Эдгар Аллан По. Сердце-обличитель

 

Правда! Я нервный - очень даже нервный, просто до ужаса, таким уж

уродился; но как можно называть меня сумасшедшим? От болезни чувства мои

только обострились - они вовсе не ослабели, не притупились. И в

особенности - тонкость слуха. Я слышал все, что совершалось на небе и на

земле. Я слышал многое, что совершалось в аду. Какой я после этого

сумасшедший? Слушайте же! И обратите внимание, сколь здраво, сколь

рассудительно могу я рассказать все от начала и до конца.

Сам не знаю, когда эта мысль пришла мне в голову; но, явившись

однажды, она уже не покидала меня ни днем, ни ночью. Никакого повода у

меня не было. И бешенства я никакого не испытывал. Я любил этого старика.

Он ни разу не причинил мне зла. Ни разу не нанес обиды. Золото его меня не

прельщало. Пожалуй, виной всему был его глаз! Да, именно! Один глаз у него

был, как у хищной птицы, - голубоватый, подернутый пленкой. Стоило ему

глянуть на меня, и кровь стыла в моих жилах; мало-помалу, исподволь, я

задумал прикончить старика и навсегда избавиться от его глаза.

В этом-то вся суть. По-вашему, я сумасшедший. Сумасшедшие ничего не

соображают. Но видели бы вы меня. Видели бы вы, как мудро я действовал - с

какой осторожностью, с какой предусмотрительностью, с каким искусным

притворством принялся я за дело! Всю неделю, перед тем как убить старика,

я был с ним сама любезность. И всякую ночь, около полуночи, я поднимал

щеколду и приотворял его дверь - тихо-тихо! А потом, когда в щель могла

войти моя голова, я вводил туда затемненный фонарь, закрытый наглухо, так

плотно, что и капли света не могло просочиться, а следом засовывал и

голову. Ах, вы не удержались бы от смеха, если б видели, до чего ловко я

ее засовывал! Я делал это медленно - очень, очень медленно, чтобы не

потревожить сон старика. Лишь через час голова моя оказывалась внутри, так

что я мог видеть старика на кровати. Ха!.. Да разве мог бы сумасшедший

действовать столь мудро? А когда моя голова проникала в комнату, я

открывал фонарь с осторожностью - с превеликой осторожностью, - открывал

его (ведь петли могли скрипнуть) ровно настолько, чтобы один-единственный

тоненький лучик упал на птичий глаз. И все это я проделывал семь долгих

ночей - всегда ровно в полночь, - но глаз неизменно бывал закрыт, и я

никак не мог покончить с делом, потому что не сам старик досаждал мне, а

его Дурной Глаз. И всякое утро, когда светало, я преспокойно входил в

комнату и без робости заговаривал с ним, приветливо окликал его по имени и

справлялся, как ему спалось ночью. Сами видите, лишь очень проницательный

человек мог бы заподозрить, что каждую ночь, ровно в двенадцать, я

заглядывал к нему, пока он спал.

На восьмую ночь я отворил дверь с особенной осторожностью. Рука моя

скользила медленней, чем минутная стрелка на часах. До той ночи я никогда

еще так не упивался своим могуществом, своей прозорливостью. Я едва мог

сдерживать торжество. Подумать только, я потихоньку отворял дверь, а

старику и во сне не снились мои тайные дела и помыслы. Когда это пришло

мне на ум, я даже прыснул со смеху, и он, верно, услышал, потому что вдруг

шевельнулся, потревоженный во сне. Вы, может быть, подумаете, что я

отступил - но ничуть не бывало. В комнате у него было темным-темно (он

боялся воров и плотно закрывал ставни), поэтому я знал, что он не видит,

как приотворяется дверь, и потихоньку все налегал на нее, все налегал.

Я просунул голову внутрь и хотел уже было открыть фонарь, даже

нащупал пальцем жестяную защелку, но тут старик подскочил, сел на кровати

и крикнул: "Кто там?"

Я затаился и молчал. Целый час я простоял не шелохнувшись, и все  это

время не слышно было, чтобы он опять пег. Он сидел на кровати и

прислушивался - точно так же, как я ночь за ночью прислушивался к

бессонной гробовой тишине в четырех стенах.

