Существует два общетеоретических подхода к проблемам информации и коммуникации [ср.: Mokros 1996; Harris 1991 и др.].
Первый в паре родственных понятий отводит главную роль информации, так как именно последняя служит формой репрезентации действительности, объективного мира, где локализован опыт человека. Информация замещает мир вещей, вследствие чего сама приобретает некоторую «вещественность», становится сущностью, ценность которой возрастает по мере того, как она позволяет индивидам когнитивно испытать, освоить действительность и затем реорганизовать опыт. При таком подходе коммуникация выступает как процесс оформления, своего рода «ратификации» репрезентаций в качестве информации и — более всего — как процесс, обеспечивающий ее трансляцию между индивидами. С этой точки зрения коммуникацию можно оценивать по критериям эффективности и надежности. Она рассматривается как инструмент для «наклейки ярлычков» на объекты внешнего мира, для обеспечения доступа индивидов к информации и осуществления ими своих прав владеть и распоряжаться ею, в том числе обмениваться (что ярко воплотилось в кодовой модели). Информация получает приоритет благодаря подразумеваемому предположению о ее способности когнитивно запечатлеть реальный мир.
Это предположение дискутируется вторым подходом, отдающим пальму первенства коммуникации, где она рассматривается как конститутивный фактор поведения и деятельности людей, а не как простой обменный процесс между переработчиками информации. Под таким углом зрения «известные» или «очевидные» свойства действительности становятся таковыми лишь благодаря коммуникативному действию. Это в свою очередь подразумевает, что информационные средства — не просто репрезентации мира out there или атрибуты «работы, которую сообщение позволяет выполнить получателю» [Krippendorf 1993: 488], а неотъемлемая часть общения. Их значимость нахо-
дится не в отношении к объективируемой действительности, а в отношении к другим информационным средствам. Информационные средства — идеологически окрашенные, в широком смысле, дискурсивные реализации — играют конститутивную роль в коммуникации, создавая иллюзию единственного познаваемого мира (если их рассматривать как его прямые репрезентации) и способствуют познанию предположительно независимой от самого общения действительности. Будучи продуктом коммуникации, информационные средства отображают ее социальную организацию [Mokros 1996: 4; см.: Карасик 1992; Кирилина 1999; Шейгал 2000; Dant 1991].
Различия между двумя подходами — это не просто вопрос теоретического спора об отличиях двух разных течений. От того, по какому пути пойти, зависит вся концептуализация природы человеческого опыта, а также его адаптивной, преобразующей направленности [ср.: Deetz 1994; Benhabib 1992].
Первый путь сосредоточивается на роли информации относительно поведения людей (подобно им — социальных институтов, групп, организаций и обществ), которые рассматриваются как автономные, самодостаточные, рациональные производители, получатели и переработчики информации (при этом информационные инновации создают предпосылки для еще большей автономности и рациональности [Giddens 1991]). Главная опытная деятельность «Я» считается когнитивной, в картезианском смысле. Приоритет когнитивного в опыте человека и социума придает освоению информации во благо (по)знающего «Я» статус нравственной ценности и прогрессивности.
Второй путь подвергает сомнению тезис о примате (по)знающего «Я» и привилегированной роли информации. Коммуникация рассматривается не как механический процесс обмена сообщениями, а как феноменологическое пространство, где опыт наполняется значением и смыслом, приобретает структуру, связность и цельность. Коммуникативность помещается где-то в пересечении социального и психологического, неизбежно оставаясь в рамках постоянно меняющихся биологических и физических условий деятельности, накладывающих свои собственные ограничения. «Язык-речь» предстает «как двуединый процесс отражения-коммуникации» [Щедровицкий 1995: 465]. В интеракции посредством дискурсивных действий производятся и воспроизводятся социальные институты и культурные схемы, системы ценностей, формируются человеческие сообщества и социальные аспекты личностей [см.: Гуревич 1997; Ерасов 1996; Андерсон 2001; Бергер, Лукман 1995; Бурдье 1993; Bourdieu 1977; 1991; Giddens 1984; Lincoln 1989; Leeds-Hurwitz 1989; 1993].
Чтобы с таких позиций объяснить качественные характеристики человека, института и непосредственного опыта, необходимо уделить больше внимания смычке социального и психологического в коммуникативном действии.
