И наконец, самые главные узы — неуменье найти место в русском обществе того времени. Лучше всего это можно передать словами Вяземского, на которого нам приходилось не раз уже ссылаться:
Сохранивший до кончины
К песням свежую любовь,
Удаль русской братовщины
И студенческую кровь. («Поминки»)
Студенческие песни нельзя было петь всю жизнь. Они были уместны в Дерпте, но уже в 30-х годах Языков сам сознает, что ему нужно искать новых тем для своей поэзии. Болезнь, катастрофически обрушившая все жизненные планы Языкова, наложила новый неизгладимо-своеобразный отпечаток на его элегии последних лет. Но об этом позже. Сейчас важно то, что какая-то детскость, бесшабашное «вечное студенчество» выкидывало Языкова из общественной среды, не позволяло ему до конца жизни локализировать себя в обществе твердо и определенно. Отсюда главный источник внутренних страданий и тревог Языкова, отсюда постоянное учительство со стороны других, отсюда же и метание из стороны в сторону по необозримому горизонту — «планы, походящие на хамелеона». Особенно ясно это видно из сопоставления Языкова с Давыдовым, уже делавшегося, кстати сказать, не раз. Так сопоставляет обоих Борис Садовской53. С сопоставлением Садовского, впрочем, нельзя согласиться вполне. «Давыдовская муза чужда разгульного хмельного ликования языковской вакханки, — пишет он. — Языков возвел в идеал свою пьяную необузданность, отчего искусственное напряжение его поэзии перешло под конец в болезненный надлом. Давыдов же весь, с начала до конца, выдержан в одном тоне». Не потому однако Языков пережил надлом, что тон его лирики был искусственно напряжен, как думает Садовской, а потому, что «гусарская» жизнь и жизнь «бурша» разны: нельзя быть «вечным студентом», но и «седому гусару» к лицу привычки молодых. Вот почему Языков с течением времени сам стал замечать, что его хМельная, студенческая поэзия не к лицу ему, еще в Дерпте все старался разработать тему «поважнее» — историческую, в противоположность альбомно-элегиче-сКим или студентски-песенным. Но самая живая психологическая тема его творчества — освобождения и свободы — могла здесь рядиться только в археологические одежды «исторического Баяна», воспевать освобождение от татар и т. д. и т. д. Так «значительность» покупалась ценою отрыва от «современности», тогда как «гусару 12-го года» незачем было кочевать в древнерусскую историю для того, чтобы
|
|
Психология творчества Языкова |
уществить слияние тех двух устремлений, которые явны в темах Языковских сти
хотворений: хмельное буйство и любовь к отечеству.
Сотоварищ урагана, Я люблю, казак-боец, Дом без окон, без крылец, Без дверей и стен кирпичных, Дом разгулов безграничных И налетов удалых.
|
|
Разгулы безграничные — это типично языковское («стремление к душевному простору», о котором говорил Киреевский). Но казак — этим все сказано. Здесь всегда, до седых усов, разгул и простор души к месту. Так же как Языкову, Давыдову душно
на пирах без воли и распашки.
Мы помним, как Языков боится стеснения дыхания, Давыдов бежит сборищ,
Где откровенность в кандалах, Где тело и душа под прессом.
Это типично языковское. Языкова преследует и пугает «Муза математики», Давыдов пишет:
Вам не сродни крылатый бог, Жизнь ваша — стрелка часовая, Арифметический итог, Но та, которую люблю, не называя, Ах, та вся чувство, вся восторг, Как Пиндара строфа живая.
Даже любимое слово Языкова «своеволье» в том же контексте встречается у Давыдова:
Где трубки?.. Вейся, дым, на удалом раздолье, Роскошествуй, веселая толпа, В живом и братском своеволье!
Но куда бежит Давыдов от «цепей» общественных сборищ? Мы знаем, куда бежит Языков: в тишь родового поместья в Симбирской губернии: «свобода» его близка «свободному», не стесняющему халату. Как будто в ответ на это Давыдов говорит:
Нет, братцы, нет! Полусолдат Тот, у кого есть печь с лежанкой! Жена, полдюжины ребят Да щи, да чарка с запеканкой!
