Глава вторая. Либерализм и кальвинизм

I. НОВЫЕ ВЕЯНИЯ *

 

 

 

Первой веяния нового ощутила церковь — воплощение той премудрости, которую Гарвард распространял в селениях Масса­чусетса. Целых два столетия догматы Кальвина тяжелым ярмом лежали на сознании Новой Англии. В английском и европейском богословии давно уже произошла революция, а новоанглийский кальвинизм замкнулся в узких рамках своего вероучения, из года в год вспахивая истощенную почву и пожиная все более скуд­ную жатву. Со времени Эдуардса в новоанглийском богословии не было недостатка в пустопорожнем теоретизировании, кото­рое не затрагивало основ вероучения. А необходимость пересмо­треть эти основы давно уже назрела: во Франции совершалась романтическая революция, и повсеместно широкое распростра­нение получали теории, по-новому трактовавшие человеческую природу и отношения, в которых должны находиться между со­бой человек, общество и государство. К несчастью, дурная слава, быстро укрепившаяся за французской школой мысли благодаря стараниям новоанглийских консерватором, отпугнула от нее людей ортодоксальных взглядов. Любую, самую безобидную идею, дошедшую из богатой идеями Франции, клеймили как безбож­ную. Опасаясь влияния этих идеи, священники пошли на по­воду у реакционных прихожан и принялись очищать церковь от всяческих новшеств. Как обнаружилось, в годы революции были допущены послабления, и результате чего на проповед­нические кафедры конгрегационалистских церквей прокралось английское арианство и кое-что еще похуже. Опасный дух ли­берализма исподволь распространил свое влияние на церкви прибрежной полосы Новой Англии, завоевав твердыни бостон­ской ортодоксии.

 

К 1800 году представители старого конгрегационализма эдуардсовской закваски пришли к выводу, что настала самая пора взяться за ум. «Надо принять меры предосторожности против скрытно подкапывающегося под нас духа новшеств, злокознен­ного и коварного духа, рыскающего по белому свету, ища, кого поглотить!»* — воскликнул архиреакционер Джедидиа Морзе* в дни, когда в двери Новой Англии стучались французские, идеи.

 

[373]

 

А доблестному Джедидиа новшеством казалась любая не укла­дывавшаяся в его сознании идея, пускай она была известна еще во времена Эдуардса. С тех пор как Джедидиа кликнул свой клич, основной задачей благочестивой Новой Англии 1800 года стало восстановление учения Эдуардса во всей его первозданной чистоте и очищение церкви от ростков арминианства, арианства и социнианства*, так же как и от прочих новшеств, где бы они ни проявлялись. Людям робкого десятка идеи их дедов казались ку­да более безопасными, чем идеи их отцов, и посему богословие вслед за политикой отказалось от заманчивой перспективы всту­пить в более свободный, более многообещающий мир.

 

Тем не менее французский либерализм постепенно завоевы­вал все новые позиции. От идей нельзя отгородиться высокой сте­ной. Изгнанная из светских гостиных и деловых контор, предан­ная остракизму обществом и политиками, романтическая фило­софия преспокойно проникла в Бостон, надев личину богословия, и свила себе гнездо в домах лучших семей города. От внимания ценителя исторических шуток не ускользнет такой забавный факт, как покорная капитуляция респектабельного Бостона пе­ред той же самой ересью якобинства, против которой он так яростно выступал. Сменив название и обрядившись по послед­ней американской моде, учение Жан-Жака Руссо вскоре про­никло внутрь Бостона и, приняв форму унитарианства, нашло глашатаев в лице проповедником самых респектабельных церк­вей города. Еретические учения о том, что человек по своей природе добр и способен к совершенствованию, проповедова­лись прихожанам-федералистам с такой убедительностью, что простодушные купцы, вместо того чтобы отринуть их и утвер­диться в мнении о коренной испорченности своих ближних, одобрили эти учения и продолжали бодро платить церковные сборы. То была респектабельная и бескровная революция. При­няв благообразное обличие, унитарианство совершило в Новой Англии то же самое, что учение Джефферсона на Юге и на За­паде: оно широко распространило французские вольнодумные идеи XVIII века и подготовило сознание Новой Англии к вос­приятию свежих идей. Унитарианство стало источником духов­ного возрождения с его трансценденталистскими философскими взглядами, социальными реформами, широкой концепцией де­мократии и утопическими мечтами, — возрождения, благодаря которому Новой Англии суждено было на протяжении полувека играть столь важную роль в истории страны.

