Цены для корпоративных мероприятий 7 страница

– Вот уж дудочки! – с веселым торжеством перебила Роза. – Если хочешь знать, самое большое счастье -чувствовать, что тебя любят. Не знать, а чувствовать, так при чем же здесь голова? Вот и выбрось из нее глупости и сделай себе прическу.

– Говорить так – значит отрицать, что женщина – это большая сила в деле строительства…

– У, еще какая сила! – опять перебила Роза: она очень любила перебивать по живости характера. – Силища! Только не для того, для чего ты думаешь. Женщина не потому силища, что камни может ворочать похлеще мужика, а потому она силища, что любого мужика может заставить ворочать эти камни. Ну и пусть они себе ворочают, а мы будем заставлять.

– Как это – заставлять? – Искра начала сердиться, поскольку серьезный разговор не получался. – Принуждать, что ли? Навязывать свою волю? Стоять с кнутом, как плантатор? Как?

– Как? Ручками, ножками, губками. – Роза вдруг оставила утюг и гордо прошлась по комнате, выпятив красивую грудь. – Вот я какая, видишь? Скажешь, не сильная? Ого! Мой парень как посмотрит на меня, так не то что камни – железо перегрызет! Вот это и есть наша сила. Хотите, чтобы мы увеличили производительность труда? Пожалуйста, увеличим. Только дайте нам наряды, дайте нам быть красивыми – и наши парни горы свернут! Да они за нашу красивую улыбку, за пашу нежность…

Вошел Артем, и Роза замолчала, лихо подмигнув Искре.

– Привет, – сказал он, не удивившись. – А сахару опять нет. Говорят, завтра в семнадцатом будут давать по два кило.

– Придется побегать, – без всякого огорчения заявила Роза, снова принимаясь гладить. – Мой парень – ужас какой сластена.

– Ну, чего там? – спросил Артем, раздевшись и расставив покупки.

– Все в порядке, завтра приходи в школу.

– «Разобралась в этом вопросе»!-с отвращением передразнил Артем кого-то очень знакомого. – Ну, болтуны. Вика ходит в школу?

– Ходит. Собрание через неделю. Может быть, удастся…

– Ничего не удастся, потому что всех сожрет Валендра. Уроков много задали?

Искра показала домашние задания, объяснила новое и ушла. В Артеме она была уверена: он все сделает, что решил, а решил он ни в коем случае не бросать дорогой его сердцу 9 "Б". Так думала Искра, а сам Артем во всем девятом видел одну Зиночку Коваленко.

Неделя была как неделя: списывали и подсказывали, отвечали и решали, сочиняли записки, обижались, назначали свидания, плакали тайком. Только Валентина Андроновна ни р.к.у не вызывала Вику, хотя Вика аккуратно готовила уроки и у других учителей отвечала на «отлично». Но это были все-таки мелочи, хотя класс все видел, все подмечал, делал свои выводы, и если бы об этих выводах узнала классная руководительница, то, вероятно, сочла бы за благо своевременно перейти в другую школу.

– Стерва, – определил Ландыс.

– Так о старших не говорят!-взвилась Искра.

– Я не о старших. Я о Валендре.

Артем получил взбучку от директора, посопел, повздыхал и уселся на привычное место рядом с Жоркой. А в субботу после уроков Вика предложила:

– Давайте с осенью попрощаемся. Все удивились, но не предложению, а тому, что оно исходило от Вики. И обрадовались.

– В лес!-крикнула Зиночка.

– На речку! – требовал Ландыс.

– В Сосновку! – сказала Вика. – Там и лес и речка.

– В Сосновку! – подхватил Жорка, мгновенно перестроившись.

– А там есть магазин или столовая? – спросила Искра.

– Я все купила. Хлеб возьмем утром, а поезд в девять сорок.

Сосновка была близко: они даже не успели допеть любимых песен. Спрыгнули на низкую платформу и притихли, пораженные прозрачной тишиной.

– Куда пойдем? – спросил Валька Александров: по жребию ему досталась корзина с харчами, и он был заинтересован в маршруте.