А в своей автобиографии, где он, правда, несколько позирует, Давыдов пишет. «В лета щекотливой юности малейшее осуждение глянца сапогов, фабры усов, статей коня его бросало его руку на пистолеты или на рукоять его черкесской шашки»· Мы помним Языковское невнимание к одежде в Дерпте: Языкову все равно, какова его одежда, лишь бы стихи сияли и были безукоризненны. Не то Давыдов.
Далее: Языков стремился творить «в холи благодатной», в ничем не нарушаемом комфорте. Несомненно преувеличивая, но вряд ли совершенно измышляя, рассказывает о себе Давыдов: «он не оставлял и беседы с музами: он призывал их в0 время дежурств своих в казармы, в госпиталь и даже в эскадронную конюшню»· И наконец, самая существенная разница: Языков никогда не сказал, бы как Давыдов·
261 |
Психология творчества Языкова
мой стих порывистый, несвязный, Стих безыскусственный, но жгучий и живой, И чувств расстроенных язык разнообразный.
Языков умел скрываться под шлифованным стихом, стеклянным блеском. Воз-дыхательство Жуковского и бледной лунной романтики было в его душе заперто наглухо, хотя и он увлекался Жуковским.
А признаться откровенно,
Я сам постигнуть не могу,
Как жар любви не награжденной
Не превратил меня в брюзгу. (I, 87)
Минувшая любовь исчезает бесследно —
Так пар дыханья Слетает с чистого стекла.
Не то у Давыдова:
Исчезло все. Покой желанный У изголовия сидит... Но каплет кровь еще из раны, И грудь усталая и ноет, и болит.
Так Языков не только никогда не говорил, но и не мог сказать. Снаружи, извне все должно быть пластично закончено, замкнуто. Между тем внутри, как мы видели, психика Языкова антиномична, полна расколов. И больше того, в неконгруэнтности, несвязанности разных сторон — все своеобразие поэтической личности Языкова. Достаточно выкинуть одну из противоположностей, чтобы это своеобразие утратилось. Достаточно отнять от архаистического державинского гиперболизма его альбомную и студенческую среду и перенести это парение в область историческую, чтобы получить стихотворные переложения «Истории государства Российского». Достаточно выкинуть из жизни Языкова пленение в Дерптском университете, чтобы упразднить питающую вдохновение Языкова антитезу родного и чужого, Симбирска и «немцев». Достаточно предоставить Языкову желанную для творчества «холь благодатную», «Артемидины сады», чтобы он перестал писать: для того чтобы писать, нужно принуждение: необходимость ответить на стихи, требование написать стихи для альбома, сознание безделья, даже пари.
|
|
Остается, наконец, самая глубокая антиномия: кризис душевный, связанный с болезнью. Языков и в молодые, студенческие годы стремился к неподвижности: смотреть со стороны на буйство, сознавая в себе «буйство» в возможности (только в возможности), было его идеалом. Но в годы болезни судьба приковала его к месту, обрекла на неподвижность вынужденную, недобровольную, и в этой вынужденности, а не в неподвижности самой по себе, был источник боли. Про себя Языков и раньше говорил:
Он был поэт: беспечными глазами Глядел на мир и миру был чужой. (I, 213)
Теперь, в заграничный период, оставалось уже вынужденно смотреть на чужой Мир за окном. В этом тема элегий последних лет. Таковы «Крейцнахские солеварни», Элегия, описывающая улицу в Генау, и т. д. Пейзаж Языкова делается статическим. Все где-то там, за окном, и движется, — только точка зрения самого поэта — неподвижная.
Психология творчества Языкова |
263 |
Приложение 1 ЯЗЫКОВ И КАРАМЗИН |
Известно, что Языков с усердием и любовью еще в Дерпте читал «Историю» Карамзина. Отзывы о Карамзине в Языковских письмах не трудно отыскать по указателю к I тому Языковского архива. Позднее стихотворение «На открытие памятника историографу Карамзину» также достаточно известно. Но не было обращено внимания, насколько близко исторические стихотворения Языкова 20-х и даже 40-х годов подходят к отдельным рассказам «Истории государства Российского». Для наибольшей ясности приведем тексты параллельно. |
262 |
Психология творчества Языкова
Тоска несносная! Но есть одна отрада: Между густых ветвей общественного сада Мелькает легкая, летучая, как тень, Красавица...