 

Двадцатипятилетие между 1790 и 1815 годом было периодом зарождения унитарианства, когда оно приступило к пересмотру старых кальвинистских догматов в свете нового либерализма. В ту эпоху оно, сопоставив учение о предызбрании ко спасению и об осуждении на вечные муки с учением о милосердии божьем и о совершенстве человека, категорически отвергло первое из них как богопротивное и клевещущее на человеческую природу. Именно в эти критические годы поборники традиционной орто­доксии пытались наиболее рьяно отстоять священные дедовские догматы. Натиск либерализма вызвал ответный натиск со сторо­ны консервативного лагеря. Резко обозначилась линия фронта. Завязалась длительная борьба не на живот, а на смерть, идей­ная и юридическая, которая достигла особенно большого напря­жения в 1805 году, когда Гарвард перешел в руки унитарианцев, и в 1808 году, когда кальвинисты основали богословскую семинарию Эндовера. Борьба эта разжигала в сердцах пасты­рей и прихожан недостойное христиан чувство злобы. В те годы бытовала шутка о том, что добрые, почтенные люди как в одном, так и в другом стане просто рвались «сразиться во славу божию, словно в них вселился сам дьявол».

 

Стародавний кальвинизм цепко защищал свои позиции, и с горячностью доказывая, что он еще не испустил дух, что труп его вероучения — это еще не настоящий труп, ухитрился по мень­шей мере отсрочить свои собственные похороны. На его стороне была сила вековой привычки. Но в идейной области дела его шли из рук вон плохо. Как кальвинистское духовенство, так и кальвинистское богословие было поражено червоточиной, подта­чивавшей самые устои этого вероучения. Еще бы, ведь жизнен­ный опыт янки на практике опровергал кардинальные положения богословской системы кальвинизма, дело защиты которой, на ее беду, выпало на долю самой бесталанной и лишенной чувства юмора категории богословов, которой только доводилось всту­пать в перепалку на тему о том, какое вероучение пользуется благоволением всемилостивого господа. Не отступая ни на шаг от учения Джонатана Эдуардса, имевшего целью противобор­ствовать наплыву идей из Старого Света, церковники-кальви­нисты продолжали ревностно проповедовать свои догматы и с унылым однообразием порицать род людской, предрекая ему ад­ские муки. Вода, толченная в ступе, — это далеко не лучший вид духовной пищи. Поэтому многие добрые проповедники, спускаясь с кафедры после двухчасовой схватки с потенциальными нече­стивцами, имели основания сетовать на то, что все их слова от­скакивали как горох от стены от этого «глухого к проповедям, пресытившегося благочестивыми наставлениями поколения». Но, несмотря на это, пастыри, уединившись в кабинетном тиши, про­должали проводить целые дни в изыскании все новых аргумен­тов против воображаемых арминианцев и в плетении паутины богословских построений вокруг прогнивших стропил, до кото­рых не было больше никакого дела миру здравого смысла, рас­кинувшемуся за стенами их кабинетов. Очень может быть, что трудности, с которыми пришлось столкнуться этим старым кальвинистам, воспринимались ими трагически. Но на взгляд по­томков, наделенных спасительным чувством юмора, ситуация,

 

[375]

 

в которой очутились церковники-кальвинисты, выглядела до­вольно пикантно. Безусловно, перед этими добрыми пасторами встала трудная дилемма: они прилагали неимоверные старания, силясь сохранить верность старому догмату предопределения и в то же время как-нибудь обойти его; утвердить учение о предызбрании ко спасению и осуждении на муки вечные и в то же время найти какую-нибудь лазейку для признания принципа личной ответственности человека за свои действия; неопровержимо дока­зать своим прихожанам, что все поступки человека предрешены и что в то же самое время человек свободен. Нелегкая это была задача — утверждая, что человек заранее осужден на адские му­ки, «выговорить для него достаточную толику свободы, чтобы это осуждение выглядело вполне благопристойным»*, отправить человека в преисподнюю в соответствии с божественным произволением и при всем том доказать, что он попадает туда по своей собственной вине. И тем не менее кальвинистам приходи­лось совершать невозможное, чтобы оправдать свою богослов­скую систему в глазах реалистически мыслящих прихожан, вера которых начинала охладевать.

 

 

 

* William W. Fenn, Religious History of New England. King's Chapel Lectures, p. 130.