Но вот я услышал слабый стон и понял, что стон этот исторгнут

смертным страхом. Не боль, не горесть исторгли его, - о нет! - то было

тихое, сдавленное стенание, какое изливается из глубины души, терзаемой

страхом. Уж я-то знаю. Сколько раз, ровно в полночь, когда весь мир спал,

этот стон рвался из собственной моей груди, умножая своим зловещим эхом

страхи, которые раздирали меня. Кому уж знать, как не мне. Я знал, что

чувствует старик, и жалел его, но все же посмеивался над ним про себя. Я

звал, что ему стало не до сна с того самого мгновения, как легкий шум

заставил его шевельнуться на кровати. Ужас одолевал его все сильней. Он

пытался убедить себя, что это пустое беспокойство, и не мог. Он твердил

себе: "Это всего лишь ветер прошелестел в трубе, это только мышка

прошмыгнула по полу", - пли: "Это попросту сверчок застрекотал и умолк".

Да, он пытался успокоить себя такими уговорами; но все было тщетно. Все

тщетно; потому что черная тень Смерти подкрадывалась к нему и уже накрыла

свою жертву. И неотвратимое присутствие этой бесплотной тени заставило его

почувствовать - незримо и неслышимо почувствовать, что моя голова здесь, в

комнате.

Я ждал долго и терпеливо, но не слышал, чтобы он пег снова, и тогда

решился приоткрыть фонарь - разомкнуть тонкую-пре-тонкую щелочку. Я стал

его приоткрывать - спокойно-преспокойно, так что трудно даже этому

поверить, - и вот наконец один-единственный лучик не толще паутинки

пробился сквозь щель и упал на птичий глаз.

Он был открыт, широко-прешироко открыт, и от одного его вида я пришел

в ярость. Он был передо мной как на ладони, - голубоватый, подернутый

отвратительной пленкой, от которой я весь похолодел, но лицо и все тело

старика скрывала темнота, потому что я, словно по наитию, направил луч

прямо в проклятую глазницу.

Ну, не говорил ли я вам, что вы полагаете сумасшествием лишь крайнее

обострение чувств? Так вот, в ушах у меня послышался тихий, глухой, частый

стук, будто тикали часы, завернутые в вату. Мне ли не знать этого звука.

То билось сердце старика. Его удары распалили мою ярость, подобно тому как

барабанный бой будит отвагу в душе солдата.

Но даже тогда я сдержал себя и не шелохнулся. Я затаил дыхание.

Фонарь не дрогнул в моей руке. Я проверил, насколько  твердо я могу

удерживать луч, направленный в его глаз. А меж тем адский барабанный

грохот сердца нарастал. Что ни миг, он становился все быстрей и быстрей,

все громче и громче. Страх старика неотвратимо дошел до крайности! С

каждым мгновением сердце его билось все громче, да, все громче!.. Понятно

вам? Я же сказал, что я нервный: это так. И тогда, глухой ночью, в

зловещем безмолвии старого дома, неслыханный этот звук поверг меня самого

в беспредельный ужас. И все же еще несколько минут я сдерживал себя и не

шелохнулся. Но удары звучали все громче, громче! Казалось, сердце вот-вот

разорвется. И тут у меня возникло новое опасение - ведь стук мог услышать

кто-нибудь из соседей! Час старика пробил! С громким воплем я сорвал

заслонку с фонаря и прыгнул в комнату. Старик вскрикнул только раз -

один-единственный раз. Я мигом стащил его на пол и придавил тяжелой

кроватью. Дело было сделано на славу, и я сиял от радости. Но долгие

минуты сердце еще глухо стучало. Однако это меня не беспокоило; теперь уж

его не могли услышать за стеной. Наконец все смолкло. Старик был мертв. Я

оттащил кровать и осмотрел труп. Да, он был навеки, навеки мертв. Я

приложил руку к его груди, против сердца, и держал так долгие минуты.

Сердце не билось. Он был навеки мертв. Его глаз больше не потревожит меня.