– За дачным поселком лес, а за ним речка, – объяснила Вика.

– Ты бывала здесь? – спросила Лена.

Вика молча двинулась вперед, за нею – Ландыс. Она оглянулась, кивнула, тогда он догнал ее и пошел рядом. Свернули в переулок, вышли на тихую заросшую улицу. Заколоченные дачи тянулись по сторонам.

– Быстро дачники свернулись, – сказал Жорка: его мучило молчание.

– Да, – односложно подтвердила Вика.

– Я бы здесь до зимы жил. Здесь хорошо.

– Хорошо.

– В речке купаются?

– Сейчас холодно.,

– Нет, я вообще.

– Там купальня была. – Вика остановилась, подождала, пока подойдут остальные, и сказала, обращаясь преимущественно к Искре: – Вот наша дача.

Они стояли возле маленького аккуратненького домика, недавно выкрашенного в веселую голубую краску.

– Красивая, – протянула Зина.

– Папа сам красил. Он любил веселые цвета.

– А сейчас…-начала Искра и замолчала.

– Сейчас все опечатано, – спокойно договорила Вика. – Я хотела кое-что взять из своих вещей, но мне не позволили.

– Пошли,-буркнул Артем.-Чего глядеть-то? Шли по заросшему лесу, шуршали листвой и молчали то ли от осеннего безмолвия, то ли еще неся в себе дачу, в которой оставалось навсегда прошлое их подруги. И рядом с этим опечатанным прошлым не хотелось разговаривать.

Вика вывела к речке – пустой и грустной, с затонувшими кувшинками. Ребята развели костер, и, когда затрещал он, разбрасывая искры, все облегченно заговорили и заулыбались, точно огонь высветил этот задумчивый осенний день из сумрака недавнего прошлого. Девочки принялись возиться с едой, а Вика, присев у корзины, надолго задумалась. Потом вдруг поднялась, оглянулась на Ландыса:

– Ты очень занят?

– Я? Нет, что ты! У нас Артем главный по кострам.

– Хочешь, я покажу тебе одно место?

Пошла вдоль берега, а Жорка шел сзади, не решаясь заговорить. Остановились над крутым песчаным обрывом; куст шиповника навис над ним, уронив унизанные красными ягодами плети.

– Я любила читать здесь.

Села. опустив ноги в обрыв. Жорка постоял, отошел к шиповнику, стал обрывать ягоды.

– Не надо. Пусть висят, красиво. Их потом птицы склюют.

– Склюют, – согласился Ландыс. Посмотрел на сорванные ягоды, хотел выбросить, но, подумав, спрятал в карман.

– Сядь. Рядом сядь, что ты за спиной бродишь? Жорка поспешно сел, и они опять надолго замолчали. Он изредка поглядывал на нее, хотел пересесть поближе, но так и не решился.

– Ландыш, – вдруг тихо сказал Вика. – Ты любишь меня, Ландыш?

Так и спросила: «Любишь?» Не «Я нравлюсь тебе?», как было принято спрашивать, а – «Ты любишь меня?». Как взрослая.

Жорка глубоко вздохнул, шевельнул губами и кивнул, глядя строго перед собой: теперь он боялся смотреть в ее сторону.

– Ты долго будешь любить меня? Ландыс хотел сказать, что всю жизнь, но опять не смог и опять кивнул. А потом добавил:

– Очень.

Голос у пего был хриплый, да и губы что-то плохо слушались.

– Спасибо тебе. Поцелуй меня, Ландыш. Он торопливо перебрался поближе, склонился, прижался губами к ее щеке и замер.