 

 

 

Все их потуги были чудовищно оторванными от жизни и при­вели к созданию такого множества запутанных богословских хи­тросплетений, в которых нам нелегко сегодня разобраться. Сла­вой искусных богословов стали пользоваться в Массачусетсе те, кто умел с помощью логических построений доказывать истин­ность взаимоисключающих положений. Если бы не влияние Джонатана Эдуардса, новоанглийский конгрегационализм пре­спокойно пошел бы по стезе либерализма, но сообщенный ему Эдуардсом дух непримиримости удерживал его на месте. Дело Эдуардса, большого мастера по части создания богословских построений, осталось незавершенным, но он четко обрисовал перед своими последователями стоявшую перед ним проблему и наметил направление главного удара. С помощью своего боль­шого трактата о сущности воли он надеялся надежно примирить непримиримое, доказав, что воля подвластна желанию. По ло­гике Эдуардса выходит, что естественный человек волен — если он этого желает — служить богу как высшему благу, однако у него не будет такого желания, если господь не откроется перед ним как высшее благо, а послать или нет человеку это откро­вение всецело зависит от милости господней. «Моральную от­ветственность влечет за собой сам выбор, а не причина, его обусловившая»*. Установив, таким образом, различие между естественной и моральной свободой, кальвинистская мысль с надеждой двинулась дальше по этому пути, найдя себе достойное

 

[376]

 

завершение в виде хитроумной теории Натаниэла Уокера об обусловленности выбора при имеющейся возможности противо­положного выбора. Уокер был учеником Тимоти Дуайта и одним из профессоров, основавших новую иельскую богословскую школу с целью противоборства еретическим учениям унитариан­цев. Суть его учения сводилась к следующему. Поступки людей не обусловливаются непреложным законом причин и следствий, но делаемый ими выбор таким образом связан с тем душевным состоянием и с теми условиями среды, которые предваряют этот выбор, что господь с уверенностью предвидит, какое именно ре­шение будет принято, хотя люди имеют все возможности сделать противоположный выбор**. Эта теория Уокера произвела настоя­щий фурор среди прихожан коннектикутских церквей.

 

 

 

* Williston Walker, A History of the Congregational Churches of the United States, New York, 1894, p. 283.

 

** Williston Walker, A History of the Congregational Churches of the United States, New York, 1894, p. 356.

 

 

 

Рассматривая теперь эти давние богословские абстракции, такие же безжизненные окаменелости, как жена Лота1, мы убе­ждаемся в том, что в представлении наших отцов мироздание сузилось до карликовых размеров, чуть ли не целиком уместив­шись в границах маленького аккуратного штата Коннектикут, поразительно эгоцентрического, поразительно антропоморфиче­ского в своем мировоззрении. Само собой разумеется, что подоб­ные нелепые воззрения не могли бесконечно долго сохранять свою власть над умами. Рано или поздно в лице здравого смыс­ла должна была явиться хозяйка с метлой и смахнуть пыльную паутину. Английское арианство — детище английского пресвите­рианства, — давно уже находившееся на подозрении у новоанг­лийских отцов церкви, первым приоткрыло окна и слегка про­ветрило застойную атмосферу, царившую в церквах Новой Англии. Однако арианство, богословие которого основывалось на новых общественно-политических взглядах и которое исходило в своем вероучении из представлении о боге и о человеке, враждебных детерминистским представлениям кальвинистов, имело за собой всю совокупность идей рационализма XVIII века. Арианство и кальвинизм были непримиримыми врагами. Каль­винизм должен был либо вырвать с корнем английский рацио­нализм, либо рассыпаться прахом под напором последнего.

 

Однако рационализм не давал вырвать себя с корнем. То здесь, то там в Массачусетсе проповеднические кафедры зани­мали священники нового склада — молодежь, порвавшая со старыми догматами и явно подпавшая под влияние английского арианства. Наиболее выдающимся из них был Джонатан Мейхью, занимавший с 1747 по 1766 год место пастора Запад­ной церкви Бостона и выделявшийся среди бостонских священ­ников смелостью своих высказываний. Мейхью был закончен­ным вольнодумцем, если не радикалом, близким другом Отиса

 

[377]

 

и Джона Адамса, главой оппозиции английскому кабинету министров среди церковников Новой Англии. Преодолев влияние узкого провинциализма Бостона, он переписывался с идейными руководителями английских диссидентов и уже в молодости пошел по пути, ведущему к арианству. Судя по всему, это был человек блестящих способностей и выдающийся проповедник, умевший говорить смело, прямо и убедительно, и если бы не его ранняя смерть, он предвосхитил бы многое из сделанного впо­следствии Чаннингом*. Преждевременная кончина прервала дея­тельность также и другого одаренного молодого священника — Лемюэла Брайента, занимавшего с 1745 года и вплоть до своей смерти в 1753 году должность пастора церкви Брейнтри. Брайент, прихожанином которого был сам Джон Адамс, так же как и Мейхью, держался арианских воззрений и был остер на язык, так что его колкости, вероятно, доставляли его противникам не­мало неприятностей. «Мне всегда казалось, — заметил Брайент по поводу дилеммы, о которой говорилось выше, — что по­скольку всякий человек чист (пускай даже в той или иной сте­пени), то, значит, он не грязен»**.

