Часть первая Язык логики и философии 3 страница

α, β, γ... — индивидуумы, объединенные теми или иными социальными (онтоло-гическими) связями, а, Ь, с, d... — их «личные», индивидуальные знаки. А, B... -групповые знаки. (Можно было бы изобразить на чертеже и общий, родовой знак.)

293

Генезис научной терминологии

Там, где социальная структура меняется, там не всегда одновременно меняется система знаков. Предположим, что в схеме распалось единство (α, β, у), тогда един­ство онтологическое превратится в простое единство знака: ens reale станет ens rationis. Мы видели, как рецепция греческой логики в средневековье отразилась на судьбе логических теорий. Схемы, обозначенные пунктиром, не годились для но­вой онтологической (социальной) базы и превращались в nuda intellecta, в entia rationis, которые оказывались неконгруэнтными с entia realia. Играя словами, можно было бы сказать: логические классы были не всегда конгруэнтны с социальными. Перефразируя известное изречение «nihil est in intellectu, quod non fuerit in sensu», с большим правом можно было бы сказать «nihil est in intellectu, quod non fuerit in societate». Всякое, даже теперь «фиктивное» единство когда-то мыслилось онтоло­гическим и родилось, так сказать, из той или иной модификации социального бытия. Историку научной терминологии в каждом отдельном случае надлежит показать соответствие общих терминов с онтологией и «фиктивных концептов» с той или иной умершей конкретной социальной группой или конкретными соци­альными отношениями.

Рационализм утверждает незыблемость «идеальных видовых единств». Но во­прос в том, откуда этот признак неизменности? Не в самой ли форме выражения он заключается? Еще Аристотель отмечал, что не всякое слово исследуется в логике, а только слово утверждающее (λόγος άποφαντικός). Прототип научного (логическо­го) суждения есть форма S — Ρ есть, или S есть Р. (В данном случае нам все равно, какая из формул больше правильна.) Следовательно, логическая форма изгоняет глаголы, а тем самым оттенки времен и видов. Суждение «я видел солнце» превра­щается в безвременное предицирование: «Я (S) есть видевший солнце (Р)». Логиче­ская связка «есть» не имеет здесь оттенка временного⁵⁴. В «естественных», истори­ческих языках мы можем найти аналогон подобных явлений; таков, например, в языке ассирийском «пермансив», который применяется для обозначения дейст­вия безвременного или сверхвременного и может быть охарактеризован или как «вечное» время глагола наряду с перфектом и имперфектом, или, правильнее (по интерпретации П. А. Флоренского), как «вечный» вид глагола-наряду с глагольными видами совершенным и несовершенным. Проще говоря, когда мы формулируем нечто в безвременной форме, то, разумеется, и нельзя из нашей формулировки вычитать данные о временном изменении. В языке, где нет времени и видов, — а таков язык логический, — конечно, все неизменно.

B

Это с одной, так сказать, общей стороны. С другой же стороны, со стороны исторической, оказывается, что высказывания такого вневременного, «пермансив-ного» характера на протяжении столетий применялись к вполне определенному ^кРУгу социальных предметов, т. е. предметов, не изъятых из круга вещей действи­тельного мира, как хотелось бы рационализму. Так, например, в талмудических трактатах встречается указание на вечность (предшествование времени) Престола господства святилища и Торы. «Священное место Торы (ό άγιος τόπος) рассматри­вается как средоточие и исходная точка творения, к которому все остальное отно­сится как периферия... Сион называется средоточием творения, и храм — сердцем мира (Pesikta 25b)». «На вопрос, в каком отношении Иегова стоит к разоренному Иерусалимскому святилищу, Schemoth rabba отвечает, что Иегова не может отсту­пить от последнего. Шехина всегда пребывает за западной, уцелевшей стеной хра­ма». Такие sacra — прототипы вечных истин. Для нас поучительно в этом одно: что предицирование черт неизменности не выключает предметы из сферы реально

294

Генезис научной терминологии

эмпирического бытия. Так сказать, физически-ощупываемые предметы или точки пространства мыслятся неизменными.