– И обними. Пожалуйста, обними меня покрепче. Но Жорка не умел ни целоваться, ни обниматься: юность – всегда борьба желаний со страхом, и страх был пока непреодолим ни для него, ни для Вики. Он сграбастал ее двумя руками – неуклюже, за плечи, – прижал, осторожно целуя что подвертывалось: то щеку, то случайную прядку, то маленькое ухо. Вика приникла к нему, по-прежнему глядя вдаль, за речку, и так они сидели, пока издали не закричал Валька:

– Вика, Жорка, где вы там? Кушать подано! Ели докторский хлеб с молоком, пекли картошку, что принес предусмотрительный Артем, пили ситро: на каждого досталось по бутылке. Потом пели песни, беспричинно смеялись. Пашка ходил на руках, а Артем и Валька прыгали через костер. И Вика пела и смеялась, а Жорка все время ловил ее взгляд. Она улыбалась ему, но больше к обрыву не позвала.

Вернулись в темноте и поэтому прощались торопливо, уже на вокзале.

– Завтра понедельник, – со значением сказала Искра.

– Я знаю, – кивнула Вика.

Они держали друг друга за руки и, как всегда, не решались поцеловаться.

– Может быть, я не приду на уроки, – помолчав, произнесла Вика. – Но ты не волнуйся, все будет как надо.

– Значит, на собрании ты будешь?

Искре очень не хотелось уточнять, хотелось избежать упоминания о завтрашнем собрании, но Вика, как ей показалось, что-то недоговаривала. Пришлось проявить характер и спросить в лоб.

– Да, да, конечно.

– Вика, ждем! – крикнула Лена. Они с Пашкой стояли поодаль.

Вика еще раз крепко сжала руку Искры и ушла, не оглянувшись. А Искре вдруг очень захотелось, чтобы Вика оглянулась, и она долго смотрела ей вслед.

У дома ее опять ждал Сашка Стамескин.

– Значит, не взяли меня, – с обидой констатировал он.-Лишний я в вашей компании.

– Да, лишний, – сухо подтвердила Искра. – Нас приглашала Вика.

– Ну и что? Лес не Вике принадлежит.

Что-то разладилось у них после того разговора у подъезда. Искре было не по себе от этого разлада, она много думала о нем, но, думая, не могла забыть Сашкиных слов, что устраивал его на завод сам Люберецкий. И в этих словах ей чудилась какая-то трусливая интонация.

– Тебе хотелось поехать с Викой?

– Мне хотелось поехать с тобой! – резко отрубил Сашка. От этой резкости Искра сразу потеплела: уж очень искренне звучали слова. Тронула за руку:

– Не сердись, пожалуйста, просто я не подумала вовремя. Сашка сопел уже по инерции. Он добрел на глазах. Искра чувствовала это.

– Завтра увидимся?

– Завтра, Саша, никак. Завтра комсомольское собрание.

– Ну не до вечера же!

– А что с Викой после него будет, представляешь?

– Опять Вика?

– Саша, ну нельзя же так, – вздохнула Искра. – Ты же добрый, а сейчас говоришь плохо.

– Ну, ладно, – недовольно сказал Сашка, помолчав. – Ну я вроде не прав. Но послезавтра-то увидимся?

Чем меньше времени оставалось до понедельника, тем все чаще Искра думала, что будет на собрании. Она пыталась найти наиболее приемлемую форму выступления Вики, перебирала варианты, лежа в постели, и, почти засыпая, нашла: «Я осуждаю его…»

Да, именно так и надо будет подсказать Вике: «Осуждаю». Нет, она не откажется от отца, она, как честный человек, лишь осудит его нечестные дела, и все будет хорошо. Все тогда будет просто замечательно! Искра так обрадовалась, отыскав эту спасительную формулировку, что на радостях тотчас же уснула.

Вика в школе не появилась. Валентина Андроновна нашла Искру, предложила срочно сходить к Люберецкой и выяснить…

– Не надо, Валентина Андроновна, – сказала Искра. – Вика придет на собрание, она дала слово. А то, что ее нет на уроках, это же понятно: ей надо подготовиться к выступлению.

– Опять капризы,-с неудовольствием покачала головой учительница. – Прямо беда с вами. Скажи Александрову, чтобы написал объявление о собрании.

– Зачем объявление? И так все знают.

– Из райкома придет представитель, поскольку это не простое персональное дело. Не простое, ты понимаешь?

– Я знаю, что оно не простое.

– Вот и скажи Александрову, чтобы написал. И повесил у входа.