И только в одной элегии, post factum, вернее после некоторого временного улучшения, поэт признается:
Поденщик, тяжело навьюченный дровами,
Идет по улице. Спокойными глазами
Я на него гляжу; он прежних дум моих
Печальных на душу мне боле не наводит:
|
|
А были дни — и век я не забуду их —
Я думал: Боже мой, как он счастлив! Он ходит! (I, 305)
Но были дни еще раньше, когда пейзаж, все видимое вокруг, рисовалось не статически, а динамически. В Тригорском пейзаж был движущимся, там царил почти бег:
Туда, туда, друзья мои,
На скат горы, на брег зеленый...
Описание статическое, с неподвижной точки, данное в стихах, прямо и без посредствующих звеньев связано с биографическим обстоянием: поэта не отличишь от человека, здесь, может быть впервые, у Языкова нет скрытности. Уже в России, в 1844 году он пишет в письме к Гоголю (№ 3. Шенр. 621): «Я поселился возле Зыкова, — ты, вероятно, не знаешь это место: оно за Петровским парком, довольно уединенно, а между тем не вовсе пустынно или отшельнично: с моего балкона вижу гуляющую публику: московские розы и лилии мелькают передо мною и, так сказать, улыбаются мне». Но ведь этот отрывок письма, основная психологическая тема элегий! В самом жестоком плену, урезанная до минимума, жизнь без остатка переливалась в поэзию. Совсем не «Артемидины сады» нужны были Языкову для творчества, и совсем не «холь благодатная»: в передышку между жесточайшими страданиями писались его элегии — может быть, самое проникновенное по искренности и самое совершенное по форме, что им было написано. Не всегда знает сам поэт, что нужно ему для творчества.
ЯЗЫКОВ I Евпатий (1823)
О витязь! Я видел сей день роковой:
Багровое пламя весь град охватило,
Как башня, спрямилось, — как буря завыло;
\, На стогнах смертельных свирепствовал бой.
| Откуда ж свершитель отчаянной кары?
Ε Не все ли погибло в крови и огне?
II Кудесник (1827)
I Народу о черных крылатых духах Твердит и руками разводит.
Святителей, церковь и святость мощей, Христа и Пречистую Деву поносит.
Уж он-то, Кудесник, чрез Волхов пойдет, Иодой и ноги не замочит
Лишь князь со своим правоверным полком святому кресту приложился
КАРАМЗИН
И. Г. Р., т. III, гл. 8.
Татары... сквозь дым и пламя вломились в улицы, истребляя все огнем и мечом.
Изумленные татары думали, что мертвецы Рязанские восстали, и Батый спросил у пяти взятых его войском пленников, кто они?
ИСТ. Г. Р. т. И, гл. 4.
от тамошних мудрецов, которые водились с черными крылатыми духами.
Осуждал в Новгороде Веру Христианскую, бранил Епископа.
и хотел идти пешком через Волхов.
Один князь Глеб и дружина его приложились к святому кресту.
Диалог Князя и Кудесника передан в точности. Языков внес лишь местами Динамические, драматизирующие подробности: «князь» - «гневен и пылок»; < УДесник» — «замялся и... сам не свой, и жмется, и чешет затылок. Я сделаю удо» и т. д. (У Карамзина просто: «Волшебник ответствовал: „Я сделаю великие чудеса"».)
264 |
Психология творчества Языкова
И. Г. Р., т. I, гл. 7. питался кониною, мясом диких зверей, и сам жарил его на угольях. Презирал хлад и ненастье северного климата: не знал шатра и спал под сводами неба: войлок подседельный служил ему вместо мягкого ложа, седло изголовьем. Каков был Военачальник, таковы и воины. |
III Отрок Вяско (1844)
...он со своей дружиной Запанибрата: ест, что мы едим, Пьет, что мы пьем, спит под открытым небом, Как мы: под головой седло, постеля — Седельный войлок. Ветер, дождь и снег Ему ничто.