Наконец, можно привести третий, совершенно абстрактный аргумент. Рацио­нализм аргументирует так: мы все, имея разные «представления», связываемые со словом (например, со словом дерево), имеем в виду одно и тоже значение, неиз­менное. Предполагается, что можно отбросить знак, указывающий на значение, и не будет даже чувственного знака, все же то, что имеется в виду (идеальное значе­ние слова), останется тем же. Но это «одно и то же» без знака на деле обратится в 0. Если сгорает дом, то, разумеется, геометрические и качественные эйдосы его не сгорают, но только потому, что не сгорает социальный знак сгоревшего дома, т. е. только постольку, поскольку дом не сгорел, так сказать, дотла, а продолжает свое бытие в существующем знаке. Ибо, в самом деле, есть такие уничтожения «дотла», которые касаются не только вещи, но и ее «эйдосов» (или того, что эквивалентно «эйдосам»). Эльсдон Бест⁵⁶ говорит о маорийцах: «мы слышим разговоры о самых различных и странных теориях, касающихся верований маорийцев и маорийской мысли. Но на самом деле мы не понимаем ни того, ни другого, и, что хуже всего, мы их никогда не поймем». Дополним это суждение тем, что принципиально ничего нельзя сказать против допущения таких катастроф, при которых между «очевидно-стями» двух эпох, классов или народов образуется непроходимая пропасть. Ибо вновь и вновь следует напомнить, что всякая очевидность, всякое восприятие оче­видной данности как необходимости, напирающей принудительно извне, исходит из родового (resp. социального) опыта и есть его наследие, что, следовательно, анализ аксиом и очевидных достоверностей почерпает для себя главный свет из анализа таких биологических и социологических категорий, как наследственность, традиция, привычка и т. д. И разве, занимаясь историей умерших культур, мы не встречаемся сплошь и рядом с «сгоревшими» эйдосами, восстановление, реставра­ция или «ремонт» которых порою безнадежны?

Ничто, однако, не мешает тому, что в некоторых исключительных состояниях даже индивидуального сознания открываются очевидности иного порядка, несоиз­меримые с рационалистической «очевидной» данностью. Так, например, в некото­рых состояниях наркоза, психопатологических состояниях и состояниях экстаза перестает иметь силу закон исключенного третьего. Будучи несоизмеримы с логи­ческим языком, такие состояния сознания называются «неизреченными». Но здесь мы подходим вплотную к проблемам психологии языка и психологической терми­нологии, которые должны составить предмет следующей главы.

Π римечания

Всякое научное познание — посредством рассуждения (др.-греч.).

Мысль не просто зависит от языка вообще, но и, в известной степени, от каждого конкретного

языка (нем.). — В. Гумбольдт.

Такое понимание не ново, хотя у историков философии, редко берущих систему в контексте с о -

щим историческим целым, его встретить, конечно, трудно. Но вот суждение «со стороны», сужде(

историка: «Из глубины веков и до наших дней дух шел и идет совершенно так, как работает за сво

столом ученый или читает лекцию профессор. Вот на это представление и опирается знаменит

гегелевский закон трех шагов, трех ступеней сознания» (Виппер Р. Ю. Общественные учения и и

торические теории XVIII и XIX вв. СПб., 1900. С. 179).

Что попытка Рамуса реформировать логику была не единичной, видно уже из свидетельства Аль

стеда (Clavis artis Lullianae, p. 7). Он различает школы: памистов. аристотеликов, луллистов. ί-

 

295

Генезис научной терминологии

ο рамистах: Waddington Kastus. De Pйtri Rami vita scriptis, philosophia. P., 1848. P. Ш _Sqq Cp ■ Stockt A. Geschichte d. Philos, d. Mittelalters. Bd. III. Meinz, 1866. S. 303-304.

Эйкен называет аристотелевскую терминологию «кульминационной точкой» (Hцhepunkt) в разви­тии древнегреческого философского языка. До. нее — только неупорядоченные намеки на терми­нологию (Еискеп Я. Geschichte d. Philosoph. Terminologie. Lpz., 1879. S. 12).