Писать объявление Валька отказался наотрез. Впрочем, Искра не настаивала, потому что эта идея ей решительно не нравилась.

– Где объявление? – спросила учительница перед последним уроком.

– Объявления не будет.

– Как не будет? Это что за разговор, Полякова?

– Объявление никто писать не станет, – упрямо повторила Искра. – Мы считаем…

– Они считают! – язвительно перебила Валентина Андроновна. – Нет, слышите, они уже считают! Немедленно пришли Александрова. Слышишь?

– Валентина Андроновна, не надо никакого объявления,-как можно спокойнее сказала Искра. – Не надо, мы просим вас. Не надо.

Учительница молча смотрела на Искру. То ли на нее повлиял спокойный тон, то ли упрямство 9 "Б", то ли она сама кое-что сообразила, но крика не последовало. Предупредила только:

– Пеняй на себя, Полякова.

Кончился последний урок, класс пошумел, попрятал учебники и остался, поскольку был целиком комсомольским. А чуть позже вошла Валентина Андроновна с молодым представителем райкома.

– Где Люберецкая?

– Еще не пришла, – сказала Зина: ее поднесло не вовремя, как всегда.

– Так я и знала! – чуть ли не с торжеством отметила учительница. – Коваленко, беги сейчас же за ней и тащи силой! Может, начнем пока?

Последний вопрос относился уже к представителю.

– Придется обождать. – Он сел за пустую парту. Парту Зины и Вики, но Зина уже убежала, а Вика еще не пришла.

– Нет, вы уж, пожалуйста, за стол.

– Мне и здесь удобно, – сказал представитель. – Народ кругом.

Он улыбнулся, но народ сегодня безмолвствовал. Валентина Андроновна и это отметила: она все отмечала. Прошла к столу, привычно окинула взглядом класс.

– У нас есть время поговорить и поразмыслить, и, может быть, то, что Люберецкая оказалась жалким трусом, даже хорошо. По крайней мере, это снимает с нее тот ореол мученичества, который ей усиленно пытаются прилепить плохие друзья и плохие подруги.

Она в упор посмотрела на Искру, а Искра опустила голову. Опустила виновато, потому что четко определила свою вину, доверчивость и неопытность, и ей было сейчас очень стыдно.

– Да, да, плохие друзья и плохие подруги! – с торжеством повторила учительница: пришел ее час. – Хороший друг, верный товарищ всегда говорит правду, как бы горька она ни была. Не жалеть надо – жалость обманчива и слезлива, – а всегда оставаться принципиальным человеком. Всегда! – Она сделала паузу, привычно ловя шум класса, но шума не было. Класс не высказывал ни одобрения, ни возмущения – класс сегодня упорно безмолвствовал. – С этих принципиальных позиций мы и будем разбирать персональное дело Люберецкой. Но, разбирая ее, мы не можем забывать о зверском избиении комсомольца и общественника Юрия Дегтярева. Мы не должны забывать и об увлечении чуждой нам поэзией некоторых чересчур восторженных поклонниц литературы. Мы не должны забывать о разлагающем влиянии вредной, либеральной, то есть буржуазной, демократии. Далекие от педагогики элементы стремятся всеми силами проникнуть в нашу систему воспитания, сбить с толку отдельных легковерных учеников, а то и навязать свою гнилую точку зрения.

Класс загудел, когда Валентина Андроновна этого не ожидала. Он молчал, когда она говорила о Люберецкой, молчал, когда намекнула на Шефера и слегка проехалась по Искре Поляковой. Но при первом же намеке на директора класс возроптал. Он гудел возмущенно и несогласно, не желая слушать, и Валентина Андроноана прибегла к последнему средству:

– Тихо! Тихо, я сказала!

Замолчали. Но замолчали, спрятав несогласие, а не отбросив его. Валентине Андроновне сегодня и этого было достаточно.

– Вопрос о бывшем директоре школы решается сейчас…

– О бывшем? – громко перебил Остапчук.