Если вы все еще считаете меня сумасшедшим, вам придется переменить

свое мнение, когда я расскажу о тех мудрых предосторожностях, с какими я

спрятал тело. Ночь была уже на исходе, и я действовал поспешно, но без

шума. Первым делом я расчленил труп. Отрезал голову, руки и ноги.

Потом я оторвал три половицы и уложил все останки меж брусьев. После

этого приладил доски на место так хитроумно, так ловко, что никакой

человеческий глаз - даже его глаз - не заметил бы ничего подозрительного.

Смывать следы не пришлось: нигде ни пятнышка, ни капельки крови. Уж об

этом я позаботился. Все попало прямехонько в таз - ха-ха!

Когда я управился со всем этим, было уже четыре часа - но темнота

стояла такая же, как в полночь. Едва колокол пробил четыре, в парадную

дверь постучали. Я спустился вниз и отворил со спокойной душой - чего мне

теперь было бояться? Вошли трое и как нельзя более учтиво сообщили, что

они из полиции. Сосед слышал ночью крик; возникло подозрение, что

совершено злодейство; об этом сообщили в полицейский участок, и они

(полицейские) получили приказ обыскать дом.

Я улыбнулся - в самом деле, чего мне  было бояться? Я любезно

пригласил их в комнаты. Я объяснил, что это сам я вскрикнул во сне. А

старика нет, заметил я мимоходом, он уехал из города. Я водил их по всему

дому. Я просил искать - искать хорошенько. Наконец я провел их в его

комнату. Я показал им все его драгоценности, целехонькие, нетронутые.

Самонадеянность моя была столь велика, что я принес в комнату стулья и

предложил им отдохнуть здесь от трудов, а сам, преисполненный торжества, с

отчаянной дерзостью поставил свой стул на то самое место, где покоился

труп моей жертвы.

Полицейские были удовлетворены. Мое поведение их убедило. Я держался

с редкой непринужденностью. Они сели и принялись болтать о всяких

пустяках, а я оживленно поддержал разговор. Но в скором времени я

почувствовал, что бледнею, и мне захотелось поскорей их спровадить. У меня

болела голова и, кажется, звенело в ушах; а они все сидели и болтали. Звон

становился явственней; он не смолкал, нет, он становился явственней: я

заговорил еще более развязно, чтобы избавиться от него; но он не смолкал,

а лишь обретал отчетливость, - и наконец я обнаружил, что он раздается

вовсе не у меня в ушах.

Без сомнения, я очень побледнел; теперь я говорил без умолку и

повысил голос. Но звук нарастал - и что мог я поделать? Это был тихий,

глухой, частый стук - очень похожий на тиканье часов, если их завернуть в

вату. Я задыхался, мне не хватало воздуха, - а полицейские ничего не

слышали. Я заговорил еще быстрей - еще исступленней; но звук нарастал

неотвратимо. Я вскочил и затеял какой-то нелепый спор, громогласно нес

всякую чушь, неистово размахивал руками; но звук неотвратимо нарастал.

Отчего они не хотят уйти? Я расхаживал по комнате и топал ногами, как

будто слова этих людей привели меня в ярость, - но звук неотвратимо

нарастал. О господи! Что мог я поделать? Я брызгал слюной - я бушевал - я

ругался! Я двигал стул, на котором только что сидел, со скрежетом возил

его по половицам, но звук перекрывал все и нарастал непрестанно. Он

становился все громче - громче - громче! А эти люди мило болтали и

улыбались. Возможно ли, что они ничего не слышали? Господи всемогущий!..

Нет, нет! Они слышали!.. они подозревали!.. они знали!.. они забавлялись

моим ужасом - так думал я и так думаю посейчас. Но нет, что угодно, только

не это мучение! Будь что будет, только бы положить конец этому

издевательству! Я не мог более выносить их  лицемерные улыбки! Я

чувствовал, что крик должен вырваться из моей груди, иначе я умру!..

Вот... опять!.. Чу! Громче! Громче! Громче! Громче!.. - Негодяи! - возопил

я. - Будет вам притворяться! Я сознаюсь!.. оторвите половицы!.. вот здесь,

здесь!.. это стучит его мерзкое сердце!