Признание, что логический язык есть язык истины, есть догма, совсем не обязательная для исто­рика. Иначе пришлось бы или совсем игнорировать целые системы логики, поскольку они говорят о «ложном» и потому не суть логики, или рассматривать эти системы как выражения того, что по мнению их создателей есть истинное, т. е. в сущности вернуться к тому же формальному анализу, о котором мы говорим.

Dialecticus utitur nudo, ut si loquar, syllogismo, orator autem vestito (цит. по: Prantl. Gesch. d. Logik Bd. IV. S. 162).

Уже первые комментаторы Аристотеля поняли, что ключ к его аподиктике — в «Топике». Отсюда их ориентировка по «Топике».

Lйvy-Bruhi. Les functions mentales dans les sociйtйs infйreures. 6'™ йd. Paris, 1922. P. 200. О табу слов см.: FrazerD. The Golden Bough. 2nd ed. London, 1901. V. I. P. 403-447; MeilletA. Quelques hypothиses sur les interdictions de vocabulaire dans langues indo-europiennes. 1905. Lйvy Bruni. Les functions mentales... P. 164.

Sдmmtl. Werke. I Abt. Bd. I. S. 166. Безусловно, это не имеет отношения к бытию, не может быть по­знано.

Vorlesungen ьber schцne Literatur und Kunst. Bd. I. S. 91: [«Внутреннее [его форма] подобно тому, как если бы через нас была выражена некая посторонняя сила».]

Соловьев В. С. Собр. соч. СПб., [б. г.] Т. I. С. 318.

Обычно изобретение логических кругов приписывается Эйлеру П768), но Кутюра указывает, что эти символические обозначения были известны уже Лейбницу (La logique de Leibniz d'aprиs des documents inйdits. P., 1901. P. 21). Лейбницем же была усовершенствована другая символика сужде­ния — символика при помощи линий-отрезков (ibid. Р. 25-27). Разновидность подобной символики встречается позднее у Ламберта (Neues Organon, Bd. I, 1764. S. 110—118). Geschichte d. Sprachwissenschaft bei den Griechen und Rцmern. Beil, 1863. S. 194.

Plantae omnes utrinque affinitatem monstrant, uti territorium in Mappa geographica (Philosophia Botanica. § 80).

О проектах Лейбница см. Кутюра (La logique de Leibniz, ch. III: La langue universelle; ch. IV: La

caractйristique universelle).

Ibid., p. 61, 77.

Neues Organon, Bd. II. S. 16.

На русском языке см. главу «Искусственные языки» в книге А. Л. Погодина «Язык как творчество» (Вопросы теории и психологии творчества, т. IV. Харьков, 1913. С. 289-308. Там же лит.). По существу, такой язык есть вид пасиграфии, которая, по определению Couturat и Leau (Histoire de la langue universelle. Paris, 1907. P. 1), есть система «письменных (или, шире, оптических знаков), предназначенных к выражению и передаче мыслей».

Об эмпирических прототипах в основе «универсальных» и «рациональных» языков хорошо гово­рит Мейер (Meyer К. М. Kьnstliche Sprachent. Indogerm. Forschungen. Bd. XII (1901), особенно см. с 283 и 293).

Ср. Plat. Soph. 263-264; Arist. De mem. I (иv rfj φυχΐ) Xiyciv). У египтян мыслить = говорить со своим сердцем. По воззрению даже полинезийцев, мыслить — не что иное, как говорить в живот. Prantl, Bd. III. S. 315.

Si verba non sonant, in corde suo dicit utique qui cogitвt. Эггер говорит, что надо дойти до XVII в., чтобы найти четкое обособление внутренней речи от сходных и сопровождающих явлений (Egger V. La parole intйrieure. Paris, 1881. P. 15). Но он берет проблему в несколько ином аспекте и, по-видимому, просто не учитывает перечисленных выше учений. Geschichte d. Sprachwissenschaft... S. 352. Ibid. S. 363.