– Да, о бывшем! – резко повторила Валентина Андроновна. – Ромахин освобожден от этой должности и…

– Минуточку, – смущаясь, вмешался райкомовский представитель. – Зачем же так категорически? Николай Григорьевич пока не освобожден, вопрос пока не решен, и давайте пока воздержимся.

– Возможно, я не права с формальной стороны. Однако я, как честный педагог…

Ей стало неуютно, и нотка торжества исчезла из ее тона. Она уже оправдывалась, а не вещала, и класс заулыбался. Заулыбался презрительно и непримиримо.

– Прекратите смех! – крикнула Валентина Андроновна, уже не в силах ни воздействовать на класс, ни владеть собой.-Да, я форсирую события, но я свято убеждена в том, что…

Распахнулась дверь, и в класс влетела Зина Коваленко. Задыхалась-видно, бежала всю дорогу,-затворила за собой дверь, привалилась к ней спиной, широко раскрытыми глазами медленно обвела класс.

– А Люберецкая? – спросила Валентина Андроновна. – Ну, что ты молчишь? Я спрашиваю: где Люберецкая?

– В морге,-тихо сказала Зина, сползла спиной по двери и села на пол.

В дни, что оставались до похорон, никто из их компании в школе не появлялся. Иногда – чаще к большой перемене -забегал Валька, а Ландыс вообще куда-то пропал, не ночевал дома, не показывался у Шеферов. Артем с Пашкой долго искали его по всему городу, нашли, но ни родителям, ни ребятам ничего объяснять не стали. Они почти не разговаривали в эти дни, даже Зина примолкла.

Следствие уложилось в сутки – Вика оставила записку: «В смерти моей прошу никого не винить. Я поступаю сознательно и добровольно». Следователь показал эту записку Искре. Искра долго читала ее, смахнула слезы.

– Что она сделала с собой?

– Снотворное, – сказал следователь, вновь подшивая записку в «Дело».-Много было снотворного в доме, а она– одна.

– Ей было… больно?

– Она просто уснула, да поздно спохватились. Тетя ее аккурат в этот день приехала, видит, девочка спит, ну и не стала будить.

– Не стала будить…

Следователь не обратил внимания на вздох. Полистал бумаги – тощая папочка была, писать-то нечего, – спросил не глядя:

– Слушай, Искра, ты же с ней все дни вместе – вот тут твои показания. Как же ты не заметила?

– Что надо было заметить?

– Ну, может, обидел ее кто, может, жаловалась, может, что говорила. Припомни.

– Ничего она особенного не говорила, ни на кого не жаловалась и никого не обвиняла.

– Это мы знаем. Я насчет обид. Ну, понимаешь, гак, по-девичьи.

– Ничего не было, все спокойно. В Сосновку накануне ездили…– Искра впервые подняла глаза, спросила с трудом: -А хоронить? Когда будут хоронить?

– Это ты у родственников спроси. – Следователь дописал страничку, подал ей. – Прочитай и распишись. Тут. «Дело» я закрываю за отсутствием состава преступления. Чистое самоубийство на нервной почве.

Искра пыталась сосредоточиться, но не понимала, что читает, и подписала не дочитав. Встала, пробормотала «до свидания», пошла.

– А насчет похорон ты у родственников узнай, – повторил следователь.

– Нет у нее родственников, – машинально сказала она. думая в тот момент, что во всем виноват Люберецкий и что было бы справедливо, если б он немедленно узнал, как погубил собственную дочь.

– Я же говорю, тетка приехала. На улице ждали Лена и Зина: их тоже вызывали, но допросили раньше Искры. Они стали рядом, ни о чем не спрашивая.

– Пошли, – сказала Искра, подумав.

– Куда?

– Тетя ее приехала, – Искре было трудно выговорить имя «Вика», и она бессознательно заменяла его местоимениями.-Следователь сказал, что насчет похорон надо у родственников узнать.

Зина тяжело вздохнула. Шли молча, и чем ближе подходили к знакомому дому, тем все короче становились шаги. А перед подъездом затоптались, нерешительно переглядываясь.