Бермята
Святослав ответствовал Ольге: «могу ли один принять новый закон, чтобы дружина моя посмеялась надо мною». |
Почему же Святослав Не принял той же веры?
Руальд.
Он был бы рад,
Да как ему? Нельзя ж ему перечить
Своей дружине.
вышел с уздою из города прямо в толпу неприятелей и, говоря языком Печенежским, спрашивал, кто видел его коня? Печенеги, воображая, что он их воин, дали ему дорогу... Отрок спешил к Днепру, сбросил с себя одежду и поплыл. Тут неприятели, узнав свою ошибку, начали стрелять в него, а Россияне с другого берега выехали навстречу и взяли отрока в лодку. |
Вчера я в руки взял узду и вышел... Из города: тихонько я пробрался В стан Печенегов и давай по стану Ходить: хожу, встречаю Печенегов, Кричу им, их собачьим языком: не видел ли кто моего коня? А сам к Днепру — и к берегу и скоро Долой с себя одежду! — бух и поплыл. Злодеи догадались, побежали К Днепру толпами и кричат и стрелы В меня пускают. Наши увидали И лодку мне навстречу.
Параллелизм продолжается и дальше. Отступления в рассказе Руальда о походе в Сицилию, Аскольде и Дире также имеются у Карамзина. Только одну свою черту сообщил Руальду Языков: ненависть к жаре:
Нет, мне мороз сноснее: от него
Не осовеешь, если в летний жар Проймет тебя: так от него и в воду Ты не идешь: и в ней прохлады мало, И весь ты слаб и вял.
265 |
Психология творчества Языкова
Приложение 2
ПИСЬМА ЯЗЫКОВА К СЕСТРЕ ЕКАТЕРИНЕ МИХАЙЛОВНЕ ХОМЯКОВОЙ
1838-1839
Приводимые неизданные письма Языкова 1838-1839 гг. к сестре, хранящиеся в Музее 40-х годов в Москве, относятся к тому периоду жизни Языкова, когда, раздавленный болезнью, он совершенно не писал стихов. Потому эти письма особенно интересны для исследователя Языковского творчества: отдельные, писанные неразборчивым почерком «позднего» Языкова, строки — тематические зародыши, намеки будущих элегий. Весь прежний Языков здесь, с его устремлением в будущее, несбыточными надеждами, тягой на Симбирскую «родину», ненавистью к «чужому», к «горам».
№1
Языков прибыл в Мариенбад в конце июля 1838 года. Маршрут его из Москвы был следующий: Москва — Смоленск — Брест — Варшава — Берлин — Мариенбад, с остановкой в Дрездене. Языков почти не описывает Мариенбада, что объясняется его болезненным состоянием. Совсем иначе воспринял Мариенбад Погодин, посетивший его в следующем 1839 году: «Напрасно шатуны называют тебя скучным местом! Я был так весел, как нельзя лучше, и готов рекомендовать тебя всем больным, с твоей крестовой водой, с твоим могучим Фердинандбрунном, любезным Вальдбрунном, с твоими скромными источниками Амвросия и Каролины» (Барс. V, 303—304). О нелюбви Языкова к горам см. в нашей статье. «Как на бумаге» — имеется в виду рисунок на почтовой бумаге письма. П. В. — Петр Васильевич Киреевский, о совместном пребывании с которым H. M. пишет в своем письме к сестре Прасковье Михайловне (Шенрок, 813): «П. В. сидит здесь хорошо: он приводит в порядок свое собрание русских песен с песнями других народов. Он заходил в книжные лавки и покупал все, что к этой части относится. В Гриммовском собрании народных немецких сказок почти все русские находятся. Странно». Валуев — славянофил, Дмитрий Александрович, племянник Н. М. (1820—1845), учившийся в то время в Московском Университете. Феодо-рик — второй сын Ек. Мих. Кар. Кар. — Каролина Павлова. Марья Васильевна Обрескова — тетка Д. Н. Свербеева. Крестьян Иванович.