 

 

 

* Williston Walker, A History of the Congregational Churches of the United States, New York, 1894, p. 276 — 277.

 

** Ibid., p. 272.

 

 

 

Однако полемика революционных лет и события военного времени прервали естественный ход развития этого движения, а наступившая после заключения мирного договора реакция во всех областях общественной жизни развязала руки кальвинистской реакции и на время укрепила позиции школы Эдуардса. Тем не менее свободомысленные учения Мейхью и Брайента в сочетании с французской философией подготовили почву для сознательной унитарианской революции, которая произошла в церквах Новой Англии в конце XVIII века.

 

В основе своей эта революция носила скорее этический, чем богословский, характер, и самое название «унитарианство», присвоенное движению за либерализацию церкви его противни­ками и без особого энтузиазма воспринятое его приверженцами, совершенно не отражает его специфики. Термин «унитарианство» восходит к середине XVIII века, ко времени, когда религиозная мысль не подпала еще под влияние новой социальной филосо­фии. Он выдвигает на первый план богословский аспект, в то время как в движении гораздо большую роль играли этический и социальный аспекты. Предшественники унитарианства, свобо­домыслящие богословы более раннего периода, посвящали себя исследованию в духе рационализма тайны божества. Надо ска­зать, что всех унитарианцев объединяло отрицание триединства божества, в то время как в интерпретации сущности и роли Иисуса Христа каждый из них мог придерживаться арианских

 

[378]

 

либо социнианских взглядов. Однако еще важнее подчеркнуть, что с самого начала они были начетчиками, предпочитавшими держаться ближе к тексту Писания, неприязненно относивши­мися к детально разработанным богословским системам и ста­вившими авторитет Библии выше всех человеческих авторитетов. К тому времени, когда понятие «унитарианство» стало общеупо­требительным, то есть примерно к 1815 году, оно уже в значи­тельной степени утратило свое первоначальное значение, ибо те­перь умы занимала не загадка божества, а проблема взаимоот­ношений между богом-отцом и его детьми. С одной стороны, учение о сверхъестественном теряло свою притягательность, уступая место этическому учению, а с другой стороны, религия стреми­лась найти себе авторитетное обоснование в идеалистической философии и стать на почву интуитивизма. «Душа, — утверждал Чаннинг, развивая богословскую теорию позднейшего унитари­анства, — является источником нашего познания господа». «Она — наш первейший наставник и свет». «Наши мысли обращаются и наши сердца тянутся лишь к тому богу, образ кото­рого живет в нашей собственной душе»*. Иначе говоря, унита­рианство перевернуло все представления кальвинизма. Вместо того чтобы низводить человека до уровня низкой твари, которой не скрыться от кары господней, оно утверждало, что в любве­обильном человеческом сердце живет бог — отец рода людского. То была подлинная революция, которая несла в себе зачатки трансцендентализма, социального утопизма и многих других идейных течений пробудившейся Новой Англии. Старый кальви­низм был безоружен перед натиском нового вероучения, которое лежало вне пределов его системы взглядов. Вот какой оконча­тельный вид приобрело новое вероучение под влиянием Чаннинга по характеристике современного нам историка:

 

«Человек — это дитя господа, сотворенное по его образу и подобию и являющееся предметом его любви. Разум и совесть человека суть божественные свидетели правды и света, и, руко­водствуясь ими, он ходит путями господними, охраняемый лю­бовью и заботой Отца своего. Бог, в которого верили их против­ники, бог, по собственному усмотрению избирающий ко спасе­нию и обрекающий на вечные муки, бог, способный предать про­клятию целый народ за то, что его предки оказали неповиновение божеству, властвующему как деспот, оказывающему милость тем, кого ему вздумается отметить, — такой бог казался им просто-напросто безнравственным, и они прямо заявляли об этом»**.

 

 

 

* William Ellery Channing, Works, vol. VI, «Introductory Re­marks», Boston, 1841 — 1843, p. 21.