Что даже рационалистические проекты и утопии вынуждены считаться с социально-историческим материалом, с социальной данностью, видно уже на примере основоположников западноевропей­ского рационализма — картезианцев. В «Логике Пор-Рояля» (1644) мы читаем: «Лучшее средство

296

Генезис научной терминологии

Генезис научной терминологии

Q-

 

избежать путаницы слов, встречающейся в обычных языках — это изобрести новый язык, новые слова» (Ч. I, гл. 12, по изд. 1752 г. С. 70-71). Но вскоре же эта мечта о чистой искусственности, чистом fts'aei должна пойти на уступки (с. 78): «Не надо менять уже имеющиеся определения, если против них нет возражений» (значит, признается школьная традиция, т. е. социальная преемствен­ность!); «Нужно елико возможно применяться к обычному словоупотреблению (а l'usage), не давая словам значения, совершенно далекого от того, какое они имеют и которое могло бы даже проти­воречить их этимологии». Мы видим, что историческая языковая данность сильно сдерживает раз­бег отвлеченно-рационалистического произвола!

Под онтологией я разумею общее учение о видах и свойствах бытия, отграничивая его от метафи­зики, претендующей на изыскания «первореальнейших» основ бытия. Если же брать слово «мета­физика» в марксо-энгельсовском значении, то онтология будет родовым понятием для метафизики (статической онтологии) и диалектики (динамической онтологии), т. е. учений о бытии, взятом статически, и о бытии в движении.

Кант. Критика чистого разума, §§ 16-17. [Должно быть возможно, чтобы я мыслю сопровождало все мои представления], [необходимое отношение к я мыслю]. Graebner F. Das Weltbild der Primitiven. Mьnchen, 1924. S. 102. Abel K. Ьber den Gegensinn der Urworte. Leipzig, 1884.

У племени Yoruba (Невольничий Берег) раковины каури могут означать ненависть и любовь, сим­патию и антипатию, дружбу и вражду, радость и боль, смотря по тому, какими сторонами они друг с другом сложены и с какими другими вещами они поставлены рядом (Thumwald. Psychologie des primitiven Menschen. Mьnchen, s. a. S. 244).

См.: Зас Х., Ранк О. Значение психоанализа в науках о духе. СПб., 1913. С. 122-124. А также: RankO. Der Mythus von der Geburt des Helden. Leipzig; Wien, 1922. S. 97, 111. Двузначность аллего­рического образа моря в романах Жан-Поля Рихтера была проанализирована автором настоящей статьи в посвященном Жан-Полю докладе, читанном в Гос. Академии художественных наук в 1925 году.

Ср. также указание Л. Гейгера, что в чисто звуковом мире (мире слуха) понятие субстанции не могло бы возникнуть, так как в нем все есть чистая длительность (Noire L. Der Ursprung der Sprache. Mainz, 1877. S. 111). Anal. Post. I, 28, 87a37.

Шпет Г. Г. Явление и смысл. M., 1914. С. 128. Там же. С. 129. Там же. С. 131.

Husserl Ε. Logische Untersuchungen. Bd. II, 2te Aufl. Halle, 1913. S. 112. Ibid. S. 115. Ibid. S. 124.

LangA. Mythes, ritual and religion (1887), цит. по франц. пер. Paris, 1896. P. 60. Более подробно об этом делении, принадлежащем племени Монте-Тамбо, см.: Durkheim Ε., Mauss M. De quelques formes primitives de classification. Contribution а l'йtude des reprйsentations collectives // L'Annйe Sociologique, VI, 1901-1902. P. 14-16, где приведена и литература.

Напомним, что первобытная классификация не знает школьных «рода, вида и индивида» и основа ее — не признаки, а мистические свойства, которые лишь для нас, в переводе на наш язык могут рассматриваться как логические признаки. De occulta philosophia I, 25.

Durkheim Ε., Mauss M. De quelques formes primitives de classification. P. 1-72.

О социальных прототипах классификации см. также Durkheim Ε. Les formes йlйmentaires de la vie re­ligieuse. Paris, 1912. P. 205-211.