Августа 5 дня 1838. Zum grьnen Kreuz
Спасибо тебе, моя радость, что так скоро после моего отъезда написала ко мне — и слава Богу, что ты здорова. Вот уже восемь дней как мы в Мариенбаде. Я начал пить воду и жду от нее великой пользы.
Квартира у нас светлая, просторная, высокие комнаты, есть и биллиард, а после обеда всякой день поют и играют на арфах перед нашими дверьми прескучные Бо-гемки. Не знаю, что будет впереди, а я язще мало скучаю и тоскую, хотя дорога от Дрездена досюда показалась мне несносною и сама саксонская Швейцария вовсе
266
Психология творчества Языкова
Психология творчества Языкова
267
не понравилась. И что за красота эти горы? Что тут восхитительного? Хороши они покуда их видишь издали, т. е. как на бумаге, но в последнем случае они еще лучше тем, что наслаждаешься ими сидя дома. Ехать же в них сущая каторга — только и молишь Бога, чтоб скорее вон вынес из этих щелей и трущоб, небо узкое, под тобой пропасть, над тобой утесы и леса, сам ты в облаке. Бывши в таких обстоятельствах, я несколько раз раскаивался, что поехал сюда, и не перестаю удивляться хвалителям их.
В Мариенбаде пробуду недель шесть, если не менее — отсюда, как хотел, тронусь в Баден — он теплее прочих пунктов лечебных — и потому прошу Алексея Степановича прислать мне письмо к его тамошним знакомым и проч.
П. В. сидит со мною благословенно: он мое спасение — награди его Бог за все, что он для меня делает. Моим медиком тоже я вполне доволен, следст. и все
хорошо.
Погода от самаго Бреста и до сего дня нам не благоприятствует: холодно, сыро, слякотно: ждем лучшего. Кланяйся от меня Валуеву — и пусть он пишет ко мне подробно обо всем, что у Вас в Москве делается — (разумеется само собою, что он знает, как коварна почтовая бумага) — здесь не получаются никакие русские газеты, даже фр. Петерб. нет и мы решительно ничего не знаем, что происходит на Руси со времени нашего отъезда.
Алекс. Степ, целую и тебя и Феодорика. Прощай покуда. Весь твой Н. Языков.
Мой поклон засвидетельствуй Дм. Ник. Свербееву, Павлову, Кар. Кар. Кресть-яну Ивановичу и Марье Васильевне Обресковой.
№2
20 сентября 1838 года Языков с П. В. Киреевским приехали в Ганау близ Франкфурта. О «сладчайшей тишине» Языков пишет и в других письмах, отрывки которых опубликованы в статье Шенрока. «Ганау находится под особенным покровительством св. Тихона: тишина здесь необычайная, слышно, как муха пролетит по улице». В тех же письмах (немного раньше из Мариенбада) мы находим насмешки над «немецкими» печами, как и в приводимом ниже письме: «печи здесь делаются не по-человечески: труба в них не закрывается, все комнаты скоро нагреваются, но только часа на два, а потом, пожалуй, топи снова» (Шенрок, 613). Характерно, что, недавно приехав в Ганау, Языков уже думает о весне и поездке в Гаштейн (Wildbad-Gastein), куда он попал в действительности лишь к концу лета 1839 года. Упоминая позднее в стихах о Гаштейне, Языков сознается: «Гастуна славная, куда я так желал...» (I, 295). Коп — Иоганн Генрих Копп (1777—1858), знаменитый врач, уроженец Ганау, склонявшийся к гомеопатии, лечивший Гоголя, Н. А. Мельгунова и др. (о нем см. Allg. Deutsche Biogr. Bd. 16). Η. Λ. Мельгунов лечился в Ганау за год до Языкова: он уехал из России весной 1835 г. и оставался зиму 1836—1837 г. за границей, вернувшись на родину в сентябре 1837 года (см.: Кирпичников А. И. Очерки по ист. нов. рус. лит. Т. II. Изд. 2-е, доп. М., 1903. С. 169, 171,172). Брат П. М. — Петр Михайлович Языков, геолог. Марья Алексеевна — Хомякова, урожд. Киреевская (1800—1857), мать Алексея Степановича.