 

** William W. Fenn, Religious History of New England. King's Chapel Lectures, p. 125.

 

[379]

 

 

 

В своем наиболее возвышенном проявлении унитарианство превратилось в гуманистическую по своей сущности веру, рационалистическую, глубоко нравственную, сугубо личную, но в то же время проникнутую теплым чувством любви к людям. По прекрасному выражению Чаннинга, унитарианство нашло идеал религии в «поклонении добру». Формируя личность, эта вера претворялась в дела. Лучшей аттестацией высоких достоинств унитарианской веры является замечательная когорта благородных мужчин и женщин, которые исповедовали ее. И все же в конечном счете унитарианство было скорее умонастроением, чем вероучением. Оно восстановило основополагающий принцип новоанглийского сепаратизма, забытый во время долголетнего господства ортодоксального единомыслия, — принцип непреду­бежденного подхода к новым идеям и свободы поисков истины. Пусть каждый верующий, каждая группа единоверцев, провоз­глашало унитарианство, ищет истину всюду, где ее можно найти; каждый должен сообщить ей такое внешнее выражение, которое наилучшим образом передает ее божественную сущность, не пытаясь при этом навязать свое понимание истины другим, ибо ка­ждый верующий полностью ответственен за благополучие своей духовной жизни. Авторитеты были в глазах унитарианцев не больше, как опорой для слабых духом, догматы — останками умершей веры. Как люди свободного ума, достигшие духовной зрелости и уверенные в своих собственных силах, унитарианцы признавали в качестве авторитета только самих себя и предпочитали создать свою собственную веру. Священное писание — это не книга за семью печатями, и внимательный читатель най­дет на ее страницах божественное откровение. Библейское изре­чение: «Ищи в Писании, ибо в нем — свидетельство мне» — до­вольно верно выражает сокровенную сущность унитарианства. В Америке испокон веков не было более знающих и более оду­хотворенных истолкователей Писания, чем унитарианские проповедники. И если наиболее смелые среди них, как, например, Теодор Паркер, заходили в своих взглядах дальше, чем другие, если их вольное обращение со старыми толкованиями оскорбляло робкие души, то это не давало еще повода к тому, чтобы принуждать вольнодумцев замолчать и подавлять свободу поисков истины. Терпимое отношение к инакомыслящим, уважение к сво­боде религиозной мысли — таков был кардинальный принцип унитарианства, представлявший собой возвращение к точке зре­ния Роджера Уильямса, высказанной за двести лет до этого. Подобно Уильямсу, унитарианец был искателем, свободомысля­щим и непредубежденным. Пускай другие проявляют нетерпи­мость, пускай другие считают себя единственными обладателями истины — унитарианец не будет следовать их примеру.

 

Однако если унитарианцы — последователи Чаннинга — отличались свободомыслием в области религии, то они были

 

[380]

 

консерваторами почти во всех остальных областях. Присущий янки практицизм ставил поклонение добру среди мирян в такие узкие рамки, в которых оно не смогло бы серьезно помешать житей­ским заботам о преуспеянии в этом мире, вследствие чего новая вера вербовала сторонников главным образом среди зажиточ­ных, а не нуждающихся, среди федералистов, а не демократов. Среди чопорных и не слишком пылко верующих прихожан тор­гашеский дух преобладал над интеллектуальным и эмоциональ­ным началом. «Унитарианство, как было принято тогда говорить, являлось религией преуспевших в жизни». Как люди, добив­шиеся жизненного успеха, бостонские купцы и промышленники унитарианского вероисповедания не желали считать себя грехов­ными сыновьями Адама, детьми зла. Они придерживались более высокого мнения о себе и о боге, чем это позволял им кальви­низм. «Рожденный в Бостоне не нуждается во вторичном рождении», — шутили в те дни. Как бы ни были щедры эти унитари­анцы-миряне во всех одобренных благотворительных начинаниях, они по природе своей были не в состоянии проникнуться страст­ной верой. До того как живительные соки трансцендентализма вдохнули в унитарианство новую жизнь и вызвали его пышный расцвет, существовала серьезная опасность, что оно засохнет на корню. Однако с распространением философии интуитивизма унитарианство сменило индивидуализм отрицания на индивиду­ализм утверждения, порвало с респектабельным консерватизмом проникнутых торгашеским духом прихожан и преисполнилось светлой и благородной веры. Эта новая вера в живущее в душе человека божественное начало, нашедшая обоснование в интуи­тивизме, решительно отбросила все авторитеты, догматы и бого­словские системы. Унитарианство растворилось в более широком движении новоанглийского возрождения.