Log. Unt. II, 123: Die Missdeutungen des platonischen Realismus kцnnen wir, als lдngst erledigt, auf sich beruchen lassen.

Durkheim E. Les formes йlйmentaires... P. 209. Ibid. P. 210. Ibid. P. 209-210. Log. Unt. II, 155.

Уже древние логики обращали внимание на то, что yeVos-genus-poД имеет значение не только логи­ческое, но и генеалогическое (см., напр., у Порфирия). Но особенно интересные мысли по этому

поводу были высказаны у арабов, генеалогические интересы которых известны и от которых не
могла ускользнуть первоначальная близость этих двух значений. Так, останавливается на этом
пункте Авиценна, связывающий с логическим родом не только племенные, но и профессиональ
ные группы. Fabri dicuntur Tubalcaitae a Tubalcaim, qui artem fabrorum invenit. Tubalcaim оказывается
легендарным прародителем щм ремесленников. Ср. Pranll. Gesch. d. Logik. Bd. II. s. 330-331
Это свойство глагола «есть» было тонко подмечено еще К. Аксаковым, который в 1838 году писал-
«Есть — глагол, который не знает другого времени, кроме настоящего, глагол неппехплятий
в ечный» (Поли. собр. соч. Т. II. С. 15).                                                                    уходящий,

Weber Т. Jьdische Theologie auf Grand des Talmud und verwandter Schriften. Leipzig, 1897 (2 Aufl) Lйvy-Bruhl. Les functions mentales... P. 69.

1926

ii

СТИЛЬ В РУССКОЙ СОЦИОЛОГИЧЕСКОЙ ЭСТЕТИКЕ XIX ВЕКА

Прослеживать детально всю историю понятия «стиль» нет необходимости, хотя некоторые основные этапы развития необходимо напомнить. Как известно, тер­мин «стиль» — происхождения литературоведческого, на что уже указывает самая этимология слова (στΰλος = calamus = перо). Однако в XVIII веке делается попытка применить термин и к другим искусствам. В лексиконе Неринга (1746) стиль, наряду с манерой письма или слогом, обозначает особенности приемов в музыкальных произведениях (различается стиль «церковный», «театральный», «камерный»). Та­кое применение термина не является, правда, широко распространенным. Еще у Зульцера (1771-1774) ставится знак равенства между стилем и слогом (Schreibart). Известное изречение Бюффона (1753) — le style est l'homme mкme ' — также имеет в виду лишь произведения литературы. Право гражданства термин «стиль» завое­вывает в изобразительных искусствах лишь после трудов Винкельмана (1764) и Ру-мора (1827)². С уверенностью можно сказать, что в России в XVIII веке штиль или стиль обозначает лишь слог писателя.

Несмотря на это, самое различение видов стиля или слога подготовляет возмож­ность перенесения понятия на другие искусства. Стили «прекрасный», «высокий», или «возвышенный», «комический», «патетический», «витиеватый», или «цвети­стый», «обильный», «простой», «естественный», «принужденный», «сухой» и т. д. и т. д., также как и три знаменитых штиля «высокий», «средний» и «низкий» — все эти виды и подвиды, переполняющие русские и западные пиитики и риторики, все могут относиться и к произведениям других искусств. Совершенно понятно почему: все упомянутые различения имеют в виду те или иные оттенки выразительности, психологической экспрессии. Некоторые стилистики поэтому прямо усматривали соответствие между видами слога (стиля) и отдельными психическими способно­стями (стиль «сухой» — рассудок, «цветистый» — фантазия и т. п.). Совершенно понятно, что уже в 1782-1783 гг. такой писатель как Шварц, уделявший большое внимание вопросам стиля³, читает эстетико-критические лекции о германской литературе, сравнивая «художнические произведения и работы, как то статуи, живопись и древние здания, с произведениями ума», показывает «их взаимную между собою связь».