Горечь бытия, лекарственная горечь — об этом позднее Языков будет говорить в элегиях-Так, в послании К. Павловой:
Скитаюсь по водам целебным, и увы! Еще пью чашу вод! Горька мне эта чаша! Тоска меня томит! Дождусь ли я Москвы? Когда узнаю я, что делаете вы? Как распевает муза ваша? (I, 296-297)
Октябрь 5 дня 1838, Ганау
Наконец, я в Ганау, куда стремятся так многие больные и где почти все они находят исцеление и новую жизнь! Коп принял меня, так сказать, в свои объятия — он ждал моего приезда и звал меня заблаговременно — и встретил меня как знакомого, и печется обо мне как о сыне. За все это — моя благодарность [вставлено: «а вообще»] и честь, и слава Н. А. Мельгунову, которого здесь все знают и любят, и снова ждут сюда весною. Коп оставил меня зимовать здесь: — он мне очень полюбился: это человек [испр.: «человечек»] лет 45, малого роста, коренастый, чрезвычайно развязный и быстрый, лоб и глаза как у Зевса, руки и ноги короткие, говорит тихо и во все вникает досконально. Зиму будет он лечить меня здесь, а весною отошлет в Гаштейн — купаться в целебной воде, в которой купались еще древние Римляне. И так до мая — я житель Гановский. Здесь тишина сладчайшая! Виноград дешевле пареной репы, капуста разных цветов и вкусов сортов с 20 и проч. Есть театр и казино, библиотека для чтения и общество испытателей природы: городок не раскидистый, каменный, узенький, опрятный и, как уже выше справедливо мы заметили, крайне тихий. Меня здесь величают Бароном. Всего хуже здесь печи, всего лучше Коп: я на него сильно надеюсь и жду себе спасения от его предписаний или прописываний. Кто дает человеку надежду, тот дает ему почти все, но мне ведь покладно, надеятся всегда...
Я от вас давным-давно не имею ни строчки: или вы ослабеваете в деятельности писания, или почта начинает заслуживать мое к [ней?] неуважение? Из Симб. тоже ни гуту. Уж не значит ли это молчание ваше, что брат П. М. скоро явится в мое гановское, так сказать, уединение? Дай Бог, дай Бог! Ему будет здесь хорошо: тишина и покой ненарушимые, под боком Франкфурт, куда может он ездить хоть всякий день, осматривать разные собрания по его части. Третьего дня перешли мы на квартиру, в которой устраиваемся на зимовку: делаем щиты и двойные рамы в окна, обиваем щели дверным сукном, расстилаем ковры по полу (Ганау славится коврами), собираемся заниматься тем и тем и проч. Пишите ко мне в утешение моей тоски и услаждение горечи бытия моего болезненного — горечи лекарственной.
Целую вас обоих. Весь ваш Н. Языков.
П. В. Киреевский и [нрзб.] вам кланяются. Мое почтение Марье Алексеевне. Что же Д. Валуев не пишет ко мне?
№3
Приводимое письмо писано, по-видимому, в наиболее «черный» период жизни Языкова. Болезнь, предстоящая зима в заброшенном Ганау, погода, к которой, как мы знаем, Языков был особенно чувствителен, все окончательно подавило Языкова. Неразборчивый почерк Языкова в этом письме делается еще более неразборчивым.
Дюк — семейное прозвище брата H. M. — Александра Михайловича.
Октября 31 дня 1838, Ганау
Не знаю, как мне благодарить вас, мои милые несравненные! за ваши письма. Они освежают, бодрят и, так сказать, восстанавливают меня. — Вы одни сдержали
168
Психология творчества Языкова
Психология творчества Языкова
269
обещание не забывать меня в стране чужой и дальной, скучающего и больного! И благословение Божие с его благодатию и человеколюбием да будет с вами!