– Ох, трудно-то как! – еще раз вздохнула Зиночка.

– Надо, – сказала Искра.

– Надо, – эхом повторила Лена. – Это в детстве – «хочу – не хочу», а теперь – «надо или не надо». Кончилось наше детство, Зинаида.

– Кончилось, – грустно покивала Зина.

Они еще раз глянули друг на друга, и первой к дверям пошла Искра. Ей тоже было трудно, тоже не хотелось сюда входить, но она лучше всех была подготовлена к подчинению короткому, как удар, слову «надо».

И опять никто не отозвался на звонок, никто не шевельнулся там, в наглухо зашторенной, дважды опустевшей квартире. Только на этот раз Искра не стала оглядываться в поисках поддержки, а толкнула дверь и вошла. Могильная тишина стояла в квартире. Тускло светилось в полумраке старинное зеркало, и Зина впервые посмотрела в него равнодушно.

– Есть здесь кто-нибудь? – громко спросила Искра. Никто не отозвался. Девочки переглянулись.

– Нет никого.

– Этого не может быть…

Искра осторожно заглянула в столовую: там было пусто. Пусто было на кухне и в спальне отца: остались опечатанный кабинет и комната Вики, перед которой Искра замерла в нерешительности.

– Ну чего ты боишься? – вдруг злым шепотом спросила Лена. – Ну давай я войду.

И отпрянула: на кровати лежала женщина. Лежала на спине, странно вытянув торчащие из-под платья прямые, как палки, ноги. Неподвижные руки ее крепко прижимали к груди фотографию Вики: они хорошо знали эту окантованную фотографию.

– Мертвая…-беззвучно ахнула Зина.

– Дышит, кажется, – неуверенно сказала Лена. Искра подошла, заглянула в остановившиеся, бессмысленные глаза.

– Послушайте…– Она запоздало вспомнила, что не знает, как зовут тетю Вики.-Товарищ Люберецкая…

– Мертвая, да? – в ужасе шептала сзади Зина. – Мертвая?

– Товарищ Люберецкая, мы подруги Вики. Чуть дрогнули замершие веки. Искра собрала все мужество, тронула женщину за руку.

– Послушайте, мы подруги Вики, мы учимся в одном… Она замолчала: «учимся?». Нет, «учились»: теперь надо говорить в прошлом времени. Все в прошлом, ибо это прошлое прочно вошло в их настоящее.

– Мы учились вместе с первого класса…

Нет, ее не слышали. Не слышали, хотя она говорила громко и четко, заставляя себя все время глядеть в остановившиеся зрачки.

– Ну что? – нетерпеливо спросила Лена.

– Звони в «скорую».

Пока Лена дозвонилась, пока приехала «скорая помощь», они пытались своими средствами привести женщину в чувство. Брызгали на нее водой, подносили нашатырный спирт, терли виски. Все было тщетно: женщина по-прежнему не шевелилась, ничего не слышала и лежала, вытянувшись, как доска. Впрочем, врачи «скорой» тоже ничего не добились. Сделали укол, взвалили на носилки и унесли, так и не сумев вынуть из рук портрет Вики. Хлопнули дверцы машины, взревел и затих вдали мотор, и девочки остались одни в огромной вымершей квартире.

– Как в склепе, – уточнила Зина.

– Что же нам делать? – вздохнула Лена. – Может, в милицию?

– В милицию? – переспросила Искра. – Конечно, можно и в милицию: пусть Вику хоронят как бродяжку. Пусть хоронят, а мы пойдем в школу. Будем учиться, шить себе новые платья и читать стихи о благородстве.

– Но я же не о том, Искра, не о том, ты меня не поняла!

– Можно и в милицию, – не слушая, жестко продолжала Искра. – Можно…

– Только что мы будем говорить своим детям? – вдруг очень серьезно спросила Зина. – Чему мы научим их тогда?

– Да, что мы будем говорить своим детям? – как эхо, повторила Искра. – Прежде чем воспитывать, надо воспитать себя.