Наряду с такой подготовкой понимания стиля, как категории, распространяю­щейся на все искусства, имеет место другое весьма важное явление. Я имею в виду тот перелом во взглядах на природу художественного творчества, который произо­шел в конце XVIII и начале XIX века и выразился в противопоставлении личного вдохновения и творческой оригинальности — «ложноклассическим» правилам и принципу «подражания». Борьба двух воззрений кладет свой отпечаток на учение о стиле. По старым представлениям стилю или слогу можно научить. Это — сово­купность приемов. По представлению новому — стиль или слог писателя можно

 

Стиль в русской социологической эстетике XIX века

______________________ <- у у

изучать, но ему нельзя научиться. Это — совокупность бессознательных характер­ных черт. По Шварцу, например, (1780) «лучшая учительница фигур» _ сама при­рода⁴. Е. Болховитинов, воззрения которого складываются в Москве в атмосфере карамзинизма, любит повторять афоризм — «la natute fait mieux que l'art»⁵ и восста­ет против «витийственного и испещренного», «блистательного или цветущего» сло­га, т. е. стиля искусственного, не возникающего естественным или органическим путем⁶. Стиль, или слог перестает быть совокупностью технически усвояемых приемов и становится одною из естественно, органически развивающихся форм выразительности. Он начинает приближаться к понятию живой, непроизвольной мимики.

И наконец уже в XVIII веке намечается тема стиля, меняющегося от лица к лицу, от эпохи к эпохе, от народа к народу. Единой эстетической норме стиля противопос­тавляется многообразие исторических стилей. Для Карамзина штиль Ломоносова — «дикий, варварский», «вовсе не свойственный нынешнему веку». Этим подготовлено в известной мере романтическое учение о стиле, ставящее художественный стиль в связь с культурной историей народа. Стиль в первую половину XIX в. уже оказы­вается выражением культуры народа, выражением, вместе с культурой меняющимся, простирающимся на все виды искусств и тесно сплетающим все искусства как друг с другом, так и с другими, не художественными формами культуры. Это понимание включает все три основных черты, обозначенных нами выше: изменчивость, непро­извольность, применимость ко всем искусствам. Помимо личных усилий, создаю­щийся стиль оказывается отражением места, эпохи, общества (народа) и во всем (и в искусстве, и в жизни) выражается.

Место или местный колорит (couleur locale) всегда отмечается в произведениях критиками, начиная с первых десятилетий XIX века. Но интересно проследить, как именно, по мнению критиков, создается цвет местности в искусстве и в чем он на­ходит свое выражение. Особенно настойчиво обращает внимание на локальный цвет Плетнев. Его суждения можно считать характерными для эпохи. «Краска» — любимое выражение Плетнева. «Литература без красок и жизни, — пишет он в 1838 году, — сделалась бы сухим изложением отвлеченностей. В ней должна отра­жаться особенность действующих лиц. Никто не живет без какого-нибудь отноше­ния к обществу своего времени. Итак, оценка литературы заключается в соображе­нии обстоятельств, под влиянием которых явились ея произведения»⁷. В 1844 году он же пишет: «Краски местности и эпохи выводят художественное создание из бес-Цветности, которая могла бы охолодить и иссушить самый многосложный, самый остроумный рассказ. Все общее, свойственное человеку, как существу, рассматри­ваемое без отношения к известному времени и пространству, принимает истин­но-поэтический образ и художническую занимательность от слияния его с част­ным, выражающим действительную жизнь»⁸. В отдельных анализах Плетнев всегда говорит о местном колорите.

Говоря о пушкинском «Кавказском пленнике», Плетнев пишет (1822): «На описаниях остался удивительный отпечаток видимой истины, понятной, так сказать, осязаемости мест, людей, их жизни и их занятий... Краски и тени, т. е. слова и расстановка их, приме­няются, смотря по различию предметов. Стихотворец то отважен, то гибок, подобно Разнообразной природе этого дикого азиатского края»'. Хваля «Умирающего Тасса» Батюшкова (1823), он пишет: «Часто у стихотворцев в подобных описаниях встречаются общие места, так что многие предметы, упоминаемые при изображении Рима, без труда можно перенести в Москву или Пекин. Это составляет недостаток местности. Здесь, напротив того, все переносит читателя в столицу древнего мира»'". Два года спустя

 

 

300

Стиль в русской социологической эстетике XIX века

Плетнев пишет о «Купальницах» Дельвига: «Состав идиллии, ход, краски невольно пере­носят читателя в древнюю Грецию: он видит там совершающееся перед ним действие. В ней такая полнота поэтических мыслей, картин и описаний, что, по-видимому, автор жил во времена, им изображаемые»". В 1837 г. сходные слова мы читаем об «Ундине» Жуковского: «Время и место действия изображены так верно, так счастливо, что, читая поэму, совершенно переселяешься в средние века, в рыцарскую Германию, и видишь перед собою обычаи, поверья, предрассудки и быт эпохи»¹².

В предыдущих цитатах мы выделили все те места, которые указывают на то, как именно Плетнев понимал термин «колорит местности» (или эпохи) и в чем усматри­вал проявление этого цветного, этнографического начала. Наряду с сюжетно-тема-тической стороной («описание», «изображение», «картина») Плетнев уделяет место и формально-выразительной стороне («слова и расстановка их», «ход», «состав»). Самый характер мысли по Плетневу имеет свою своеобразную окраску¹³.

У Вяземского можно встретить аналогичные высказывания. Например, о «Бах­чисарайском фонтане» Вяземский пишет: «Цвет местности сохранен в повествова­нии со всею возможною свежестью и яркостью. Есть отпечаток восточный в карти­нах, в самых чувствах, в слоге»¹⁴. Мы видим, что не только выбор этнографической темы, но и выбор слов, слог, самый характер мысли и выражения — все освещалось этим цветом. Цитаты из других авторов не прибавят ничего нового в смысле прин­ципиальном и методологическом, и потому мы можем прямо перейти к стоящей в связи с теорией локального цвета теории климата, связывавшей определенные этнографические стили с географическими условиями.

Теория климата старше теории местного колорита. Намечена она была уже в XVIII веке у Дюбо (1719). Популярная в политических теориях Просвещения (Монтескье), она играла, однако, роль и позднее вплоть до Дружинина и дальше.

Батюшков в своей статье «Нечто о поэте и поэзии» (1816) обнаруживает на себе влияние этой теории. «Климат, вид неба, воды и земли, все действует на душу поэта, отверзтую для впечатлений, — пишет Батюшков. — Мы видим в песнях северных скальдов и эрских бардов нечто суровое, мрачное, дикое и всегда мечтательное, на­поминающее и пасмурное небо севера, и туманы морские, и всю природу, скудную дарами жизни, но всегда величественную, прелестную и в ужасах. Мы видим неиз­гладимый отпечаток климата в стихотворцах полуденных — некоторую негу вообра­жения, свежесть чувств и ясность мыслей, напоминающие и небо, и всю благотвор­ную природу стран южных... Напрасно уроженец Сицилии или Неаполя желал бы состязаться в песнях своих с бардом Морвена и описывать, подобно ему, мрачную природу севера; напрасно северный поэт желал бы изображать роскошные долины, прохладные пещеры, плодоносные рощи, тихие заливы и небо Сицилии, высокое, прозрачное и ясное»¹⁵. В этом пункте Батюшков заимствует свои взгляды у Женгене, о котором сам упоминает. Женгене — представитель группы идеологов, автор «Ис­тории итальянской литературы»¹⁶. В том же духе выдержано суждение Батюшкова о Ломоносове. Приведя описания северного сияния, белых ночей, Батюшков за­ключает: «поэт не мог бы написать их, если бы он не был свидетелем сего чудесного явления»¹⁷. Мы видим, что связь художника и климата мыслится здесь, так сказать, в аспекте психологическом: психология художника, испытывающего воздействие от окружающей природы, его стиль, прямо и непосредственно зависят от окружаюшеи географической среды. Ни слова не говорится о влиянии климата на быт, хозяйст­венные формы человеческой жизни, от климата прямой скачок к идеологии. Со­вершенно естественно поэтому преобладание художественных параллелей межДУ климатом и пейзажем, с одной стороны, и характером художника, с другой.