.Державина, 2017. — 104 с. — Текст: электронный // Лань: электронно-библиотечная система. — URL: https://e.lanbook.com/book/137582 (дата обращения: 04.04.2020). — Режим доступа: для авториз. пользователей.

 

Кутейникова, Н. Е. Навигатор по современной отечественной детско-подростковой и юношеской литературе: методические рекомендации / Н. Е. Кутейникова. — 2-е изд. — Москва: ФЛИНТА, 2018. — 158 с. — ISBN 978-5-9765-3753-8. — Текст: электронный // Лань: электронно-библиотечная система. — URL: https://e.lanbook.com/book/110563 (дата обращения: 04.04.2020). — Режим доступа: для авториз. пользователей.

 Задание к практическому занятию (14 апреля, 9. 40)