Я здесь уселся довольно хорошо: начинаю привыкать к этой порядочной, однообразной, болезненной и лекарственной жизни! Свято и нерушимо исполняю все предписания Копа: пью, ем, хожу, лежу, сижу, вешаюсь, сплю и бодрствую, что, сколько и как он приказывает — и жду будущих благ! Зима здесь еще не начиналась даже и немецкая: только что появляются студеные утренники, мокрые холода и туман, будет скоро хуже, а между тем немецк[ий] Ноябрь в половине, а между тем и Январь не далеко, когда здесь, по сказанию здешних обывателей, больших морозов, т. е. 20—15, не бывает.
Октября 3 дня. Третьего дни П. В. получил известие, что брат П. М., решительно поднявшись с теплого гнезда своего, уже находится в Москве, хлопочет о паспорте, с неделю еще прособирается и потом пустится в путь — прямо в Ганау, в мои давно уже его ожидающие объятия! Странно, что я по сию пору не получал ни малейшего известия об этом подвиге его прямо от моих симбирских своих? Я бы мог кое-что предварительно сообщить, обдумать и, так сказать, приготовить к его приезду.
Получила ли ты мой подарок мариенбадский? Здесь открывается еще случай послать к тебе что-нибудь. Я им воспользуюсь и, если Коп уговорит его на это дело, как обещал мне. Это московский житель и, кажется, Симбирский помещик, По-хвиснев. В Ганау теперь ярмарка — товары мелочные, подобна той, что бывает в Симб.: горшки, стеклянная посуда, разные материи и проч. не дорогие. То ли наша сборная! Для услаждения моего здешнего житья-бытья собираюсь — что бы ты думала — делать? Поверишь ли? Учиться играть на гитаре! выучусь ли, нет ли? Вероятнее, что нет, а все-таки эта попытка займет мое время довольно протяжно, наполняя его звуками, вылетающими из-под перстов моих. Читать и еще более слушать чтение я не могу: слаб — заниматься же целый день хождением по комнате или вешанием себя — невозможно. Коп скрутил мой недуг вполовину, прогнав всю боль в одну правую сторону тела моего: — что-то будет от этого? Принимаю пилюли [одно слово не разобрано]! Прощайте покуда. Будьте здоровы. Да развивается пышно и крепко ваш Теодорик. Целую его и вас обоих.
Весь ваш Языков.
К Дюку не пишу, потому что не знаю, где он? Ведь его в Москву ожидают.
Декабрь 1 дня 1838
У нас погода вовсе не зимняя: тепло, ясно и сухо: снегу до сих пор нет и почти что не было морозов: но еще будет — будут и морозы, потому что немцы собираются кататься на коньках по льду Майна, который и не думает замерзнуть! Я продолжаю вешаться, ходить, ездить, кататься и принимать Коповы лекарства: главного должно мне ожидать от весны: теперешнее время года, как бы оно хорошо ни было, не благоприятствует лечению моего недута: подожду: — ведь мне не учиться ждать — авось либо! Коп бодрит меня и сам не унывает обо мне! Нашли для меня живописца, который снимет с меня портрет и отлитографирует его. На гитаре я еще не учусь играть: не могу — слаб еще — когда слушаю музыку или громкий говор, — дышу тяжелее и впадаю в одышку. И так и это отложено мною до будущего, так сказать, благоприятнейшего времени.
Наконец, имею подлинное, так сказать, настоящее известие о путешествии брата П. М. в Ганау — он пишет ко мне (от 29 октября) из Вышнего Волочка, что едет спешно, что пробудет в Питере неделю — и потом — еще не знает как, через Варшаву или Ригу — в чужие края. Следственно в конце текущего месяца я буду иметь удовольствие обнять хоть часть моих родных и кровных! К брату Ал. Мих. не пишу, потому что не знаю, где он теперь — должен быть уже в белокаменной и где он остановился — не знаю. В одной из Нем. Газет, издаваемой Коттою, были помещены стихи Ал[ексея] Степановича] Англия (перепечатанные из Кениговой книги). Они показали публике, как смотрят в России на Англию. Вчера заходил ко мне кн. Вяземский — к нему приехала жена — и они устраиваются зимовать в Париже. Он еще не скоро возвратится в Россию: будет ездить туда и сюда до осени. Он сказывал, что Одоевский издает журнал, купив право у Свиньина: Отечественные Записки.