– Я дура, девочки, – с искренним отчаянием призналась Лена. – Я дура и трусиха ужасная. Я сказала так потому, что не знаю, что нам теперь делать.

– Все мы дуры, – вздохнула Зина. – Только умнеть начинаем.

– Наверное, все знает мама Артема. – Искра приняла решение и яростно тряхнула волосами. – Она старенькая, и ей наверняка приходилось… Приходилось хоронить. Зина, найди ключи от квартиры… Мы запрем ее и пойдем к маме Артема и… И я знаю только одно: Вику должны хоронить мы. Мы!

Мама Артема молча выслушала, что произошло в доме Люберецких, горестно покачала седой головой:

– Вы правильно рассудили, девочки, это ваша ноша. Мы говорили с Мироном и знали, что так оно и будет.

Искра не очень поняла, что имела в виду мама Артема, но ей сейчас было не до того. Ее пугало то, что ожидалось впереди:

Вика, которую надо было где-то получать, куда-то класть, как-то везти. Она никогда не была на похоронах, не знала, как это делается, и потому думала только об этим.

– Мирон, ты пойдешь с девочками,-объявила мама.

– Завтра в девять, девочки, – сказал отец Артема. – Утром я схожу на завод и отпрошусь.

Эти дни Искра жила, не замечая ни времени, ни окружающих. Не могла ни читать, ни заниматься, и, если оказывалась без дела, бесцельно слонялась по комнате.

– Пора брать себя в руки. Искра, – сказала мать, наблюдая за нею.

– Конечно, – тут же бесцветно согласилась Искра. Она не оглянулась, и мать, украдкой вздохнув, с неудовольствием покачала головой.

– В жизни будет много трагедий. Я знаю, что первая -всегда самая страшная, но надо готовиться жить, а не тренироваться страдать.

– Может быть, следует тренироваться жить?

– Не язви, я говорю серьезно. И пытаюсь понять тебя.

– Я очень загадочная?

– Искра!

– У меня имя – как выстрел,-горько усмехнулась дочь.-Прости мама, я больше не перебью.

Но мать уже была сбита неожиданными и так не похожими на Искру выпадами. Сдержалась, судорожным усилием заглушив волну раздражения, дважды прикурила горящую папиросу.

– Самоубийство – признак слабости, это известно тебе? Поэтому человечество исстари не уважает самоубийц.

– Даже Маяковского?

– Прекратить!

Мать по-мужски, с силой ударила кулаком по столу. Пепельница, пачка папирос, спички – все полетело на пол. Искра подняла, принесла веник, убрала пепел и окурок. Мать молчала.

– Прости, мама.

– Сядь. Ты, конечно, пойдешь на похороны и… и это правильно. Друзьям надо отдавать последний долг. Но я категорически запрещаю устраивать панихиду. Ты слышишь? Категорически!

– Я не очень понимаю, что такое панихида в данном случае. Вика успела умереть комсомолкой, при чем же здесь панихида?

– Искра, мы не хороним самоубийц за оградой кладбища, как это делали в старину. Но мы не поощряем слабовольных и слабонервных. Вот почему я настоятельно прошу… нет, требую, чтобы никаких речей и тому подобного. Или ты даешь мне слово, или я запру тебя в комнате и не пущу на похороны.

– Неужели ты сможешь сделать это, мама? – тихо спросила Искра.

– Да.-Мать твердо посмотрела ей в глаза.-Да. потому что мне небезразлично твое будущее.

– Мое будущее! – горько усмехнулась дочь. – Ах, мама, мама! Не ты ли учила меня, что лучшее будущее-это чистая совесть?

– Совесть перед обществом, а не…

Мать вдруг запнулась. Искра молча смотрела на нее, молча ждала, как закончится фраза, но пауза затягивалась. Мать потушила папиросу, обняла дочь, крепко прижала к груди.

– Ты единственное, что есть у меня, доченька. Единственное. Я плохая мать, но даже плохие матери мечтают о том, чтобы их дети были счастливы. Оставим этот разговор: ты умница, ты все поняла и… И иди спать. Иди, завтра у тебя очень тяжелый день.