Это возвращает данное рассуждение к анализу соотношения категорий личность и поведение. Поведение в русле методологии первой парадигмы предполагает одностороннюю агентивность. Следуя этой логике, пришлось бы очень узко рассматривать поведение как информацию, содержащую указания (индексы) на мнения, верования, желания, компетенции индивида, т. e. внутренний мир личности. Если же поведение трактовать широко — как коммуникативно обусловленную практику в контексте из социальных условий, ограничений и возможностей (соответственно второму подходу), тогда то, что считалось поведением индивида, следует признать коллективной смыслообразующей деятельностью, где постоянно реализуются различные стороны «Я», образы себя и других. «Я» все больше рассматривается как конституируемая внутри процесса общения сущность, как органическая часть взаимодействия людей.
Другим важным вопросом стала проблема соотношения деятельности и общения, предстающих как взаимосвязанные, «относительно самостоятельные, но не равноценные стороны единого процесса жизни» [Буева 1978: 113; ср.: Тарасов 1992]. Общение рассматривается то как своеобразная форма деятельности, то как определенная ее сторона, то как ее дериват [Андреева 1980: 95], т. e. функционально, структурно и генетически.
Главная методологическая опасность кроется не в том, что сегодня «нет сферы человеческой деятельности, которая не могла бы быть рассмотрена сквозь призму общения», а в том, что «общение... все более кристаллизуется в самостоятельную деятельность» [Дридзе 1984: 5; ср.: Леонтьев 1974: 47]. Таким образом, общение рассматривается как самостоятельная деятельность, протекающая на фоне или даже вне какой-либо другой (подразумевается: предметной) деятельности, обслуживая последнюю и копируя ее своим отношением к человеку как объекту или вещи. Не в последнюю очередь такой взгляд на общение в отечественной науке был сформирован благодаря вульгарно-материалистическому пониманию общества, отводившему языку роль надстроечной сущности, определяемой процессом предметной, базисной деятельности.
Такое представление речевой коммуникации часто приводит к прямому переносу категорий действия на языковое общение [Волошинов 1929: 96—97; Леонтьев 1979: 25—26; Кацнельсон 1972: 110; Сусов 1980; Levy 1979: 199; Parisi, Castelfranchi 1981: 552; Prucha 1983: 294 и др.], что только укрепляет метафору языка-инструмента — того, чем говорящий субъект «пользуется», воздействуя на слушающего, т. e. на объект.
Представители первого подхода фактически скатываются к онтологизации субъектно-объектных отношений. Второй подход отстаивает тезис о межсубъектности общения (в рамках отношения «субъект — субъект») и необходимости разработки многоуровневых моделей взамен одноуровневых [Ломов
1984; Кольцова 1988: 12; Харитонов 1988: 55; Кучинский 1981: 92; 1985: 254]. Общение осознается и конституируется каждым его участником в качестве субъекта [Тарасов 1992: 37; Сергеева 1993: 5; Богушевич 1985: 40].
Первая парадигма явно недооценивает интерактивную природу общения, феноменологически принимаемого в качестве «одного из основных критериев описания деятельности» [Lanigan 1977:4], межсубъектность коммуникации. Вторая парадигма видит сущность общения не в одностороннем воздействии говорящего на слушающего, а в сложном коммуникативном взаимодействии двух субъектов: общение — «это не сложение... параллельно развивающихся (симметричных) деятельностей, а именно взаимодействие субъектов» [Ломов 1984: 252], возможно, по поводу каких-то объектов «внешней» действительности. При концептуализации социального многие (вслед за Т. Парсонсом) допускают ошибку, абсолютизируя действие. Единицей анализа все же должна быть интеракция. Нельзя идти от индивидуальных действий к интеракции: она никогда не бывает простой суммой отдельных действий [Turner 1988: 3]. Интеракция находится в центре внимания второго подхода к языку и речи, где «слово является двусторонним актом» [Волошинов 1929: 102].
Очевидно, что первый подход идейно близок к традиционной онтологии, он фактически вырос в ее недрах, в то время как второй подход — это шаг в сторону утверждения дискурсивной онтологии. Модели коммуникации не случайно рассматривались в таком порядке: кодовая, инференционная и интеракционная. Это не только соответствует хронологии их появления на свет, но отражает динамику движения от первого подхода ко второму, от старой, механистической онтологии к новой, дискурсивной.
Выбор первого подхода оправдан и совершенно адекватен в рамках изучения языка в узком смысле. Второй подход очевидно предпочтительнее первого в исследованиях речевой коммуникации, особенно в традициях интерпретативного, качественного анализа.