Завтрашнего дня Искра боялась настолько, что долго не могла уснуть. Боялась не самих похорон: отец Артема и Андрей Иванович Коваленко сделали все, что требовалось, только не добились машины. Оформили документы, нашли место на кладбище, договорились обо всем, но машины так и не дали…

– Ладно, – сказал Артем. – Мы на руках ее понесем.

– Далеко, – вздохнула мама.

– Ничего. Нас много.

Нет, Искра боялась не самих похорон: она боялась первого свидания со смертью. Боялась мгновения, когда увидит мертвую Вику, боялась, что не выдержит этого, что упадет или – еще ужаснее – разрыдается. Разрыдается до крика, до воя, потому что этот крик, этот звериный вой глухо ворочался в ней все эти дни.

Утром за нею зашли Зиночка, Лена и Роза.

– Так надо, мама сказала, – строго пояснила Роза. – Вы девчонки еще сопливые, а там женщина нужна.

– Спасибо, Роза, – с облегчением вздохнула Искра. – Вот ты и командуй.

– К мим пошли. Ключи у тебя? Ну, к Люберецким, чего ты на меня смотришь? Надо же белье взять, платьице понаряднее.

– Да, да.-Искра отдала ключи.-Знаешь, я об этом и не подумала.

– Я же говорю, здесь женщина нужна.

– У нее розовое есть, – сказала Зина. – Очень красивое платьице, я всегда завидовала.

Роза и девочки ушли к Люберецким. Искра побежала в школу: ее тревожило, что народу будет мало, а гроб придется нести от центра до окраины, и у ребят не хватит сил. Она собиралась поговорить с Николаем Григорьевичем, чтобы он разрешил пойти на похороны всему их классу, а не только ближайшим друзьям: несмотря на многозначительные слова Валентины Андроновны на том памятном собрании, никто пока директора от должности не освобождал. Уроки к тому времени должны были бы начаться, но во дворе школы народу было – не пробиться. Младшие бегали, орали, визжали, толкали девчонок; старшие стояли непривычно тихо, стихийно собравшись по классам.

– Что тут происходит?

– Школа закрыта! – с восторгом сообщил какой-то пятиклассник.

Искра начала пробиваться вперед, когда дверь распахнулась и на крыльцо вышли директор, Валентина Андроновна и несколько преподавателей. Николай Григорьевич окинул глазами двор, поднял руку, и сразу стало тихо.

– Дети! – крикнул директор. – Сегодня не будет занятий. Младшие могут идти по домам, а старшие… Старшие проводят в последний путь своего товарища. Трагически погибшую ученицу девятого "Б" Викторию Люберецкую.

Не было ни криков, ни гомона: даже самые маленькие расходились чинно и неторопливо. А старшие не тронулись с места, и в тишине ясно слышался захлебывающийся шепот Валентины Андроновны:

– Вы ответите за это. Вы ответите за это.

Старшие классы и по улицам шли молча. Прохожие останавливались, долго глядели вслед странной процессии, впереди которой шли директор, математик Семен Исакович и несколько учительниц. У рынка Николай Григорьевич остановился:

– Девочки, купите цветов.

Он выгреб из карманов все деньги и отдал их девочкам из 10 "А". И математик достал деньги, и учительницы защелкали сумочками, и старшеклассники полезли в карманы, и все это – и директорская зарплата, и рубли преподавателей, и мелочь на завтраки и кино, – все ссыпалось в новенькую модную кепку Сергея, которую он почему-то нес в руке.

Во двор морга пустили немногих, и остальные ждали у ворот, запрудив улицу. А во дворе толпился весь 9 "Б", но Искра сразу увидела Ландыса. У ног Жорки стоял обвязанный мешковиной куст шиповника с яркими ягодами, а сам Ландыс курил одну папиросу за другой, не замечая, что рядом остановился Николай Григорьевич. И все молчали. Молчал 9 "Б" у входа в морг, молчали старшеклассники на улице, молчали учительницы младших классов. А потом из морга вышел Андрей Иванович Коваленко и негромко сказал: